О мраке, «мрачноватости», черном цвете, болезненности, смерти, тьме и лице залитом кислотой поговорили художник Кирилл Жилкин и искусствовед Анна Борисова. Без предварительной подготовки беседа то и дело грозила «развалиться», но любимые песни, книги и цитаты спасли положение, — у тьмы есть ориентиры, хоть они и не видны. Определения тьмы родились непосредственно в процессе обсуждения. К концу участники диалога практически вышли к свету, но он оказался слепящей тьмой.

Анна Борисова: Я хотела поговорить с тобой именно про тьму, потому что большинство твоих работ подходят под определения «мрачные», «темные». В самом обобщенном и общепринятом смысле темное всегда ассоциируется с чем-то негативным и противопоставляется светлому. Тьма — это отсутствие света как в символическом, так и в физическом смысле. При этом совершенно очевидно, что тьма первична по отношению к свету, и никак не наоборот. Тьма это первичный хаос, а свет — творческое начало, точка отсчета. Наверное, поэтому у большей части публики и зрителей чье-то обращение к темному воспринимается как блажь, эстетство, откат назад, к основам, к чему-то дотворческому, хаотическому, несозидательному. Что ты ищешь во тьме?

Кирилл Жилкин: Я бы хотел поспорить со всем этим и разобрать на части. Мрачное ассоциируется со страшилками, а в страшилки уже больше никто не верит, если речь идет о чём-то действительно страшном… Тут многое путается — мрачное и страшное. Часто темным называют то, что кажется страшным, но это необязательно темное. Мы говорим именно про тонально темное, или про злое, мрачное? То, что мои работы называют мрачными, часто связано с тем что в них присутствует темный тон. Темный тон в принципе противоречив, — с одной стороны он повсеместно распространен, но одновременно в XX-XXI веках связан с контркультурой и субкультурами.

Анна Борисова: Ну да, если перескочить на эту тему, то в Викторианской Англии вся мужская часть населения ходила в чёрном, и это была деловая, практическая мрачность. Сейчас тоже есть такое, но всё таки наверное есть некий особый черный, — не деловой и не практичный, а gothic black, как «Black No.1» в песне у Type o negative.

Кирилл Жилкин: Да, и получается, что и в том, что «оппонирует» повседневности тоже есть две стороны. Первая это субкультура, то, что большая часть воспринимает как нечто несерьезное, несущественное. И еще это контркультура, которая оказалась в подполье в связи с секуляризацией, — монашество и т.д., своеобразная маргинальность, аскеза. Опять же интересно, что это именно христианская аскеза такая, маргинальная. В буддизме же с желто-красными одеяниями все воспринимается немного иначе. Черный цвет до сих пор может настраивать многих людей на негативный лад. Но я не уверен насчет связи тьмы и хаоса…

Анна Борисова: В мифологиях и религиях первичная тьма ассоциируется с хаосом, разверзшейся бездной. Тот же Гиннунгагап у скандинавов…

Кирилл Жилкин: Мне кажется, что хаос — это когда на фоне тьмы появляются первые одинокие огоньки, их становится больше, они роятся и мешают друг другу, не выстраиваясь в закономерности и конструкции. Вот это хаос. А тьма — молчание, спокойствие. Точно так же, как и абсолютный свет. Тьма — это фон для света, но если света нет, то она покой, и если все светлое, то это тоже в свою очередь покой. А вот на границе между двумя крайностями возникают состояния от хаоса до закономерности. Это просто образ, то, как я это чувствую, как я это трактую. Интересно работать с реакциями на мрачное. Оно ведь воздействует на кажущиеся простыми рецепторы человеческого сознания, поэтому в современном искусстве такого рода вещей не много. Хотя возможно некоторые очень крупные авторы могут трактоваться как мрачные, при этом у них не обязательно присутствует обилие темной краски или темных тонов. Вообще черную краску для фонов используют очень многие, например у Айдан Салаховой постоянно черные фоны. Можно сказать, что ее работы мрачные? Как ты считаешь?

Анна Борисова: Нет, не особо.

Кирилл Жилкин: Это просто дизайнерский цвет. Не цвет.

Анна Борисова: Но твои работы мрачные, даже если не брать в расчет сам колорит.

Кирилл Жилкин: Но у меня же есть очень яркие работы. Мы говорим про темность или мрачноватость?

