В Издательстве Ивана Лимбаха вышел сборник избранной прозы классика французского модернизма Клода Луи-Комбе. Публикуем эссе автора о центральном произведении сборника – вымышленной мифо-биографии Георга Тракля «Вонзайся, черный терновник».

Это было в 1958 году, летом, в Монпелье. Студент, проходя мимо, заметил на улице старого города небольшой книжный магазинчик. На витрине было представлено то, что выставлялось в те времена не многим чаще, чем сегодня: нумерованные экземпляры изысканных брошюр, сборники стихов поэтов со странными именами, загадочные альбомы в абстрактных арабесках, редкостные прозаические опусы, смак которых чувствовался даже по обложке. В кармане у него денег почитай что не водилось, и, поскольку он был весьма застенчив и не отличался уверенностью даже в самых заурядных жизненных вопросах, юноша никак не осмеливался толкнуть дверь и зайти внутрь, где в тот миг не было ни души. Чтобы, подавив застенчивость, он вступил в это святилище письменности, любопытство должно было достичь в нем необыкновенной силы, все превозмочь — желание красоты не от мира сего. И именно так в конце концов и случилось. И время, преисполненное тогда тоски и смятения, юношеских ран и разброда чувств, замерло в безмолвии представших пред ним книг, зависло на тончайшей, туго натянутой нити изысканнейших типографических построений той эпохи.

Одному Богу известно, как он провел те долгие минуты, которые ему хотелось бы превратить в вечность, и о чем при этом грезил. Заведомо, и об этом он заявляет сегодня, ему навсегда запомнился миг пронзения, внезапно настигшего его, когда, раскрыв наудачу один из изысканных томиков, которые публиковал тогда в своем издательстве Ги Леви Мано, он впервые в жизни прочел стихотворение Георга Тракля. То было одно из тех напряженных мгновений, чье наступление предуготовляется в сокровенной, светозарной и мучительной ткани человеческого существования, что раскрываются, когда необходимость достигает крайней точки, где до предела доходит напряжение, где сосредоточены все трудности и трения вкуса и духовного разумения. Между тем стихи, которые скорее пронеслись сквозь него, нежели он сам исподволь пробежал их в сбивчивом чтении, с безукоризненным великолепием повествовали о той ноше страха, что обременяет время, когда вокруг приходит в упадок пейзаж, когда душе больно, и о том, что слишком любимые души брезжут на опушке лишь для того, чтобы тут же с тобой разлучиться: таковы Сестра, Ангел, Дитя или Гелиан, брат и двойник с кроткими глазами. Все эти неотступно скитающиеся фигуры очаровывали своим переводным словом юного читателя, склонившегося и над ними, и над самим собою.

Книга называлась «Сон и затмение и другие стихотворения». Переводчика звали Анри Стьерлен. Итак, молодой человек купил в 1958 году эту книгу. До тех пор он ничего не знал о Георге Тракле, пребывал в полном неведении об этом поэте, язык коего оставался ему недоступен. У него даже не было возможности найти ему место в истории, в культурном поле австрийского экспрессионизма. Он удовольствовался — и довольствовался еще долго — тем, что смешивал свою собственную меланхолию, свои сумеречные светила, с поистине пронзительными впечатлениями, коими его полнило постоянно подхватываемое, никогда не приедающееся чтение Георга Тракля. И при этом он не пытался разузнать об авторе подробнее.

Краткая биографическая справка Стьерлена в издании «ГЛМ» ничуть не распалила его интерес. Когда ему, уже в качестве преподавателя философии, доводилось читать на занятиях то или иное стихотворение Георга Тракля, направляло его отнюдь не желание проиллюстрировать какую-либо тему, тем паче тему братского кровосмешения. Просто хотелось донести до студентов ощущение красоты, которое, возможно, кому-то из них запомнится навсегда, и тем самым, при посредстве эстетики, определенное ощущение человеческого бытия как падения, как утраты и гибели, метафизического опустошения, коему втайне сопричастен каждый.

