Create post
Новое литературное обозрение

Совмещение изображений

panddr

Ходарковский М. Горький выбор: верность и предательство в эпоху российского завоевания Северного Кавказа / авторизованный пер. с англ. А. Терещенко. — М.: Новое литературное обозрение, 2016. — 232 с. — (серия «HISTORIA ROSSICA»).

Вышедшая в 2011 г. в издательстве Корнуэльского университета и только что появившаяся в авторизованном русском переводе работа Майкла Ходарковского представляет своеобразную попытку посмотреть на историю Кавказской войны через биографическую рамку — историю жизни Семена Атарщикова, сына чеченца, переводчика в русской армии, принявшего православие, и ногайки.

Известно о нем не очень много — сначала он пошел по стопам отца, будучи принят в 1830 г. в Петербурге переводчиком в Кавказско-Горский полуэскадрон. Спустя два года вернулся на Кавказ с повышением в чине и награжденный орденом Св. Станислава III степени. В 1836 г. получил назначение приставом карачаевцев, участвовал в операциях под командованием генерала Г.Х. фон Засса.

Внешне не особенно примечательная биография делает резкий поворот в 1841 г. — без всяких видимых причин он бежит к горцам-адыгцам, но спустя четыре месяца возвращается назад, подав прошение о помиловании, в котором объясняет свой поступок крайним потрясением, когда, прибыв в родное село, обнаружил двух своих детей умершими от эпидемии. Бегство к горцам представляется им как безрассудное, вызванное чрезвычайным эмоциональным состоянием — поступком, в котором он сам раскаялся, как только пришел в себя. Решение о судьбе беглеца принимает сам император, прощающий офицера — но одновременно, безопасности ради, переводящий Атарщикова в Донской казачий полк, расквартированный в Финляндии (стр. 177), страны, способной охладить горячие эмоциональные порывы офицера или дать им менее вредный для службы выход. Предосторожность была резонной, но недостаточной — получив новое назначение и солидную сумму прогонных, Атарщиков бежит во второй раз. Теперь уходит к абадзехам: «Здесь, в высокогорье, абадзехи приняли у себя тысячи кабардинцев, бесленеевцев, ногайцев и других из числах тех, кто бежал с заселенных и колонизированных русскими земель. Местные жители называли таких беглецов хаджретами, т.е. воинами, чье назначение — нападать на русскую границу» (стр. 179). В этот раз решение уже необратимо — понятно, что вернуться назад не получится ни в коем случае, прощение, чудом полученное за первый побег (в том числе благодаря личному ручательству генерала Засса), не повторится — и Атарщиков не только принимает ислам, но берет себе выразительное новое имя. Теперь его зовут Хаджретом Магометом, воюет вместе с Шамилем, призывает к бегству других солдат империи, совершает набег на родное село — впрочем, все это достаточно неудачно, что, можно предположить, и обусловит его конец. В августе 1845 г. его на ночевке в лесу, неподалеку от Прочного Окопа, бросит Фома Головкин, казак, в ноябре 1842 г. бежавший вместе с ним — и теперь, дабы избавиться от возможного преследователя, ранивший его. Фома, добравшись до Новогеоргиевского, сообщит, что «желает вернуться в Россию и, чтобы искупить свою вину, выстрелом ранил небезызвестного разбойника Семена Атарщикова» (стр. 192). Снаряженный с двойным перебежчиком отряд обнаружит Атарщикова еще живым, но перевозки в Прочный Окоп он уже не выдержит, умерев по пути. Фома Головкин, искавший удачи сначала последовав за Атарщиковым, а затем, почти три года спустя, разочарованный, попытавшийся добиться ее, предъявив изменника, не получит того, на что рассчитывал — в награде ему будет отказано на том основании, что помилование за дезертирство уже есть достаточное вознаграждение.

Собственно, вся биография персонажа, которую можно опереть на более или менее прямые свидетельства и документы, умещается на немногих страницах, оставляя пробелы в самых существенных местах: почти ничего неизвестно о молодости Атарщикова, но не многим более достоверно известно и о том, что он делал во время как первого, так и второго, окончательного, побега.

Но относительная нехватка документов, непосредственно связанных с героем — препятствие относительное. Во-первых, об Атарщикове известно все–таки сравнительно немало, в сравнении с другими его сослуживцами, современниками, имевшими похожую или сопоставимую судьбу. О нем возможен связный рассказ — а типичность позволяет восполнять недостаток сведений обстоятельствами и свидетельствами, относящимися к другим персонажам. Отмеченная «типичность» биографии, разумеется, вполне условна — она в данном случае именно производная от малочисленности свидетельств, основная часть которых к тому же принадлежит к официальному делопроизводству. Тем самым, во-вторых, это «типичность» образа, а не лица, которое служит его источником — судить о степени сходства или различий первого со вторым нет возможности, поправки, которые можно сделать в силу природы источников, весьма ограниченны: так, касаясь обстоятельств первого побега Атарщикова, автор отмечает противоречивость рапорта, составленного беглецом по возвращении, характерные умолчания — документ здесь позволяет сказать, что рассказано беглецом явно не все и приведены мотивы те, которые он желал донести до адресата, о прочих же приходится предполагать.