Анна Борисова: Давай говорить о мрачноватости. «Темность» и «мрачноватость» это в общем-то близко, тем более в общественном сознании.

Кирилл Жилкин: Возможно. Тут опять все перепутано, хотя на самом деле это немного разные вещи.

Анна Борисова: Все очень просто и сложно одновременно, когда говоришь о темном. Тьма это состояние когда твоё зрение испытывает нехватку визуального материала для оценки ситуации, для осознания того, что вокруг тебя происходит. Мрак — это то же самое и с символической точки зрения, и с фактической, физической. Твое зрение и сознание испытывают недостаток информации, и не совсем понимают, что происходит. Такое состояние может быть загадочным и нравиться, и в то же время может пугать.

Кирилл Жилкин: Я в свою работу стараюсь заключать максимум информации.

Анна Борисова: Но у тьмы есть и другая сторона — при недостатке информации многое поддается домысливанию, благодаря ей создается с нуля. Потому она и вдохновляла романтиков.

Кирилл Жилкин: Проще говорить о каких-то конкретных примерах. Мне сложно воспринимать свои работы так. Более того, мне кажется, что и не все люди так их воспринимают. Однако мне часто говорят о некоторых из них, что там «много мяса», подразумевая их «мрачность»хотя они яркие. А есть непосредственно темные, черные работы. Меня это конечно в какой-то момент волновало, так как «мрачное» берет на себя много внимания. Если ты делаешь что-то мрачное, то тебя все время будут ассоциировать с этим, даже если ты делаешь далеко не одно это. Но теперь данная проблема меня не особо волнует. Мне интересно осмыслять ее концептуально, что я и стараюсь делать в своих проектах. Я никогда не рисовал каких-то особо страшных вещей. Хотя нет, было. Я рисовал рак. Но в итоге в процессе работы я нащупал смысл, который мне кажется тяжелым, но не страшным или мрачным. Из–за того, что«страшное» и «мрачное» стало частью индустрии и субкультур, оно вытесняется из сознания в своей полноте, но при этом мрачное всегда близко. Человек знает об окружающих его опасностях. Можно попасть в больницу и мрак будет не в темноте, но в светлых, белых интерьерах… В этой теме, которую мы с тобой подняли, очень много накопленной инерции восприятия, и она раздражает. Ну и ладно, именно с инерцией и нужно все время бороться.

Анна Борисова: Инерция восприятия всплывает сама и ее сложно преодолеть. Все гораздо глубже и в религиях, и в мифологиях, но по факту воспринимается просто и примитивно. На сегодняшний день мрак и тьма лишены пользы. Это блажь, развлечение.

Кирилл Жилкин: На самом деле, когда зрители понимают, что речь идет о чем-то серьезном, то хотят отставить это подальше, потому что неприятно. Блажь же легкомысленно паразитирует на всем этом. Важны еще защитные силы сознания и время. Череп с черными глазницами как символ смерти стал в какой-то степени смешон — это заезженный символ, к нему все привыкли. Однако в картине посвященной смерти я все равно нарисовал череп… Я сейчас вспомнил один свой разговор со Стасом Шурипой, он говорил о том, что череп нужно изображать с осторожностью, так как в этот момент (когда ты это изображаешь) все разговоры можно уже заканчивать. Да, это череп. Привет.

Анна Борисова: Просто таким образом ты уже переходишь в плоскость поп-культуры. Это как с работами Кейчи Танаами, — ты просто ставишь себе в голове пометку — «ага, это про эрос и танатос».

Кирилл Жилкин: Да. Когда я рисовал череп в своей серии о смерти («Семь черных картин»), то я рисовал его как факт, данность. В триптихе «Мутация» изображен процесс формирования лица, начинающийся с черепа (то есть этот процесс естественно имеет некие стадии и до черепа, но тут все начинается с него). В «Семи черных картинах»изображены рентгены черепов рядом с горестными лицами. В этой серии мне как раз и хотелось собрать все факты и суждения о смерти, поэтому в центральной части появляется череп — самый вещественный, простой и очевидный образ смерти. Здесь эта банальность как раз была нужна мне. На картины темных тонов часто реагируют словами: «как-то это мрачновато», или спрашивают «почему вы так любите черный цвет?». Потому что это сильный и стильный цвет, и меня поддерживают в этом мнении те, кто хоть как-то разбираются в этой теме. Интересный момент — я один раз предложил для мастер-классов выкрасить все мольберты в черный цвет, так как это смотрелось бы эффектно. И кто-то говорит: «Да, точно», а кто-то: «А почему сразу черный? Почему не синий или красный?». Типичная реакция: «Почему все черное-то? Черное ведь плохо». На самом деле это совсем не так. Существует огромное количество черных вещей в культуре, и, как ты и говорила, есть разный черный. Люди могут спокойно жить среди обилия черных деталей и предметов, но когда они видят его в искусстве, то начинают реагировать на него вот так, а все потому, что черный в искусстве де-факто несет большее символическое значение. Если ты весь оденешься в черное, то тебя скорее всего уже не спросят: «ты что, в трауре?», но в восприятии искусства имеет место та самая Инерция. Возможно я говорю ерунду и повторяюсь.

