Этот текст опубликован в качестве предисловия к книге Денниса Силка «Трифóн и другие» (перевод с английского Гали-Даны Зингер и Некода Зингера), которая готовится к выходу в рамках издательского проекта «всегоничего». До 2-го февраля на книгу можно оформить предзаказ.

Участвуют:

Гавриэль (Гэ́бриэл) Леви́н — корифей-некрологист.

Деннис Силк — призрак-резидент.

Гали-Дана Зингер, Некод Зингер — медиумы-переводчики.

Хор: Сол Беллоу, Гарольд Шиммель, Эдвард Лир, Дан Цалка, Роберт Хиршфилд, Аарон Шабтай, Уильям Стэнли Мервин, Генрик Ибсен, Йегуда Амихай — литераторы; Алиса Лидделл, Чеширский Кот, Королева Червей, Шалтай-Болтай, Джейн и Майкл — залетные духи.

Некод (смущенно потирает нос): Об авторе опубликованных в этой книжке историй просто невозможно написать конвенциональную статью. Эти истории и перевести-то было совершенно нереальной задачей. Но мы старались. То, что предстает сейчас на суд русского читателя — извините за выражение, плод любви.

Силк (с расстановкой): Thank you very much.

Некод: Но какое-то вступление все–таки необходимо. Нельзя же просто так, не познакомив с автором, взять и завести читателей в темную комнату, заполненную странными персонажами.

Но с чего же начать? С начала, как у автора книги Бытия, конечно, не получится… С конца? Но мы же исходим из презумпции бесконечности… (Внезапно осененный) Давайте начнем с констатации бесспорного факта! (торжественно): Деннис Силк, явившись из–за моря, прожил в Иерусалиме, внутри многоречивого и многоликого города-текста, более четырех десятилетий, создав, подобно и неподобно другим паломникам и завоевателям, свой альтернативный город, без которого «столица трех религий» сегодня уже непредставима. Одним словом, речь идет об одном из самых активных творцов так называемого «иерусалимского мифа». У нас ведь, в нашей странной стране, как принято: одни в поте лица мифы создают, другие — не щадя живота своего, их разрушают. Самое же интересное происходит тогда, когда одно и то же, как говорится, лицо, засучив рукава, занимается обоими процессами одновременно и с равным усердием. В этом весь Силк, созидающий и разрушающий с одинаковой сосредоточенной легкостью.

Силк: Не следует полагать, что потолок будет там, где мы оставили его три часа назад.

Некод: В последний год жизни Денниса я встретил его блуждающим по Долине Духов в поисках хозяйственной лавки, где можно купить молоток, чтобы разрушить Святой Град до основания.

Левин: Где-то в середине пятидесятых годов Деннису Силку в его доме в иерусалимском квартале Абу-Тор нанес визит иорданский полковник в военной форме. Силк только что переехал в эту крошечную каменную развалюху, принадлежавшую греческому патриархату и располагавшуюся в буквальном смысле слова на шве, разделявшем Израиль и Иорданию. И вот теперь члены Смешанной комиссии по наблюдению за прекращением огня стучались в его дверь, чтобы определить, на какой стороне границы живет поэт. «Судя по всему, передняя комната была в Иордании, а задняя — в Израиле», — любил рассказывать Силк с неизменной улыбкой. Эта ситуация идеально подходила для поэта, который всегда чувствовал себя зависшим между любыми территориями и определениями.

Силк:

Ты — не юг, не север, не запад, не восток;

ты — всё что угодно, только не то…

Левин: …пишет Силк в стихотворении «Фланер» и, хотя жизнь бок о бок с ржавой баррикадой, разделявшей два города, была сопряжена с постоянным риском, Силк оставался там около сорока лет. Правда, после Шестидневной войны 1967 года, баррикада была убрана, но шов раздела оставался в сознании городских жителей, как арабов, так и евреев.

Дом, одиноко стоявший с краю обширного участка, снаружи казался заброшенным и нежилым: щербатые стены, асбестовая крыша и следы прилегающей к наружной стене разрушенной и заросшей сорняками комнаты. Согласно одному из преданий, именно здесь располагался дом первосвященника Каиафы.