Между тем приверженец Тракля возмужал и тысячью и одним путем чтения и опыта в свою очередь стал писателем, постепенно погружаясь в таинственные глубины собственного сердца. Ностальгия по единству и целостности мужского и женского, света и тьмы, духа и плоти, невинности и опыта толкала прощупать фундамент, на котором покоилось здание его истории и предыстории. Неотвратимо он должен был сойтись лицом к лицу с архаическим образом матери и кровосмесительными фантасмагориями, которые сей образ, стоит ему появиться, порождает. Он заглянул к себе в сердце и попытался преобразить свой стыд в красоту. И тщится по сю пору.

В чрезмерности, которую он преследовал, трактуя в своих романах и повестях материю мужского/женского, ненавязчиво, почти безмолвно проскальзывал силуэт сестры-кровосмесительницы. Его можно различить или разгадать в Виргинии из «Путешествия к центру города» (1975), в Саломее и Марине из «Марина и Марины» (1979): счастливый, успокоительный, довершающий гармонию объект желания; образ Двойника, с которым можно соединиться без проклятия, без святотатства; поиск по-сестрински родственной души, сестринской плоти — отзывчивой, доступной, примиряющей… Эту оптимистическую увлеченность необузданным фантазмом поддерживал и круг тогдашнего чтения — «Африканское признание» Мартен дю Гара, «Человек без свойств» Музиля. Позже еще более отбелила от всякой вины любовные отношения с сестрой «Кровь волсунгов» Томаса Манна. И даже урок Томаса Манна в «Избраннике», где кровосмешение выходит на поверхность дважды — между братом и сестрой, между сыном и матерью, — пусть и включает долгую стадию искупления, но ведет к гарантии спасения и к очевидности некоего целомудренно разделяемого протаго нистами гармоничного счастья. Вся эта литература вины, осужденного желания есть литература желания неотвратимого, возвращенного в эпицентр: словно при соединении того же с тем же, какими бы ни были на то запреты морали и религии, навязывает себя и, следовательно, обеспечивает полноту ни с чем не сравнимого наслаждения истинное основание любви.

Случай, тут не о чем говорить, способен на многое, особенно когда все настолько предуготовлено в интимности бытия, что обретает силу и смысл необходимости. И тот, кто в 1958 году до глубины души был поражен поэзией Тракля, в 1989 году пережил нечто вроде духовного потрясения при чтении странного повествования Пшибышевского — «De Profundis» (1895). Работа над предисловием для переиздания этого текста в издательстве «Жозе Корти» вызвала у издателя-читателя совершенно неожиданный наплыв подспудных фантазматических позывов. Экскурс в биографию польского писателя, чтение его текста сквозь призму прочтения жизни исключительным образом освежило, если в том еще была нужда, старую тему, бредовую и гнетущую, онтологической связи, соединяющей любовь с грехом, желание с преступанием. Этот рассказ о разрушительном эротическом неистовстве между братом и сестрой, в замкнутом пространстве и безнадежности безумия, поднял на поверхность исторический образ неприкаянной пары Траклей, Георга и Гретль. Вспомоществованием, помимо перечитанных стихов брата, послужил внушительный компендиум информации и интерпретаций, представленный в книге Жан-Мишеля Пальмье «Обстоятельства Георга Тракля» (1972).

И вот там, в этой толстой, не лишенной повторов и неуклюже составленной книге, обнаруживается вложенная в уста, устами брата в уста сестры, повелительная фраза Георга Тракля, адресованная нависшим над виновной в общем грехе парой силам-хранительницам: «Вонзайся, черный терновник».