Анна Борисова: На то и был расчет. Такова тема — сложная, банальная, наполненная смыслом и бессмысленностью. Мне во многом интересно узнать именно твое субъективное восприятие, учитывая особенности твоих работ. Хочу сейчас вспомнить текст русского философа Льва Шестова — «Апофеоз беспочвенности. Опыт адогматического мышления». Приведу большую цитату: «Свет открывает человеку красоту — но он же открывает нам и безобразие. Плесните кислотой в лицо красавице, и пропала ее красота, и нет в мире той силы, которая могла бы нас заставить с прежним восторгом глядеть на ее изуродованное лицо: я не знаю, преодолеет ли самая глубокая и искренняя любовь такую метаморфозу. Идеалисты, правда, говорят, что преодолеет, идеалисты вообще спешат говорить, ибо совершенно основательно боятся, что если они хоть на минуту запнутся и между поставленным им вопросом и полученным ответом пройдет столько времени, сколько нужно, чтоб увидеть, то, пожалуй, выяснятся такие вещи, которые выяснению не подлежат. Свет, тот свет, который был для него (влюбленного) источником жизни и надежд, разрушит и жизнь его, и надежды. Что тогда делать? К идеализму он не вернется, логику возненавидит, свет, который ему казался столь прекрасным — опротивеет ему. Он начнет искать тьмы, ибо тьма дает свободу, ибо во тьме царствует не логика, обязывающая к заключениям, а фантазия с ее произволом. Без света мы никогда бы не узнали, что кислота могла обезобразить красоту. Без света мы были бы победителями над действительностью. Никакая наука, ни одно искусство не может дать того, что приносит с собою тьма».

Кирилл Жилкин: Может быть это имеет пересечения с тем, что я делаю в своей последней серии…

Анна Борисова: «Так что забудем и свет, и благодарность, и опасения суетливого идеализма и смело пойдем навстречу надвигающейся ночи. Она обещает нам великую власть над собою и над действительностью. Стоит ради этого отказаться от старых вкусов и возвышенных убеждений?… Любовь и свет не справились с кислотой». Темнота обязывает к размышлению, а свет это просто общепринятые прописные нормы, не учитывающие внутренней жизни.

Кирилл Жилкин: Можно и так трактовать. А можно представить, что в темноте ты можешь ощутить себя частью всего, даже не частью, а всем. Когда идешь в темноте, то можешь в какой-то момент избавиться от ощущения собственного тела. А если вдали горит свет, то ты, идя во тьме, можешь почувствовать, как превращаешься во взгляд. От тебя остается один взгляд. Я испытывал это ощущение. Или, например, два человека идущие и разговаривающие в темноте превращаются в два голоса. Ты можешь ощутить, что оба этих голоса — твои. Темнота позволяет ощутить единство, стереть различия.

Анна Борисова: Не видеть залитого кислотой лица.

Кирилл Жилкин: Ну да. В темноте ты не видишь очертаний и понимаешь глубинную суть предметов. Как в искусстве. Искусство ведь стремится заглянуть внутрь, туда, где царит тьма, потому что это не внешняя поверхность и свет туда не проходит. Свет очерчивает внешние контуры предметов, специфически взаимодействует с внешними поверхностями материи. Внутренние процессы происходят иначе, они не видны снаружи. Изобразительное искусство существует лишь пока его освещает свет, но с другой стороны, оно способно вынести на свет то, что происходит вне его. Оно позволяет свету осветить то, что он не освещает в действительности, в той действительности, которая подразумевается большинством людей под видимой. Поэтому, собственно говоря, наше сотрудничество со светом неоспоримо.