Огромные разлапистые алеппские сосны окружали остатки площадки, выстроенной англичанами в мандатный период, а с ее края открывался захватывающий панорамный вид на арабскую деревню Силуан, зубчатые стены Старого города, Масличную гору, далекие, окутанные дымкой холмы Моава и, в особенно ясные дни, — на бирюзовый язык Мертвого моря. Внутри всё обстояло иначе: Силк жил в двух скупо меблированных комнатах с длинными зигзагообразными трещинами в стенах и грубым цементным полом. Плотные шторы темного бархата были постоянно задернуты, как в борьбе с пронизывающими сквозняками, так, возможно, и в знак протеста против открывавшегося из окон вида. Изобилие истории и мифов, вторгавшихся в дом сквозь пыльные стекла, было тяжелой обузой для поэта.

Некод: Однажды он заметил, что имя этого города — «Иерусалим» — слишком отягощено историческими, религиозными и метафизическими смыслами, и следовало бы придумать новое, более легкомысленное, ну, например, «Пумперникель».

Легкомысленное? Ну да, как же…Аделунг (1732-1806) утверждает, что слово, обозначающее плотный ржаной хлеб, происходит из германского диалекта, где Рumpern — синоним метеоризма, а Nickel — форма имени Николай, которое обычно ассоциируется с дьяволом (например, Старый Ник) или любым злым духом. Следовательно, Рumpernickel означает «пердящий дьявол» — определение, принятое такими словарями, как Merriam-Webster и Heritage Dictionary, добавляющим к определению: «то, что трудно переварить». Оксфордский словарь указывает на то, что это может означать «хулиган» или «олух».

Не намекает ли Пумперникель и на милый пряничный домик Гензеля и Гретель, в котором ведьма пекла пряники из детей, возрождая добрые традиции поклонников Молоха — тех самых, что практиковали свой культ в долине Гееном, непосредственно под домом Денниса?

Левин: Книги, начиненные газетными вырезками, стояли под разными углами на импровизированных полках; старый комод был завален массой заводных игрушек и ручных кукол; забинтованный портновский манекен примостился в углу, рядом с картонными собакой и кошкой; исписанные стихами листки бумаги, пыльные маски, рисунки местных художников…

Беллоу: Кругом козы, собаки, кошки и разваливающиеся строения, видимо, в мандатную эпоху бывшие прекрасными домами, сорняки, жестянки, бутылки и прекрасный вид на горы Моава в их ржавой наготе. Маленькая тощая собачка семенит за нами. Должно быть, где-то неподалеку должны быть и щенки — ее соски так полны молока, что касаются земли. «Ваша зверюшка, Деннис?» — спрашиваю я. Он серьезно и скорбно отвечает: «Нет. Но она была закадычной подругой моего пса, умершего месяц назад, и всё еще продолжает приходить сюда, ища его».

Денниса не назовешь аккуратным холостяком. Он вовсе не против щепотки пыли. Низкая грязь и грязь поэта далеки друг от друга как два полюса земли. Я понимаю, почему его окна не мыты: яркий свет безнадежно испортил бы общий тон. Это место в своем роде совершенно: батик наброшен на матрас, повсюду множество рукописей с кофейными кругами. Немного обогрева не повредило бы, но это не так уж и важно — нас согреет водка.

Левин: …портреты поэтов — Александра Поупа, Фрэнка О'Хара, Айзека Розенберга — почти сплошь покрывали высокие стены.

В юности Силк, родившийся в 1928 году в Лондоне, внимательно вчитывался в стихи Розенберга, олицетворявшего всё то, к чему он стремился. Происходивший из бедной еврейской общины Уайтчепел, Розенберг — поэт бурной энергии и воли к самообновлению посреди ужасов Первой мировой войны, совершил…

Силк: …двойной подвиг, соединив великое еврейское прошлое с английским настоящим!

Левин: Спустя тридцать с лишним лет после гибели Розенберга в бою, всё обстояло иначе. Евреи расселились по лондонским пригородам, в одном из которых сам Силк провел тяжелое безрадостное детство. Эти районы были…

Силк: …бескровны, вульгарны и ничтожны, лишены корней, как в еврейской жизни, так и в жизни постхристианской Англии. Ни за, ни против — они не способны были решиться на розенберговский синтез, занимая в современной Англии место оппортунистов Дантова Ада. Навечно лишенные почвы, они бесконечно носятся по кругу, преследуя колышущееся знамя, вечно ускользающее от них в грязном воздухе.

