1

Прошло время, когда можно было просто выйти на улицу.

«Я просто гуляю», «я мигом», «пойду просто так»…

Запрет на прогулку выливается в запрет оттягивания мысли о ней. Теперь важно думать о незнакомцах, посторонних, других; важно думать об улице, о доме, но и также о расстоянии между всем. Представляется неоспоримой телеологичность каждого действия, а значит и выхода на улицу. Важны все твои «когда», «куда» и «зачем», а также важна допустимая траектория от дома до пункта x.

Всё дело в том, что сейчас запрет на романтическо-иррациональное отрицание цели самой прогулки сменяется уверенным и незаменимым перипатетизмом.

Если в старой благой тревоге о других велика была вероятность потери части свобод для себя, то сегодня это не отменяет приобретения другой свободы. Её можно бесконечно определять, но однозначно одно: её особым побочным эффектом является последующая рефлексия. Здесь не открывается ничего нового, кроме того, что важно всегда начинать заново. Внезапно утраченная европейская рациональность обретается не в панлогизме системы, а во временном движении мысли о свободе, о праве, об ответственности. Таким образом, хоть самоизоляция как дисциплинарная практика и является частью биополитики, она также оборачивается контрабандой, некоторым побочным вето на бездумность, а значит специфичной свободой: независимость времени на рефлексию.

2

Моя личная ореховая скорлупа, моя экстерриториальность лишается всякого значения на момент самоизоляции, о ней невозможно сказать ничего больше, кроме того, что она является вынужденной и необходимой мерой. К ней не нужно привыкать, но ей стоит следовать, она кажется временной. Сила (может терять свою привычное устройство и географию) взывает к самодисциплине, оно увязывает мое Я с внешней средой, указывает мне лишний раз на то, что я не хочу видеть лишний раз: пагубную неразрывность. Все о чем я думаю, так это о том, можно ли помыслить дисциплину не только как покорность, а, значит, как слабость в отношении запросов силы, а как мою связанность с другими посредством внезапного и резкого отказа от встречи с ними, каким бы он ни был болезненным?

В таком раскладе коммуникация — это не место встречи, не расположенность, не вынужденный жест, склеивающий субъектов, а выловленная независимость времени. Мы дарим друг другу время. В мишуре высокой скорости и ворованной паузы доступ к себе был слишком затуманен. Наконец, я могу потратить паузу, так, чтобы посвятить её себе. Потом я отдам то, что найду в своей комнате.

3

Эта близость с собой непривычна, порой невыносима. Но благодаря ей оказывается, что сказать особо было и нечего. Помимо разговоров ни о чём в форме постоянного обмена сообщениями между знакомыми, остается только вечный друг, гугл. Потому что он ближе к руке. И только в своей самой лучшей версии, он может также выступать в роли современного Сократа. Но то наблюдение, что человеку так сложно с каждым разом говорить что-то существенное (каковы его критерии? так что же сказать?), заставляет уйти в тишину, в свою комнату.

Для начала нужно попробовать просто отключить всю связь, кроме связи с комнатой, постараться не входить в конфликт. Не бояться «заточения». Дольше в ней пребывать. Расслабленно.

В этом отключении, в этом методе, пускай даже технике, тишина комнаты представляется и тишиной, и потерянной роскошью, вновь обретённой. Специфичная тишина вновь возвращённая, но не в своей архаичности (прошлое не вернуть), позволяет переосмыслить музыкальность. Но все что можно сказать на данном этапе, так это то, что музыкальность больше не представляется тем назойливым фоном, шумом. Музыка — это не фон. Просто то, что считается случайно музыкальным в силу параллельно воспроизводимого шума, есть что угодно и как угодно классифицируемое, не относящееся необходимо, закономерно к музыке. Ритм не играет такой роли, как приобщение к эмоции, смыслу. Вынужденное и важное хождение по кругу ставит всё на места. Усталость от усталости двигает то неприятное, которое оказалось таким нужным для того, чтобы сделать ход. Шум вернулся в шум, музыка — к музыке.

Далее, стоит покончить с усталым, привычным взглядом на комнату, не стоит в неё привносить свою глубинную скуку, выраженную в любви или, наоборот, в некотором презрении к ней. После, можно попробовать понять её устройство посредством восприятия положения мебели, лишенного оценочно-эстетического подхода дизайнера. Это шаг приближает к поиску необходимой структуры (я теряюсь), к остатку, без которого невозможно помыслить комнату вообще? Так что же входит в набор (моей) комнаты? Входит ли то, что есть у меня, в комнату других, и как это влияет на них?

Стол

Стул

Лист бумаги

Диван

Книжная полка

Шкаф

Шторы

Зеркало

Музыкальный инструмент

4

Стол и стул составляют тандем для человека занятого, даже, если он не работает по причине, от него или не от него зависящей. Вместо стола, естественно, может быть просто журнальный столик или тумба. Это не особо важно, главное — функциональность, то есть, чтобы что-то можно было что-то на нём сделать или что-то на него положить. Часы, документы, телефон, ключи, крем для кожи. Но скрытая вещь в ином: нет более спокойной вещи, чем стол.

