В наши дни сложно писать текст о городе, в котором пробыл всего несколько дней и из которого знаешь менее одной дюжины обитателей, считая скопом нынешних и бывших. Всего пару веков назад с этим было гораздо проще — и сам опыт путешествий был куда ограниченнее, и различия от города к городу, от места к месту бросались в глаза. Путешествие было привилегией немногих, стоящих на верхах социальной лестницы, и бременем тех, кто располагался внизу. Первые имели возможность осматривать античные руины и завершать образование в Париже, вторые бродили по миру в поисках работы, подгоняемые голодом и насилием. Благополучные буржуа имели счастливую привилегию никуда не двигаться, не имея в том нужды — и в то же время не имели возможностей столь разнообразить свой жизненный опыт, как аристократические (или рвущиеся в потомственную аристократию) отпрыски.

Тихая обеспеченная жизнь располагает интересоваться тем, как устроена жизнь в других местах. Юноши благополучного XIX века зачитываются книжками Майн Рида и Карла Мая, Луи Жакколио и Фенимора Купера — об индейцах, африканцах, индусах и яванцах, о другой жизни, которая для кого-то из них и правда станет первым шагом «попробовать себя на колониальном поприще», примерить пробковый шлем вместе с мечтой о быстром богатстве и невиданной свободе где-то далеко от обычного мира. Но для основного числа читателей прелесть здесь — в том, чтобы сидя в уютной, вполне безвкусной бюргерской гостиной, с хрестоматийными слониками, зеркалом и маленькими фотографии в больших, тяжелых рамках, наслаждаться историями, которые никогда с тобой не произойдут — и в то же время убеждающих, что жизнь не сводится к повседневности.

Но такие истории, конечно, крайности — благополучие XIX века множит тексты о путешествиях по Европе, по своим собственным странам (еще Стендаль будет сетовать, что французы не пишут о Франции, в отличие от англичан, порождающих бесконечную литературу описания путешествий «из Лондона в Бат» — французам кажется, что о своем говорить скучно, бессмысленно — да и вообще это не предмет описания). Европейские путешественники описывают, как они отправляются из Парижа в Неаполь или на Рейн — а самые отважные доезжают до Испании, романтической, неустроенной, опасной и любопытной, «собственном Востоке Европы», расположившемся на ее «крайнем Западе», тем, что легко «ориентализировать», рассказывая о страстных мужчинах, роковых женщинах, любви, не знающей правил и границ.

Это уже не литература путешествий XVII или XVIII века — автор либо описывает опыт, который предстоит повторить читателю, а тот читает «с умыслом», набираясь знаний о будущем путешествии — она уже близка к «Бедекерам», чья слава придется на рубеж веков, но путеводители еще долго не вытеснят ее: нам интересно слышать личную интонацию, видеть не (только) сухую сводку опыта, но и сам опыт его приобретения. Другим же вариантом станут записки, письма, очерки и т.п., ценность которых — в уникальности автора, «лирический дневник» или «археологическое путешествие». В них уже непонятно, что именно интересует нас — то ли описание мест, куда мы вряд ли попадем — или, наоборот, куда мы собираемся (учась видеть, настраивая взгляд), или где мы некогда были (оживляя собственные воспоминания и сопоставляя/противопоставляя чужим), то ли личность автора, то ли сообщаемые им детали и подробности, которые являются плодом его учености и/или внимательности.

Но этот мир подробных описаний и кратких путевых очерков сводится по существу к границам Европы, знакомого и одновременно многообразного пространства. Путешественнику, добравшемуся до Кадиса из какой-нибудь европейской столицы, еще в конце XIX века было что рассказать, если он совсем уж не был обделен наблюдательностью и даром слова. Путешествия были медленны, попутчики — словоохотливы, дорожные встречи — многочисленны, а города отличались друг от друга так, что спутать и смешать их в памяти было затруднительно. Так что рассказ о гостиницах, харчевне да о местном кафедрале уже представлялся достойным внимания, к чему добавлялась еще одна функция — свидетеля: путешественник подтверждал то, что рассказывали его предшественники — вновь повторяя, что Кадис (остановимся на этом примере, раз уж он случайно возник) прекраснее всего с океана, когда в закатных лучах солнца блистает купол и т.д.

