Кумани А.М. Воспоминания. 1878 — 1881 гг. / Сост. Б.Д. Гальперина, И.В. Лукоянов, Б.П. Миловидов; науч. ред. Б.Д. Гальперина. — М.: Новый хронограф, 2015. — 324 с. — (Серия «От первого лица: история России в воспоминаниях, дневниках, письмах»).

Всякий мемуарист если не лжив, то пристрастен. Собственно, один из основных мотивов, побуждающих писать воспоминания — стремление рассказать свою историю или свою версию истории, оспорить монополию тех, кто повествует ex officio или утвердить собственную. Воспоминания Алексея Михайловича Кумани (1829 — 1897) не представляют в этом смысле исключения. Приступил он к ним, судя по всему, вскоре после увольнения с поста генерального консула в Болгарии (1881), а закончил уже много лет спустя [1] — но первоначальное побуждение сохраняло свою силу и на последних страницах, ведь именно описываемые им несколько лет, а в первую очередь — немногие месяцы, проведенные им в должности генерального консула в Софии, — безнадежно подорвали его карьеру.

Назначенный в Софию, Кумани хотя официально и являлся генеральным консулом, по факту выступал в должности полу-посла, полу-опекуна болгарского князя — только что образованное Болгарское княжество оставалось формально вассалом Османской империи и потому не могло ни направлять, ни принимать послов иноземных держав. Подобное назначение для дипломата в ранге Кумани было шагом «наверх» — привлекательным и опасным, так как сложности балканских дел и болгарские неурядицы уже к 1880 г. ни для кого не были секретом. Карьера Кумани серьезно пострадала после того, как в 1872 г., после десяти лет службы в посольстве в Константинополе он перешел на службу в железнодорожную компанию барона Гинца, строившую дороги в Турции. С частной службой дело не заладилось — и ему пришлось вернуться в российский МИД, на сей раз получив назначение генеральным консулом в Париж. Он явно стремился к большему и, хотя в мемуарах и отрицает подобное стремление, пытается обратить на себя внимание высшего начальства — летом 1877 г., после начала русско-турецкой войны обращаясь к управляющему делами министерства иностранных дел Н.К. Гирсу с подробным письмом, посвященным вопросам послевоенного урегулирования, представляя себя начальству как ценного технического специалиста, не лезущего в большую политику, но знающего хорошо турецкие дела и способного помочь дельным советом.

В карьерном плане, видимо, основным врагом Кумани был его собственный характер — хотя письмо возымело ожидаемый эффект и после заключения мира в Сан-Стефано и начавшейся подготовки к Берлинскому конгрессу он был вызван в Петербург, но там пожелал четко обозначить свое положение, получить (будучи включен в состав участников конгресса) содержание, согласно прецеденту Парижского конгресса 1856 г., пусть и с убавкой, отказался писать за ночь «какую-нибудь» записку для канцлера, которому требовалась, согласно мемуаристу, любая бумажка о будущем устройстве Болгарии, чтобы не быть с пустым портфелем на совете у Государя, куда прибывал нагруженный планами Шувалов. Здесь отметим попутно, что ценность записок — еще и в массе бытовых деталей, не только внешней фиксации обстоятельств, но и своих реакций на мидовскую повседневность — человека из другой среды. В отличие от многих других карьерных дипломатов, Кумани не принадлежал к аристократии, был ограничен в средствах и жил на жалование [2] — он не мог себе позволить тратить сейчас в расчете на будущее, его заботил вопрос, в чей счет вписать расход за кофе, выпитый в холле берлинского отеля и кто будет платить за извозчика.

Но если текст «Воспоминаний» продиктован обидой, то она ведь не только делает нас слепыми или несправедливыми к целым областям реальности, не говоря об отдельных людях, но и побуждает проговаривать то, что в другом случае мы покрыли бы вежливым молчанием — наша удача искупает для нас недостатки дела, равно как придает достоинства избравшим нас для него. Хотя Кумани повествует в первую очередь о своем болгарском опыте, в центре его внимания — деятельность российского МИДа, его порядки и обыкновения — и, шире, сами способы ведения российской внешней политики. Здесь вновь сказывается относительная нетипичность Кумани для мидовского высокого руководства: заведенные дипломатические порядки ему представляются не столько даже плохими сами по себе, сколько отжившими, принадлежащими к иной эпохе. Он пишет, что если русская дипломатия находилась на высоте в первой половине столетия, то во второй она оказывалась явно не способной поспеть за переменами, по привычке сосредоточиваясь на собственно политических вопросах, любя «высокую политику», не замечая (или не умея работать) с куда более «низкими» проблемами — торговли, финансов, строительства железных дорог и т.д. Любопытно, что публикаторы, несмотря на прошедшее время, занимают позицию, аналогичную мидовскому начальству, считая главы, посвященные железнодорожному строительству и спорам вокруг направления строительства железных дорог «стоящими несколько особняком» (стр. 24), тогда как для Кумани именно в дебатах, свяжет ли проектируемая линия в первую очередь Болгарию с Россией (обеспечивая, в частности, быстрый доступ российской армии к Константинополю) или с Веной (в результате чего австрийские войска появятся на Шипке на месяца ранее российских), заключается реальная дипломатическая борьба, именно здесь решается, кто будет действительно иметь преобладание в болгарских делах, а кому останется в лучшем случае довольствоваться вежливыми формулировками.