В результате перед нами не рассказ о лице — а «составная биография», история, показанная через достаточно условно реконструированную человеческую жизнь. К тому же жизнь, лишенную своего голоса, за одним лишь, но тем более драгоценным исключением — подметного письма к казакам, составленного Атарщиковым после своего второго, окончательного побега в ноябре 1842 г.:

«Я, сотник Атарщиков, ныне признан Абадзехами за первостепенного их Узденя и следуют моему совету. Приглашаю, братцы служивые, кому угодно, ко мне идти. Я для всех выстарал право вольности; за Лабу как перейдет и назовется моим гостем, никто не смеет удержать. Меня вот как искать: скажи — я гость Хаджерет Магомета Русского офицера, и сам как Хаджерет, дескать, иду к нему на Куржупс речку, никто не смеет задержать, ибо кто задержит моего гостя, подвергнется штрафу 15 коров. Приглашаю плотников, кузнецов, солдат с ружьями и порохом, барабанщиков, кто с барабаном, музыкантов, господин будет признан как и я, кто деньги принесет это его собственность, никто не смеет отнять. Кто хочет, может ехать в Турцию, а оттоль куда угодно за границу, словом всех приму: Поляк ли, Немец ли, Русской ли, со своими, казенными, барскими деньгами не опасайся, деньги спрячь прежде перейдя Лабу. Это потому я говорю, чтобы на дороге кто воровски не ограбил. Жены здесь хорошенькие. Прошу передать это извести друг другу, прощайте! Хаджерет Магомет. Ожидаю вас.
Не мешает на новоселье как что принесть. Это я на походе пишу, извините» (стр. 182 — 183).

В этом кратком тексте отразилось очень многое — и то разнолюдье, что царило на Кавказе, где служили одновременно сосланные поляки (отправлявшиеся в Дагестан или Чечню так же, как Атарщикова планировали отправить в Финляндию), и немцы, и русские, и мотивы к бегству — от «вольности» до перевалочного пункта, в надежде уйти куда-нибудь в спокойные места, во владения Порты или куда-нибудь еще, с деньгами, своими или «барскими», мир личных связей и одновременно становящихся новых порядков, в которых Хаджерет Магомет устанавливает штрафы. Северный Кавказ эпохи Кавказской войны — это не только столкновение империи с разнообразными малыми группами, но процесс быстрых изменений и среди самих кавказских народов. Возникший в конце 1820-х гг. имамат — единственный (пусть и призрачный) шанс устоять в этом столкновении, создание новой общности, но тем самым он восстанавливает против себя и традиционную местную аристократию, там, где она была, и — в других общностях, не имеющих иерархического устройства или имеющих его в слабом виде — тех, кто был заинтересован в сохранении прежнего порядка управления и устроения жизни.

Обе противоборствующие стороны взламывали местные привычные формы жизни — конфликт вел к поляризации, вынуждая выбирать, а любой выбор означал качественное изменение, возможности остаться так, как были, не было в этих условиях ни для кого. В итоге это предопределило победу империи и последующее долговременное «замирение» Северного Кавказа — на северо-западе этому способствовало массовое переселение в Османскую империю после Крымской войны, на северо-востоке — возможность принять империю как мир после интенсивной войны 1840 — 1850-х гг. Обе стороны требовали измениться — и при перевесе сил империи ее требования стали казаться если и не «привлекательными», то приемлемыми по сравнению с теми, что предъявлял имамат Шамиля (и что он был способен дать взамен).

Фигура Атарщикова позволяет автору описывать ситуацию в разных планах — начиная с проблематики личной идентичности, возможности назвать какую-то группу или сообщество «своим» и быть идентифицированным в качестве такового другими, вплоть до больших событий имперской и международной политики — в их связке с индивидуальным, с решениями конкретных людей или новыми ситуациями, в которых они оказывались или более или менее внезапно обнаруживали себя. Не принадлежа до конца ни к одной из сторон, нигде не будучи до конца «своим», переводчик — профессиональный посредник, обладатель знания о «другом», он оказывался в ситуации, когда каждая сторона и предъявляла к нему требования как к «своему» (офицеру, чиновнику, соплеменнику) и вместе с тем отграничивала, в сложном пересечении, когда «свой» в один момент, он оказывался «другим» в следующий, от него ждали лояльности и подозревали в нелояльности — или наоборот, ведь само прощение, полученное им за первый побег, демонстрирует готовность сделать «исключение», которое не распространяется на «[всецело] своего», его извиняет «Кавказ», «Восток», область сильных чувств, страстей — иных норм, иных представлений, чем те, которые ждут от офицера императорской армии.

Любопытным образом Майкл Ходарковский видит проблему имперской политики в неспособности, нежелании и/или неготовности признать Кавказ колонией — со своим особым управлением, своей системой норм и т.п., статус и Северного, и Южного Кавказа остается временным — это не «другой порядок», а «исключение», в идеале подлежащее устранению, уравнению с иными провинциями империи (см. заключение). Сомнительно, насколько с этим можно согласиться — учитывая, что замена косвенного управления прямым, стремление к интеграции подданных были отнюдь не специфическими чертами русской имперской политики XIX века, которая разделяла их что с османским, что, например, в иных отношениях с французским опытом. В конце концов оценка здесь оказывается в зависимости от наших предпочтений — ведь если Российской империи не удалось «в полной мере интегрировать» Северный Кавказ (стр. 196), то эта же рамка «единого российского христианского имперского организма» (стр. 200) привела к тому, что пространство оказалось собираемым вновь — в том числе в силу того, что иная пространственная форма («колонии») была изъята.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
panddr

Author

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About