Можно сказать, что сейчас все изменилось — или, напротив, не изменилось ничего. Чтобы сказать о другом городе нечто осмысленное, претендующее на то, чтобы быть не повтором расхожих впечатлений, в нем нужно пожить, обходить его пешком, посидеть да поговорить с разными его обитателями — по делам и просто так, почувствовать и затем отрефлексировать или просто (если есть дар к такой простоте) зафиксировать это чувство — особой интонации города. Все это достигалось путешественником прошлого по факту, из–за разницы скоростей. Теперь любой относительно большой город можно воспринять как не отличающийся от другого — или отличия свести к удобной схеме, как предлагают какие-нибудь туристические сайты: «оцените удобство зоны ожидания в аэропорту от “1”до “5”». Мы можем пересекать континенты, сохраняя верность излюбленному формату кофеен (если не самой сети, предпочитая “Starbucks” “Costa Coffee” или наоборот), «авторские бутики» (демонстрирующие как правило проблематичность самого понятия авторства) и т.п. Отличия нам нужно искать, пробегая по центру, который все чаще то пространство, которое больше не принадлежит обитателям города — это место, отведенное приезжим, картинка, в которой ценится отличие (и ценится тем выше, чем менее отличимы друг от друга что спальные районы, что какие-нибудь таун-хаусы). «Город должен чем-то отличаться от другого» — и в этом напряженном поиске отличия можно найти его исчезновение, отличие теперь — сфера производства, сознательного конструирования и в поиске этого отличия один город тождественен другому, тогда как своеобразие может возникнуть и непроизвольно — как в Москве 1990-х — 2000-х, стремившейся изо всех сил выглядеть как «мировой город», «мегаполис as is» и оказывающейся неповторимой (что не значит, увы, привлекательной).

Так что о Калининграде мне, оказавшемуся там на несколько дней и преимущественно занятому своими делами, сказать практически нечего — кроме, разве что, самого удивительного — отсутствия удивления. Ведь когда мы что-то познаем, то сопоставляем существующие ожидания/представления с тем, с чем нам приходится столкнуться: ожидания были связаны с «Кёнигсбергом», «анклавом», «другой», «европейской Россией» . А увиденным (возможно, в силу недостатка наблюдательности и/или времени и объектов наблюдения) оказался советский город, очень привычный — и в то же время постоянно рисующий сам себе картинку «другого», выстраивающий преемственность с Кёнигсбергом, культивирующий странную ностальгию — черно-белые фотографии прусского города, 760-летие города. Ностальгию, кажущуюся странной от того, что память об ушедшем, сгинувшем городе — никак не может принадлежит его нынешним обитателям, она не личная их память и не семейная, более того, жить здесь, быть/становиться горожанами они смогли здесь именно потому, что Кёнигсберга не стало. На место собственного прошлого приходит подменное — вполне возможно, что очень привлекательное, милое, буржуазное, но чужое.

Иначе говоря, это знакомый советский город, всячески старающийся не быть собой, забыть собственное прошлое — и утвердить вместо него чужое, придумать себе чужую биографию. Впрочем, кажется, это не проблема Калиниграда, а большинства из нас — неспособность принять свое прошлое, свое место, себя самих, желание не «придумать себя» (из этого придумывания — становящегося реальностью — и состоит для многих жизнь), а присвоить себе чужую, зажить жизнью других, в твердой уверенности, что своя жизнь, жизнь с собой — невозможна как жизнь человеческая, того самого бюргера с его мелкими радостями и горестями и любовью к книгам путевых очерков и толстым семейным романом с неизменным торжеством добродетели.