Левин: Этот краткий апостроф, завершающий его эссе 1965 года о Розенберге, проливает некоторый свет на то, почему он покинул Англию в 1955 году.

Лир (в переводе Маршака):

За морями, вдали

От знакомой земли,

Есть земля, где на горном хребте

Синерукие Джамбли над морем живут,

С головами зелеными Джамбли живут…

И неслись они вдаль в решете!

Левин: Ему было чуть больше двадцати, он прошел срочную службу в Королевских ВВС, работал лектором в издательстве Bodley Head, и вращался на периферии гурджиевского общества в Лондоне. Переезд из Лондона на ферму в Сассексе, где он в течение года получал сельскохозяйственное образование, и последующий отъезд в Израиль стали первыми шагами в формировании образа поэта «смутного Леванта».

Некод: Возможно, командование Королевских ВВС так и не доверило юному Силку штурвал истребителя или бомбардировщика. Иначе, по прибытии в Израиль, над которым именно в те годы гордо реял лозунг «лучшие — в авиацию», вряд ли ему позволили бы оставаться в стороне от героического настоящего. Не факт, что во время королевской службы ему поручали заправлять машины бензином, заниматься их техобеспечением и вообще прикасаться к запчастям. Ведь единственными механизмами, с которыми он впоследствии имел дело, были заводные игрушки, а склонность поэта к развинченным и расчлененным конструкциям говорит сама за себя.

Силк: Хочешь-можешь ты пуститься с нами в пляс? Не хочу, нет, не могу. Мне духа не хватает. У меня убийственное левое легкое, оно наотрез отказывается вдыхать. Что там пытается вытворять этот музыкант? Моя левая нога следует гринвичскому времени, правая отправилась спать в Нью-Йорк. Он что, пытается урезать свадебный марш? Но мой безымянный палец уже развелся со своей рукой.

Королева Червей: Голову ему долой!

Силк: После того, как ему отрубили голову, король Чарльз еще целый час ходил и разговаривал.

Некод: Рассказывают, что у Силка в доме был любимый череп по имени Джозеф, с которым он долгое время не расставался. Но однажды страшно рассердился на него и выкинул на иорданскую территорию.

Шалтай-Болтай (в переводе Демуровой): Если б я все–таки упал… Король обещал мне… Ты, я вижу, побледнела. Не мудрено! Этого ты не ожидала, да? Король обещал мне… Да, он так мне прямо и сказал, что он…

Некод: Но об этом — позже…

Левин: Тут следует добавить, что Израиль в середине 1950-х годов представлял собой причудливую живую смесь сионистско-социалистической идеологии, пылких идеалов первопроходцев и авантюрных сюжетов. Он всё еще оставался «государством в пути» и, наряду с последовательными волнами иммиграции из стран Европы и Ближнего Востока, привлекал всевозможных одиночек и бродяг, битников и любителей гашиша, искателей и доморощенных спасителей.

Шиммель:

…мы были этакой

маленькой коммуной кампуса

«Джерузалем», где, если подождать хорошенько,

каждый, в конце концов, появлялся.

Чеширский Кот (в переводе Демуровой): Ничего не поделаешь, все мы здесь не в своем уме — и ты, и я!

Алиса (в переводе Демуровой): Откуда вы знаете, что я не в своем уме?

Чеширский Кот: Конечно, не в своем, иначе как бы ты здесь оказалась?

Левин: Хотя Силк прибыл в Израиль с сионистской молодежной группой и даже прожил около года в кибуце, он быстро оказался сам по себе, добавив к вышеприведенному списку собственную версию своенравного идеализма. Неловкий, костистый, того склада, который выдавал наскоро подлатанную хрупкость, бледный даже в разгар лета, с развесистыми бровями и мучительно учтивыми манерами, Силк был квинтэссенцией англичанина за границей. Он мог бы сопровождать Эдварда Лира в его путешествии на верблюде в Петру или предаваться мечтам о том, чтобы примкнуть к Лоуренсу в Аравии, но, в то же время, страшно боялся быть принятым за позднего «ориенталиста» и наверняка стал бы возражать против таких сравнений. Кроме того, как можно судить на примере двух вышеупомянутых фигур, он был немного фланером, немного прогульщиком, с озорной усмешкой, легко превращавшейся в угрюмую гримасу.

Силк: С этой новой головой Джим выглядит нуворишем!