Связанные с ботаникой — точнее, с душой растений — народные поверья гласят, что черный терн, или колючая слива (Prunus spinosa), нетерпим к юношескому кровосмешению и, как говорят, оберегает отроков и отроковиц от сей напасти и влекомой ею катастрофы. Слова, которые Георг Тракль вложил в уста сестры в своем стихотворении в прозе «Откровение и закат», написанном незадолго до отбытия к театру военных действий, откуда ему не суждено было вернуться, взывают к магическому растению, шокированному и оскорбленному, за наказанием. Прегрешение, в христианской епархии, тяжкое. Предуготовленная в младенческом возрасте, вызревшая в первых юношеских желаниях, отточенная в процессе поэтического творчества, кровосмесительная страсть, словно в греческой трагедии, обретает смысл предначертания судьбы. Георг и Гретль избраны, чтобы довести ее до саморазрушения. Каждый в своем одиночестве, вместе в редкостные моменты плотской близости, влюбленные и виновные, они поддерживают пламя: в нем выгорают все чувства и сподобляются новых сил высшие помыслы духа. Двойное самоубийство разъединенных жизнью единокровных любовников ставит свою подпись под договором об их существовании, с самого начала укорененном в непростительном и тщетно искупаемом красотой глагола прегрешении.

Стоит присмотреться к фотографиям Георга и Гретль, представленным в книге Жан-Мишеля Пальмье: юноша с замкнутым лицом, с опущенным долу взглядом, упрямым в своих заботах лбом, сжатыми губами — внешний облик существа, которое смотрит только внутрь самого себя, для которого внешний мир не существует; пылкая юная девушка, с чувственными губами, с открытым лицом, струящимися черными волосами, подавшаяся вперед всем своим — доступным, сформировавшимся — телом. Они — словно дерево и земля, словно риф и океан, никогда один без другого, всегда друг через друга. Долгое, терпеливое и сочувственное созерцание подобных фигур служило поддержкой воображению рассказчика. Братское кровосмешение — эта вписанная в глубинное желание любой мужской любви сестринская любовь — по капле вливает свою ностальгию в не знающую удержу грезу. Никто не сумел бы вынести роль этих двоих, по которой они умирают. Но странствие их страсти, воссозданное настолько, насколько удалось однажды набрести блуждающей, настырной мыслью на следы очевидных метаний одержимых странников, толкает сердце к сообщничеству и внушает желание потеряться и пропасть.

В повествовании, родившемся из россыпи обрывочных биографических данных, судя по всему приправленных толкованиями, речь идет не о том, чтобы воссоздать какое-то подобие исторической реальности, а, скорее, о том, чтобы возвысить эту реальность до уровня мечты и сновидения, на котором фантазмы автора скрещиваются со сдержанными проявлениями той модели безумной любви, каковую представляют для него эти брат и сестра. Таким образом, не стоит выделять здесь, в этом тексте, с одной стороны, объективную истину и, с другой — воображаемую, субъективную конструкцию. Истина — вотчина не документов, а письма. И книга, в данном случае, — отнюдь не книга о Тракле, способная продолжить ряд биографий поэта или истолкований его творчества. К ней нужно подходить прежде всего как к текстовому явлению, замысленному — смутно, в общих чертах — в смятении от эстетического шока и проработанному далее в бессознательных глубинах желания. Что желание автора ищет себе если не выхода, то пути в постоянно перекликающихся образах брата и сестры, оставалось в секрете, пока не прорвалось наружу в письме. Почему же получается, что реальные места рассеиваются в местах воображаемых? что предлагаемые в тексте поступки отстоят от тех, которые в состоянии удостоверить история? что, наконец, сплетения свойственных поэту словесных образов переселились в прозу повествователя, дабы в ней раствориться и преобразиться сообразно законам жанра, каковой становится как бы аватарой совместного перевоплощения слов, ощущений, эмоций, чувств и мыслей, так что безмерность исторически ограниченной любви переживается, переосмысляется и переобретается на фоне других душевных исканий, все тех же исканий студента 1958 года, захожего покупателя отныне пребывающей вне досягаемости книжной лавки?… — лучше признать, что вопрошаниям из сей цепочки нет внятного ответа, настолько произведение, дабы длиться, требует тени и достоверности.