Российский МИД, как его рисует Кумани, оставался вотчиной аристократов, знатоков французского, прекрасных собеседников и шармеров, в то время как специальные отделы, вроде Азиатского, оставались в загоне, не имея ни достаточных штатов, ни пригодных для работы архивов (отсутствовали даже копии необходимых посольских донесений). Как вопиющий случай он приводит историю, случившуюся непосредственно перед Берлинским конгрессом, когда, встретив «на углу Невского и Большой Морской» вице-директора Азиатского департамента А.А. Мельникова Кумани «между прочим спросил, знает ли он, какие карты канцлер берет с собою.

— Как? Какие карты? — повторил он в недоумении.

— Ну, разумеется, не игральные […]

— А… да у нас нет никаких карт! В департаменте прежде были кое-какие карты, да их взял Игнатьев, когда ехал в Сан-Стефано, а теперь, хоть я и посылал за ними по возвращении его, — не отдает, говорит, что они нужны ему для своего оправдания. Что же делать? Впрочем, Жомини, верно, возьмет с собою печатный экземпляр Сан-Стефанского договора, к которому приложена карта» (стр. 57).

История эта завершилась тем, что «малая карта Кипперта была куплена за 4½ рубля и тотчас же послана в Главный штаб, где дежурный офицер ночью нанес на нее сан-стефанские границы. Нанести же линии изменений, предлагаемые Англиею и Австриею, уже было некогда; сверх того, на это нужно было дозволение канцлера, так как их требования продолжали считаться секретом… полишинеля» (там же).

Болгарские дела предсказуемым образом превращались в хаос в силу не только неопределенности общей политики империи, но и параллельной внешней политики двух ведомств — если МИД давал поручения (если давал) своему агенту, то Военное министерство автономно руководило деятельностью собственного военного начальника (командовавшего формируемой болгарской армией) — и это не считая «личной политики» Государя, о котором, впрочем, Кумани говорит лишь верноподданнически. И здесь также вторгаются ценные мелкие детали — например, лаконичность министерских депеш, связанная с режимом экономии, когда центральное ведомство пыталось сократить расходы, в итоге посылая своим агентам ответы оракула.

Примечательным образом разрозненные детали помимо воли автора срастаются в целостную картину — если сам Кумани повествует преимущественно об отдельных недостатках, просчетах конкретных лиц (предметом его личной неприязни выступает Жомини, впрочем, здесь отзыв о многолетнем советнике и родственнике канцлера не оригинален, отличаясь разве что желчностью), то общие наблюдения говорят об архаичной системе управления внешней политикой — оставшейся от эпохи, когда войны выигрывались «большими батальонами», а не решались заранее устройством железнодорожных линий, планами мобилизации, районированием промышленного производства и т.п. прозаическими подробностями.

***

[1] Основания к такой датировке дают: (1) упоминание б. А.П. Моренгейма как «ныне состоящего послом в Лондоне» (стр. 35), а этот пост он занимал с 1882 по 1884, затем получив назначение в Париж; (2) в последней, XIII-й главе, Кумани отмечает: «разговоров не привожу здесь вполне, чтоб не впасть в невольные неточности, так как пишу настоящие строки много лет после тогдашних событий; но пополняю их краткий очерк документами, писанными под свежими впечатлениями» (стр. 205); (3) вероятно, в 1892 г. с их полной версией ознакомился кн. А.Б. Лобанов-Ростовский, на тот момент посол в Вене, в 1895 г. возглавивший российский МИД, а в 1895 г. их читал кн. Э.Э. Ухтомский, известный своими «восточническими» воззрениями.

[2] Вероятно, именно материальные причины вынудили его в 1872 г. уйти на частную службу, равно как после 1881 г. остаться на службе в МИДе несмотря на явное недоброжелательство — после полу-министерского посла он получил назначение консулом в глухую провинцию, испанский Кадис, а оттуда был переведен в Марсель (и это после того, как четыре года занимал должность генерального консула в Париже) — уйти со службы ему не давало (относительное) безденежье, как ранее оно же подорвало его карьеру.