Левин: Израиль, который Силк называл Палестиной, стал для него ареной самых необычайных словесных игр.

Некод: Сама Палестина — одна из таких игр. Это не Фелистия древних, хотя голова великана Голиафа, сраженного из рогатки мальчишкой, недалеко закатилась за кулису его театра вещей (но об этом — позже); не колониальная Палестина Британской империи, хотя поэт не чужд традиционного палестинофильства и, если хорошенько прислушаться, можно уловить писклявые голоса потешно дерущихся над ширмой, будто Панч и Джуди, генерала Алленби и Джемаль-паши; и отнюдь не государство Фаластын — хотя бы уже потому, что не претендует на место ни в одной из подкомиссий полезного совета относительной безопасности.

Левин: Первая книга его стихов, «The Punished Land»…

Некод: Я думаю, автор не стал бы возражать на предложение перевести это название как «Земля Отшлепанная»…

Левин: …была опубликована в США Viking Press совместно с Penguin Books в 1980 году. Автору было пятьдесят два года. Это была большая книга (особенно для поэта, склонного к чрезвычайной сжатости), больше похожая на Вадемекум, или на журнал паломника, чем на обычный сборник стихов, поскольку в ней прослеживаются извилистые траектории паломничества в Иерусалим. Авторский голос безошибочно узнаваем, благодаря быстрой смене регистров комического и причудливо-абсурдного, а также частому вызыванию эфемерного двойника — «зловещего иного» и призрачного брата.

Силк: При каждом ударе сердца какой-то фанто́м

твердит, что это не я помешиваю сахар…

Левин: Силк следует тенью за собственной тенью — «призрак в поисках тела». И возможно, его влечение к Иерусалиму — в то время не более чем приграничной полосе — вызвано в первую очередь восприимчивостью к многослойности городской интриги, пронизанной нищетой и упадком, а также дразнящей набожностью, фанатизмом и потусторонностью.

Еще ранее он понял, что Иерусалим можно рассматривать и как колоссальное хранилище потерянных голосов. Иерусалимская антология «Retrievements»…

Гали-Дана: «Извлечения»…

Левин: …составленная и опубликованная им в 1968 году, была попыткой проникнуть вглубь, спустившись под каменную поверхность города, подобно его любимым исследователям девятнадцатого века, искавшим подпочвенные воды, и восстановить некоторые из тех голосов, которые гремели в этом месте на протяжении тысячелетий.

Силк: У того, кто тасовал Иерусалим, была зловредная колода. Как много уже сыграно партий, а порочная игра всё еще продолжается.

Левин: Партии или голоса действительно многочисленны и разнообразны. В очень неполный список входят Бернар Мудрый, Шамсуддин аль-Мукаддаси, Беньямин из Туделы, Чосер, Иегуда Галеви, Тассо, Блейк, Кавафис, Рембо, Уильям Генри Бартлетт, Эрмете Пьеротти, Элизабет Финн, Джеймс Силк Бэкингем…

Гали-Дана: Один из любимых двойников Денниса, которого в «Трифоне» он объявил своим предком…

Левин: …сэр Мозес Монтефиоре, Герман Мелвилл. Не эти ли голоса шептали Силку на ухо, когда он бродил по Иерусалиму, бормоча себе под нос, склонив голову набок, словно разговаривая с невидимыми собеседниками?

Некод: Мне иногда приходит в голову, что ему не хватало поблизости своего Саккердона Михайловича и кого-то из чинарей-обериутов.

Левин: Силк, без сомнения, был необычным, чудаковатым, даже странным, а временами и раздражающим. Недоброжелатель пошел бы еще дальше и заявил о признаках безумия в этом человеке. Его исключительная мягкость и замкнутость могли сравниться лишь с его внезапными эмоциональными вспышками. Он заводил глубокие привязанности и тут же, без видимых причин, начинал избегать, иногда годами, тех самых людей, с которыми был ближе всего. Он часто бывал смущен, потерян, рассеян, забывчив…

Гали-Дана: Помню только две встречи, хотя, кажется, было их три.

Одна — видимо, вторая — произошла в зале Дома Конфедерации на вечере, где я впервые — если не ошибаюсь — читала на иврите вольные переложения Адели Кильки (поэмы «Вернуться и лёгкость»). Не помню, в каких выражениях Деннис меня хвалил, но два омута под кустистыми бровями и всю его слетающую, сносимую внутренним ветром голову-одуванчик, а заодно и стоявшую рядом Вивиан Эден, всегда казавшуюся мне Снежной Королевой, всё еще помню.