Стул может отсутствовать, вместо него может быть просто пуф или кресло. Тут также важна его функциональность. Присесть можно и на диван, постель, по факту они вызывают особое приседание, которое исключает некоторую расслабленность, а, значит, подчёркивает некоторое напряжение, настроенность.

Важным элементом комнаты является также одна из её самых не замечаемых вещей — лист бумаги. Сейчас он чист. Он представляется мгновенной насыщенностью пустого. Состоит из прохлады и белизны, он то, что может смягчить на минуту меланхолию или тревогу у любого, достань они свои черновик или записную книжку, он, возможно, лучшее для тех, кому страшны только суета и скоротечность. Конечно, лист бумаги является антиподом вместе с тандемом стула и стола власти дивана, постели. Негласное сопротивление. Постель делает спальную комнату комнатой по-настоящему спальной — она нужна для сна, отдыха, апроприации сил. Соблазняющим элементом является согревающее, погибающее и борющееся, переливающееся и мягкое, белоснежное одеяло, со множественными складками, и его нежность и теплота порой кажутся всем людям сладкими и наркотическими, и поэтому в каком-то смысле невыносимыми. Если складки одеяла меня победят в очередной раз, которые пригревают на протяжении жизни, а с ними и постель в целом, как приватная арена событий, а значит неотъемлемая часть жизни всех индивидов, о которой писал ещё Мопассан, то победит и в каком-то смысле и лень. Поэтому диван или постель всегда чуть больше, чем положение, оно всегда отсылает к какой-то большей идее. Это место переносимое и переносящее, многомерное и внезапное. Поэтому так важно в доме иметь комнату для работы и комнату, где нет дивана. Эти две комнаты — антагонисты.

В помощь листу бумаги и столу добавляется, странствующий из комнаты в комнату, карандаш — вот средство от искушения быть пленённым. Он, та дополнительная сила, ускользающая от власти измерений, позволяющая штриховать и выводить к любому письму, к фигурам, именно рукой, которая слилась с этим средством, выдавливаются с новой силой очередные предложения, завершающие этот нечастый и тихий сеанс, развернувшийся на столе; как показал Серра, именно способностями наших рук, захватами и ловкостью хорошо разработанных пальцев, которые подчиняются нам в большей степени, чем всем остальным живым нам известным существам, мы стали теми, кто мы есть.

Книжная полка, так или иначе, собирает то, что нами не мыслится в отцифрованной форме. Мы собирает коллекцию, или просто оставляем любимые, интересные книги, которые должны быть печатными (тоже сбор, но другого качества). Важность воплощенных книг скорее подчёркивает или нашу привычку, или наше щепетильное, эстетическое, интимное отношение к чтению. Это говорит о том, что, по крайней мере, некоторые книги должны быть печатными.

Шкаф не только собирает, но и таит, а также сортирует. Не стоит, однако совершать ошибку и полагать, что «отсортированность» в шкафу напрямую связана с характером и степенью упорядоченности мыслей, принципов в голове. Это может быть случайным совпадением, а если так, то это совсем не есть закономерность. Шкаф просто скрывает все перевоплощения от пыли, уравнивает все ткани и цвета, выпрямляет, не даёт мнутся. Что-то можно в нём также запрятать подальше, что невозможно просто так выбросить.

Шторы — дополнительная дистанция между улицей и комнатой, мной и другими. Волны, разграничивающие верх и низ, немного теогоничны и всегда живописны. Они скрывают то, что в комнате.

Музыкальный инструмент являет собой либо свидетельство о том, что было важно, то, что упорно изучалось, но было аккуратно отброшено, либо то, параллельное, что позволяет получить удовольствие, что любишь. Освободившееся время позволяет чаще к нему возвращаться.

Зеркало, в которое я смотрю — оно вписано в рамку, оно обрамляет, создаёт нужный эффект. Чувство границы, чувство защищенности. В нём мои движения застывают в состоянии идеальной координации, гармонии. Зеркало действительно является скорее этапом в оценке себя, а не просто средством к оценке.

Комната не была комнатой, если бы она полностью исчерпывалась, я наталкиваюсь на старое, забытое. Тут оно составляет то, что способно меня затронуть. У любого это может быть чем угодно: у меня, так совпало, это фотография. Она незаметно спрятана в шкафу. Она напоминает о путешествии, о дружбе, которая прервалась. Это напоминание заставляет приостановиться, освобождает место для этой неизбежной по случаю эмоции. Верно то, что фотография говорит о том, что действительно было (Р. Барт), но она также не хочет рассказать о том, что могло бы быть. Фотография имеет перспективу.

5

Вот, и начался отсчёт времени — времени, чтобы усадить себя в комнате.

Ранее, несмотря на перепроизводство нового в себе, я сгорала от скуки (особенно, когда нужно было пребывать в комнате). Ведь по факту, принадлежу к покупателям, а, значит, незнающим паломникам. Они покупают в силу того, что у них нет идентичности, потому что нет времени на настоящие интересы, на самом деле, времени нет ни на что. И покупали они только потому, что покупали частично идентичность, себя. Теперь, комната возвращает мне себя.

Именно в этом путешествии по комнате, я закрываю вопрос о своей идентичности, я падаю на пуф, бросаю взгляд на шкаф, чтобы подумать.

Наконец, я теряю скуку