Анна Борисова: В связи с твоими словами и с текстом Шестова… Все хотят чего-то якобы полезного и производительного, что превращается в товар. Товару нужен свет. Залитое кислотой лицо более не может быть товаром, оно становится бесполезным, оно — знак отсутствия. Мне кажется, что существует связь между светом и потреблением, между светом и товарами, а тьма этому всему противостоит. Не берем в расчет коммерциализированную тьму, так как её опять же нужно подсветить, чтобы продать. Свет это витрина.

Кирилл Жилкин: Торговые центры и свет. Кстати я все время ищу там окна.

Анна Борисова: Заметь, что из торгового центра все то, что происходит за окном, на улице, кажется на порядок темнее. Сама жизнь темнее, чем освещенный человеком мир.

Кирилл Жилкин: Это точно. С другой стороны слепящий южный свет. Он слепит, и ты перестаёшь различать очертания. Яркий свет достигает того же эффекта воздействия, что и тьма. Только тебе не спокойно, а жарко и больно. Свет может приносить боль. Свет это определенная смелость. Но мы же говорим о тьме? Или о свете и тьме?

Анна Борисова: Невозможно говорить об одном без появления другого. Это как в «Дао дэ Цзин»: «Когда все узнают, что доброе является добром, возникает и зло. Поэтому бытие и небытие порождают друг друга, трудное и легкое создают друг друга, длинное и короткое взаимно соотносятся».

Кирилл Жилкин: Самая простая дихотомия — тьма и свет. Но что самое важное — мы не можем видеть в темноте, поэтому нам все равно нужен свет, всегда. Или мы должны видеть его во тьме, что-то должно гореть.

Анна Борисова: Потому что даже если тьма первична по отношению к свету, то по отношению к нам, как к живым существам первичен свет. Мы из света, особенно если принять во внимание христианскую точку зрения.

Кирилл Жилкин: И что интересно: обычно в христианстве — это не образ залитого светом плато, но образ одинокого факела. Как у Гребенщикова: «я во тьме, но я вижу где свет». Свет всегда видится и светит где-то вдалеке, к нему нужно идти. Поэтому взаимодействие с тьмой, с темным в искусстве — это ради того, чтобы в очередной раз сказать, что свет труднодостижим. Любой просто транслируемый свет — фальшивый, это искусственный свет софитов.

Анна Борисова: Это фальшивый свет освещающий залитое кислотой лицо. Опять возвращаясь к этому простому пониманию — фальшивый свет даёт тебе уяснить, что полезно, а что бесполезно, что утилитарно, а что нет, и на этом все.

Кирилл Жилкин: Ну смотри, у Шестова это полемический прием. Он пытается доказать нам, что не было бы света, не было бы и всех этих проблем. Другой вопрос состоит в том, что мы на самом деле не знаем ситуации, в которой отсутствовали бы эти проблемы, а раз мы её не знаем, то и разговор бессмысленен. Он это говорит, чтобы подвергнуть сомнению устоявшиеся вещи и он прав, потому что стереотипы опережают человека. Это важно, потому что каждый имеет право на свое восприятие темного. Если человека не пугает, а забавляет рисовать что-то «страшное», то начинаются вопросы: «почему именно это?», или «значит ты какой-то не вполне адекватный». Но этот человек может по-своему воспринимать какие-то вещи и образы, просто иначе. В его сознании они играют совсем другую роль. Допущение этого — шаг к универсальной этике индивидуализма. Шестов отчасти же говорит нам именно о ней из 1905 года, когда было написано это его произведение. Он пытался выцарапать право думать иначе, вот и все, и использует для этого самый очевидный и яркий пример.

Анна Борисова: Ну и тем более он экзистенциалист…

Кирилл Жилкин: Тем более. Вспомни Камю: «То, в чем мы живем, можно назвать тьмой внутри». Но здесь нет никакого благостного восприятия тьмы. Тьма тут нечто негативное. Но в том то все и дело — мы же понимаем разницу между той тьмой, в которой мы засыпаем, и той тьмой в которой мы не можем заснуть. Когда мы ложимся спать, мы выключаем свет, но это не значит, что в этот момент нас обступает та тьма, та самая тьма. Есть тьма уютная, и она тебя укутывает, дает покой и отдых, а есть другая тьма. Есть разная тьма. Ровно, как и свет слепящий тебя… Как у Артура Кестлера… как его книга называется?

Анна Борисова: «Слепящая тьма».