Третья и последняя случилась где-то между этажами на Яд Харуцим, 4 во время фестиваля Art Focus в 1996 (?) году. Там, на балконе теле- и киношколы находилась наша с Некодом работа «Возможность достройки». Деннис метался в поисках телефона-автомата и больше всего походил на одну из фигурок нашей инсталляции, бесконечно колебавшихся на пружинах, позаимствованных из старого матраца. Я показала Деннису дорогу к телефону и пригласила его зайти к нам на балкон, куда он, наверное, всё еще идет.

Левин: …но его остроумие оставалось тончайше отшлифованным, а память, сколь бы скудной ни была в сфере повседневных дел, — наполненной стихами, от возвышенных классических поэм до нонсенса.

В 1972 году, находясь в больнице после операции грыжи, Силк подхватил вирусную инфекцию и едва не умер. Его столкновение со смертью, кажется, еще больше затушевало всегда бывшие весьма расплывчатыми границы между реальностью и вымыслом. Некоторое время он практиковал «поэзию расчлененного человека», по его собственному определению.

Алиса (в переводе Демуровой): Я теперь раздвигаюсь, как подзорная труба. Прощайте. ноги! Бедные мои ножки, мы будем так далеки друг от друга, что мне будет совсем не до вас. На рождество я буду посылать вам новые ботинки. Придется отправлять их с посыльным. Подарки собственным ногам! И адрес какой странный: «Каминный Коврик (что возле Каминной Решетки) госпоже Правой Ноге — с приветом от Алисы».

Левин: Нежно, в комическом ключе, общался он с собственными пальцами ног, со своей шляпой, с нарывом на пальце руки, со стулом, с иголками и булавками. В ней звучала своего рода неуязвимая гордость абсолютной неуверенности в реальности собственного существования.

Силк: Мистер Чарльз отсылает большой палец своей правой ноги. Тот ищет себе уютное местечко. Возможно, к вечеру он еще вернется.

Лир(в переводе Маршака):

Поббла Без Пальцев Ног

Уложили заботливо в барку,

А потом понесли

(Ведь ходить он не мог)

По тропинке к Джобискину парку.

Левин: Поэзия в таких условиях была великим дестабилизатором: разламывала себя, выступала в роли чревовещателя на службе разных частей тела, одушевляла мир безгласных объектов. Такая поэзия вызывала…

Силк: Сущностное головокружение.

Левин: Видимо, примерно в то же время Силк открыл для себя поэзию Сезара Вальехо. Перуанский поэт, в 1930-х годах живший в изгнании в Париже, не столько оказал на него литературное влияние, сколько стал его братом-двойником. Мне вспоминается Вальехо, потому что он — мощнейший из преследовавших его призраков. Были и другие голоса, такие как Молинью и Костиган, и русский монах Порфирий Успенский, появляющиеся в цикле эксцентричных новелл (начатых во время длительного визита на Мальту в 1966 году) об исторических фигурах девятнадцатого века, достигших берегов Палестины. Но присутствие Вальехо было постоянным.

Сила их союза была такова, что в 1993 году, когда Силк был госпитализирован с пневмонией и снова оказался очень близок к смерти, Вальехо посетил Силка у его постели.

Силк: Марионетка — перуанский поэт, получивший образование. Она приходит поговорить с нами издалека. Она говорит о хлебе, о штанах, о складке на рубашке. Поскольку она в безопасности среди вещей, ибо сама она — вещь, вещественная вещица, позволяет себе наши городские сплетни. Она опускается на колени поговорить с расчлененным человеком.

Она лишена дефектов актера. Тело актера слишком бесталанно. У него нет дверей, оно не может вместить боль, не может сыграть членение и дробление мирового зуба. Он только ходит вокруг да около этого зуба и разглагольствует. Марионетка — поскольку она и человек, и вещь, поскольку она — этот перуанский поэт — играет для нас это пережевывание, перемалывание вещей и нас самих. Марионетка раскинулась над пригородом. Она исполняет для нас мировой завтрак. Ее хорошо сочлененное тело говорит само за себя. Она использует первую попавшуюся под руку грамматику. Говорит: «Я просто не могу удержаться». И расползается, распадается в суставах. «Прежде, чем я изменюсь, — говорит она, — я буду очень измененной».

Левин: Силк рассказал мне в тот же день о яркости встречи, и, оглядываясь назад, и вспоминая другие разговоры с поэтом, я думаю, что Силк иногда был склонен поддаваться голосам своих собственных творений. Профессиональная дисциплина и отточенное мастерство, несомненно, помогли ему одерживать верх над своими демонами, но позже он перенес серьезный приступ безумия, приведший к трехмесячному пребыванию в местной психиатрической больнице.

Но каковы бы ни были его настроения или обстоятельства, Силк продолжал писать, склонившись над своим потрепанным портативным Ундервудом. Его голос неподражаемо убедителен не только в лирической поэзии, но и в текстах для «театра вещей». В замечательном эссе о кукольном искусстве, «Когда мы, мертвые, пробуждаемся»…

Ибсен: «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» — это моя последняя пьеса, мой драматический эпилог!

Силк: Говорит Швейная Машинка Ибсену: «Не много же ты будешь стоить, когда мы, мертвые, пробудимся».

Левин: Так вот, в этом эссе он говорит…

Силк: Театр Вещей? Что сие означает? Способна ли пачка швейных иголок переиграть Чехова? Именно потому, что живой актер потерял в себе вещь, вещественную вещь, мощную концентрированную вещь, мы и обращаемся к театру вещей.

Левин: Начиная с шестидесятых годов, Силк, совместно с актрисой и танцовщицей Фа Чу, поставил ряд таких камерных спектаклей в Иерусалиме. Это были кукольные представления для взрослых, в которых тщательно оркестровались язык, движение и «жизнь вещей». Этот театр был вдохновлен теориями Клейста, Гордона Крэга, Оскара Шлеммера, а также театральными традициями Дальнего Востока, однако особенность пьес Силка заключается в восхитительной поэтической игре слов. Всё тяжеловесное и помпезное отбрасывается, а маленькому и «плебейскому» отводится, наконец, достойное место. В «Стуле мистера Чарльза» это простой складной стул, который бросает вызов одинокому актеру на сцене — мистеру Чарльзу в исполнении самого Силка; в «Билли Долл» — две куклы, Мамочка и Билли, меняющие свои размеры на протяжении шести коротких сцен; «Жизнь это не одни лишь велосипедные зажимы» разыгрывается с помощью заводных игрушек на столе.

Силк, казалось, активно стремился к анонимности. Она предоставляла ему маску, плащ (или, скорее, потрепанное зимнее пальто), в котором он мог, как в театре Кабуки, принять на себя роль иного — одновременно соперника и водителя души. И, безусловно, одна из привлекательных сторон Востока, как Дальнего, так и Ближнего, заключалась для него в традиционной склонности к последовательной маскировке и саморазоблачению.

Больше всего ему нравилось быть «чужаком среди гортанных». Так, даже Иерусалим неоднократно воссоздавался в сознании как место недвусмысленного отчуждения, недостижимого влечения, притяжения и отторжения. Иврит казался ему чрезмерно мистичным, манящим, но сбивающим с толку. Тем не менее, он в разное время был в близких отношениях с такими ведущими ивритскими поэтами, как Леа Голдберг, Йона Воллах, Иегуда Амихай…

Амихай:

Он скоро выздоровеет.

Он вроде нашего банка,

в который мы вложили всё, что было у нас за душой.

Он как Швейцария, полная банков.

Некод: Аарон Шабтай…

Шабтай: Он — перевернутый герой, выражающий себя не через голову, а через кривой палец на ноге. Его атомная музыка зачастую близка к древнегреческой: эпиграмматическая лаконичность, юмор, пафос и чувственность, провинциальность, трансформированная в абсолют…

Некод: Ну, Шабтай вообще за всем видит греков.

Левин: …и в 1976 году составил антологию переводов современной израильской поэзии. В 1960-е годы, надев огромные солнцезащитные очки, он разгуливал по городу как иностранец. Его друг, художник Иван Швебель, нарисовал его на фоне дамасских ворот закутанным в кафию, наподобие странствующего англичанина. Он слонялся по арабскому рынку, восседал бледным франком среди коптов и армян во время церемонии Благодатного огня. Он искал Матрониту в легендарных подземных водах Старого города.