Кирилл Жилкин: Слепящая тьма. Это же то самое. Это слепящий свет на допросе. То есть этот свет равен тьме. Он конечно использует этот образ куда метафоричнее, и говоря «слепящая тьма» имеет в виду тьму насилия и беспредела, но этот слепящий свет бьющий тебе в глаза — он идентичен тьме, жуткой тьме, тебя лишают зрения. Та самая жуткая тьма забирает фантазию, которая существует во тьме доброй. Эта тьма не даёт тебе фантазировать, она привносит тебе какие-то свои конструкты. Ты уже не можешь фантазировать о чем-то своем, ты думаешь о том, о чем думали до тебя все те, кто сталкивался с такой тьмой — об ужасе, об опасности, о звере. Не что-то свое, но лишь свой вариант все того же. Мне кажется, что это хороший пример — слепящая тьма. Когда я говорю о ней в «Семи черных картинах», то как раз населяю ее понятными символами: череп, нож и тд.

Анна Борисова: Расскажи подробнее о серии «Семь черных картин».

Кирилл Жилкин: Это фриз для проекта «Дихотомия» посвященного восприятию, осмыслению, признанию, непризнанию факта смерти. Семь черных картин воплощают в себе весь комплекс идей посвященных восприятию смерти, ее фактологической части. Они действительно монохромны и достаточно плоскостно написаны. Черная, серая и белая краски. Цвет почти полностью отсутствует, но немного есть, и это только подчеркивает горечь. К тому же цвет отсылает к тем неживописным работам, которые есть в этом проекте.

Анна Борисова: А черный фон и тьма в «Апофении»?

Кирилл Жилкин: Там как раз черный фон полон фантазии. Это не угроза, это бессилие. Это темнота, которая дает возможность каждому придумать что-то свое. «Апофения» это пространство в котором висит высказывание, и его зыбко обступает фантазия или трактовка. Если мы представляем себе нечто, чего очень много, и оно что-то окутывает, то это опять нечто темное просто потому, что когда много слоев, то темно. Когда тебя что-то обступает, много всего, то это что-то темное. Такие у меня ощущения, ассоциации…

Анна Борисова: А давай в гугле забьём запрос «цитаты о тьме», и откроем первый попавшийся сайт и первую же цитату? Что-то самое поверхностное…

Кирилл Жилкин: Давай.

Анна Борисова: Тут прям в стихах попалось… «Не все то — зло, что царствует во тьме. Не все то — тьма, где не бывает света. Не все то — свет, что ярок в тишине. Не бойся тьмы и света, бойся знать ответы».

Кирилл Жилкин: Ну сразу то самое, что мы сейчас обсуждали. Всегда нужно уметь видеть разницу. Люди смешивают одно с другим, и у них возникает инерционное отношение. Теряется глубина понимания. Только ощущая глубину понимания, можно осознать, что чтобы увидеть подлинный свет нужно, чтобы его что-то оттеняло (не в пошлом смысле), а в каком-то другом, более тонком. Мне тоже вспоминаются разные цитаты. Например, у Леонарда Коэна в песне «Darkness». Он говорит не о страхе смерти, а о безразличии, о потере вкуса, которая происходит… Он поет: «У меня нет вкуса ни к чему», «Победа была так легка, но тьма была призом». Это как раз то самое — когда победа легка, то тьма — приз. Можно по-другому конечно повернуть — если победа была легкой, то и тьма оказалась призом. Все солнечное заканчивается, исчезает вкус, и вот уже ты пьешь тьму. Там глубокие слова: «я попробовал тьму, и это действительно что-то новое». Ко всему остальному уже нет вкуса, а тьма оказывается чем-то новым. Понятно, что он поет про какую-то свою тьму. Тьма у всех своя, как и свет, наверное, тоже.

Анна Борисова: Тогда давай перейдем к разговору о той тьме, которая подразумевается в твоей «Темной серии».