Некод: Матронита, она же Матрона — респектабельная древнеримская дама. В еврейских классических источниках Матронита — это фигура чужестранки, возникающая в различных мидрашах и символизирующая народ Израиля в рассеянии.

В 1976 году Иван Швебель, вдохновленный текстами Силка, создал одноименную серию офортов. Матронита Швебеля — фантастическая незнакомка на улицах современного Иерусалима, в обнаженном виде расхаживающая с картой города по улице Бен-Иегуда или пролетающая над крышами домов.

Левин: Книги Силка продавались плохо. И все же его приветствовала небольшая группа избранных американских поэтов и писателей: Сол Беллоу…

Беллоу: Деннис Силк — восхитительный поэт, совершенно естественный, абсолютно самобытный. Метод его курьезен и легок: он берет в кольцо осады невыразимое, и оно капитулирует перед ним, очарованное его осадой. Всё это очень просто.

Левин: Ирвинг Хоу, Марк Ван Дорен, Леон Визельтир, Уильям Стэнли Мервин…

Мервин: Интеллектуализм и приоритет языка у Денниса Силка, его цельность и дерзость — это те качества, которые при чтении скоро начинают воспринимать как нечто само собой разумеющееся. А вслед за тем открывается редкая для столь явственно литературного автора неуловимая грань: ощущение чего-то не придавленного необходимостью оставаться литературным; у стихов в жизни поэта широкий спектр приложения, от игр до деклараций веры. Прекрасная эксцентричная свобода.

Левин: Альфред Корн, Аллен Гроссман и другие. Viking, несмотря на незначительные продажи, выпустил три его книги стихов. Насколько мне известно, его работы были и остаются практически неизвестными в Англии, хотя трудно представить себе более английского автора.

Некод: Мэри Поппинс тоже оказалась слишком английской для англичан, но вызвала восторг у американцев.

Левин: Его пьесы были представлены только в нескольких самых маленьких залах в Израиле. Однако в 1996 году издательство Sheep Meadow Press в Нью-Йорке опубликовало «William Тhe Wonder-kid» — большое собрание его пьес для театра вещей.

Хиршфилд: Американский издатель Стэнли Мосс долго уговаривал Силка подписать договор на издание книги, но тот явно считал церемонию подписания досадным излишеством. В конце концов, в один из приездов Мосса в Иерусалим, Силк сдался на его уговоры и подписал. Только вернувшись в Нью Йорк, Мосс заметил, что под документом стоит подпись «Уильям Шапиро».

Левин: За этим последовали две публикации в иерусалимском издательстве «Ibis».

Некод: Со свойственной ему скромностью, мистер Левин забыл сообщить о том, что это издательство, к сожалению, уже прекратившее свое существование, было создано им самим, совместно с другим американско-израильским литератором — Питером Коулом. «Ибис» выпустил всего дюжину полиграфических мини-шедевров, представляющих собой, собственно, единую серию англоязычной и переведенной на английский язык с иврита и арабского короткой прозы, поэзии и драматургии, связанной с Левантом. Одна из двух книжек Силка, вышедших в этой серии — «Костиган». Она состоит из уже упоминавшихся ранее четырех псевдоисторических новелл, которые Гали-Дана и я перевели в разные годы. Вместе с «Трифоном», переведенным нами еще при жизни автора, они и составили, как сказали бы педанты, «корпус текстов настоящего издания».

Левин: Год спустя Силк был вынужден переехать из своего дома, после того, как Греческий Патриархат продал участок застройщикам, намеревавшимся построить там отель.

Уход поэта из Абу-Тора ознаменовал конец целой эпохи. Иерусалим времен Османской и Британской империй быстро исчезал, на каждом углу росли многоэтажки, деловые и жилые комплексы, а некогда тихие улицы были запружены транспортом. Силк был, прежде всего, поэтом прежнего, меньшего, более человечного Иерусалима, существовавшего на стыке реального и нереального.

Силк:

Мы — неподготовленные ретивые путешественники —

в старых шляпах склоняемся над наивными картами…

Хиршфилд: …отчасти еврейский чревовещатель, отчасти — печальный клоун букв, бродивший по Иерусалиму тишайшим ниспровергателем всяческих норм.

Левин: Силк переносил болезнь спокойно, но отнюдь не покорно. В перерывах между лечебными процедурами работал над новой рукописью, и зимой 1998 года, после лечения тромба в ноге, из–за которого несколько недель оставался в инвалидном кресле, всё еще планировал поездку в Александрию. Ему удалось в последний раз побывать на Мертвом море, ранее описанном им в воображаемом бортовом журнале Костигана в образе царицы в изгнании, Mare Matronita, и жарким июльским днем, за неделю до своего семидесятилетия…

Хиршфилд: Силк был иерусалимским чужестранцем, наблюдателем, святым паломником и духом-резидентом.

Цалка: Я любил приходить в его готовый обрушиться домик, сидеть в маленьких комнатах, которыми Э.-Т.-А. Гофман мог бы воспользоваться в качестве декорации для одной из своих историй. В наших разговорах была одна тема, к которой он часто возвращался. Он интересовался, действительно ли странствие — удачная метафора для человеческой жизни. Может быть, собирался написать в своем рушащемся домике новую «Одиссею» или обдумывал поэму-странствие в духе Одена?

Когда кто-то хочет писать, то пишет, а не разговаривает. Рассуждения Денниса свидетельствовали о том, что он никогда не напишет о странствии. Мое отношение к вопросу было отрицательным. Восприятие души кардинально изменилось за последние двести лет, говорил я ему. Конечно, некоторые суждения по-прежнему вызывают наш интерес (Платон, Августин), но старинный, перегруженный смыслами мир души напоминает нам сегодня механизм заводного медвежонка. Нет, мы не находим аллегории для жизни. Прежние аллегории были религиозными, как и уподобление жизни странствию. Когда мы натыкаемся на заголовок труда Яна Амоса Коменского «Лабиринт света и рай сердца», рука тянется к редакторскому карандашу, в стремлении заменить «рай» на еще один «лабиринт».

Когда же Деннис начинал на меня давить, я всегда находил возможность увильнуть. Я говорил: «Forgive me, I am not quite myself today». Это его всегда невероятно смешило.

Тем не менее, когда я вспоминаю порой выражение его лица, его мимику и пластику, я теряю уверенность, что правильно трактовал его стремление поговорить о странствии. В юности он интересовался Гурджиевым и даже провел какое-то время в гурджиевской общине в Провансе. Быть может, он искал там не только музыкальное сопровождение, таинственный будоражащий фон. Кто знает? Быть может, Деннис верил в странствие, имеющее конечную цель.

Джейн и Майкл: Мэри Поппинс! Мэри Поппинс! Вернитесь!

Цалка: Через несколько месяцев после смерти Денниса, я гулял по Абу Тору с Гарольдом Шиммелем, его добрым другом. Ноги сами привели нас к его хижине. Она была разрушена до основания. Ведь с юридической точки зрения она всегда держалась на волоске, и новые хозяева поспешили стереть ее с лица земли. Стоял солнечный, чрезвычайно ясный, безветренный день. Мы остановились возле груды камней, жести, битых стекол, досок, железяк, случайных кучек мусора, которые не так давно были домом Денниса.

Всё было неподвижно. И вдруг изогнутый конец одного из листов жести начал быстро и легко подрагивать.

Лир(в переводе Маршака):

На полках стаканы зазвякали звонко.

Откликнулись грозным бряцаньем ножи.

От страха на голову стала солонка.

Тарелки внизу зазвенели: Держи!

Цалка: Мы обменялись взглядами. Ни малейшего ветерка. Какая-нибудь маленькая зверюшка? Невидимая мышь? Дрожание продолжалось еще некоторое время, пока не прекратилось так же внезапно, как началось.

Forgive me, I am not quite myself today.

Шиммель стоял рядом со мной. Я чувствовал слабость в ногах. Мы поспешили покинуть развалины.

Лир(в переводе Маршака):

И вот по дороге спокойно и смело,

Со щелканьем четким промчались верхом

Щипцы для орехов на лошади белой,

Щипцы для конфет на коне вороном.

Промчались по улице в облаке пыли,

Потом — через площадь, потом — через сад.

И только одно по пути говорили:

— Прощайте! Мы вряд ли вернемся назад!

И долго еще отдаленное эхо

До нас доносило последний привет

Веселых и звонких щипцов для орехов,

Блестящих и тонких щипцов для конфет…

Силк: Thank you very much.