Кирилл Жилкин: Она посвящена многослойной живописи, которую я сравниваю с археологией, с культурными слоями. Когда ты производишь раскопки, ты копаешься в земле — земля темная, ты раскапываешь в глубину и часто даже с фонарем. Все картины из этой серии имеют очень много слоев краски. Важно подчеркнуть, что это именно многолетние слои, а не специально сделанные за несколько месяцев. Они писались и переписывались. Соответственно, это те самые картины, которые можно просветить рентгеном и узнать, что там было что-то совсем иное изначально. Я трансформировал изображения, писал по ним следующие, поверхность картин становилась темнее и насыщеннее, — так они стали «Темной серией». Я не клал белый фон, чтобы начать заново. Кое-где остались фрагменты из первого слоя, который был создан лет семь назад, например. Я как бы сознательно возводил на них культуру, культурные «слои». Я не начинал все заново, начинать все заново это как раз разрушение культуры. Быть бережным с предыдущими слоями и оставлять их в какой-то форме — это и есть ключевое свойство культуры. Эта культура в процессе роста стала тьмой, темной серией.

Анна Борисова: Сколько работ в твоей «Темной серии»?

Кирилл Жилкин: Сейчас одиннадцать, может быть еще что-то добавится.

Анна Борисова: Есть какой-то смысл в количестве?

Кирилл Жилкин: В принципе это неважно. Все количественные смыслы идут из навязанного контекста. Можно сделать двенадцать… Двенадцать апостолов, но причем здесь это? Будет еще «Светлая серия», и она будет зеркальна, то есть такое же количество работ. Четное количество. Делится надвое, вот и все. В данном случае темное я трактую как память. Оно далеко, но при этом не отдаляется, всегда рядом. Оно очень полнокровно живет. Можно вспомнить крест Розенштока-Хюсси (человек в середине этого креста и смотрит в прошлое, в будущее, вовне и внутрь себя), то есть память это фрагмент данного креста. Светлая и темная серия могут быть будущим и прошлым в этом кресте. И одновременно станут взглядом вовнутрь и вовне. Когда ты переписываешь свои картины, то смотришь внутрь себя, и вовне, когда делаешь светлые. Все довольно просто и емко.

Анна Борисова: Что тебе легче писать — светлые или темные?

Кирилл Жилкин: Конечно темные. Потому что и культуру строить легче, если она у тебя уже есть. Все легче строить там, где уже что-то есть, где все чуть-чуть темнее, есть глубина, память, слои, наработки, конструкции. Например, я вдохновляюсь минералами, как и многие художники (тот же Макс Эрнст)… Смотришь на минерал, над которым поработали миллионы лет, и вся эстетика уже есть, ты просто берешь и немного дополняешь её. А теперь представь себе — вдохновляться белым листом. Начинать с чистого листа всегда сложнее, практически невозможно. Ты все равно будешь рисовать на нем то, что рисовал когда-то. Поэтому «Светлую серию» писать сложнее. С точки зрения живописца, а я все–таки живописец, мне всегда было интересно написать светлую картину, так как у меня их практически нет. Картину в белых тонах. Опять же, в «Темной серии» не все темное, там есть яркие моменты и каждая вещь выглядит по-разному (в том числе и по формату они разные). В «Темной серии» за каждой картиной предыстория, а предыстория светлых картин — это темные картины. Это белый лист, который строится на воспоминании о том, что когда-то была культура, когда-то были исторические слои, было темно и была память, и он как бы отсылает туда к ним. Они будут зеркально отсылать к тем, темным полотнам, но очень-очень опосредованно. Я ставлю их рядом, смотрю, и начинаю писать светлое. На самом деле ведь эти светлые картины когда-то тоже станут темными, если ими заниматься дальше, наносить слой за слоем, продолжать думать и жить с ними.

Анна Борисова: То есть время свет превращает во тьму?

Кирилл Жилкин: Отчасти. В этой серии есть образ демонического персонажа, антибога. Бог отсутствует, его не хватает. Вместо него стоит что-то иное, темное: природа, знак, нечто принявшее знакомые очертания, надевшее нимб. На него нанесены символы Хроноса и древа познания добра и зла. Он страшный, но не сатана. Это бог тире отсутствие бога. Ему должен будет противопоставляться ангел из светлой серии. У меня есть мысль — старость культуры лишает Бога света. Все эти бесчисленные книги, толстые фолианты, бесконечные споры, соборы, знания, все эти слои, трактовки, обсуждения… Старость и наслоения культуры это и есть тьма, а подлинный божественный свет одномерен в своей всеобъятности. Ученье — свет, при этом «знания приумножают печали». То есть получается свет знаний накапливаясь приводит к тьме печали. В общем-то, постмодернизм и есть признание этого. И человечеству придется что-то придумывать и как-то осмыслять сложившуюся ситуацию, чтобы найти баланс между этим светом и этой тьмой.

Кирилл Жилкин

Борисова Анна