Картина вырисовывается согласно трафаретной указке: пространство привычно делится надвое, с мелодичной безыдейностью с одной стороны и шумным бесперебойным ликованием с другой (тот самый оголтелый звук, будто не принятый в духовой оркестр, исподволь врывающийся в ваше ухо). Вот так непросто оценивается мораль развёрнутой на дороге бессмыслия жизни, но я помню ещё со времён розовощёких улыбок, что малая толика добра всегда противостоит исполинской величине зла, как учила тому любящая мама.

Наверное, творчество — это последнее прибежище бестолкового (другого не дано: гений или дерьмо) безумца, который отчаянно пытается разуверить действительность в надобности вспомогательного насилия. Истинный творец (предположим его уверенность в собственных силах) импровизированно бьётся с общественными замашками, государственными препонами, цирковой эстрадой и т.д. Любое взаимодействие с внешней средой, и соответственно её последовательное влияние, фиксируется как насилие. Вприпрыжку плюхаешься в ближайшую лужу — считай, что сам виноват, потому что видел в окне дождь. Слушаешь мотивы матерной проповеди — радуйся, что они скоро кончатся, иначе пришлось бы слушать Баха до изнеможения, чтобы хоть частично восстановить меланхоличное равновесие души.

С насилием общество завело привычку мириться, а уже после этого и сама привычка стала неким порождением эгоистичной нимфомании, которая стыдливо умалчивает подробности испытанного удовольствия. Человек противен в зеркале, потому что видит противное отражение мешка с костями, а вот уставленная бараньим взглядом индивидуальность на горе условного жителя, не вписывающегося в рамки современности, — куда более эффективное развлечение, потому что драгоценный мозг занят анализом.

Или взять клок человеков из какой-нибудь маршрутки (до чего же смешно!) — запредельная разница в обнажёнке насилия. Что для одного будет домашняя отзывчивость, то для другого — тираническое насаждение родительства. Что для одного восхваляемый статус, то для другого — чёрная метка на ладони творца. Что для префекта положительный эпитет, то для раба — нагайка, саднящая поясницу.

Вот уж чем и впрямь сроднится творчество с насилием, так это — нагнетательной дееспособностью. В обоих случаях смысл выполнения плана — совершение акта неправомерности по отношению к ближнему своему. Только в иных процессах удовольствия физическая сила заменяется повадкой мечтательно водить кистью или карандашом (да чем угодно). Эмоциональный стресс, обременённый жестами исполнителя, также неописуем в своём влиянии на души, подверженные насилию, ибо результаты творчества порой доводят до степени суицидального абсурда.

Но это не суть. Творец борется, и в этом его посредственная общественная деятельность. Он знает, что ничего не истинно, все ветрено, тернисто и кратковременно, что на следующий день после премьеры собственного фильма приходишь к мыслям о том, что ты не гений пустоты, а пустота в гениальном планетарном совокуплении. Что фильм, если честно, озоновые дыры не будет зашивать, да и уровень жизни в трущобах Непала не поднимет. Что некую божественную связь здесь наблюдаешь только ты, а остальные сопровождают трагические монологи зевками и вздохами. То, что ты сотворил — единственное, что останется в самовлюблённом измерении, хотя творец всегда нарцисс, потому что творец.

Творчество — это вечная борьба за жизнь и смерть, как если бы мать рожала Вас вдвое дольше, чем необходимо, когда любовь искренне нуждается в жизни, а затягивающее небытие твердит об обратном. Творчество — душещипательная истерика свободолюбивой будущности, что признаёт себя в бесконечности. Творчество — это незатейливая задача из математического учебника про велосипедиста, который выехал из пункта А в пункт Б. Вот где-то на этом промежутке он крутил педали с особым центрическим энтузиазмом, отчего возникла вышеуказанная творческая будущность, потому что в пункт Б он приедет в любом случае, хоть сам этого не подозревает.

Творчество — жажда одобрительных отзывов кровопийц, где все чаще насилуют сердца оценочной деятельностью. Жизнь человека, рождённого в мире насилия и осознающего свою недосказанность на отрезке эпохи — уже творчество. Поэтому скудная борьба отдельных душ превращается в плавное смирение с божественными замыслами, ибо Бог тебя направил. Но истории с небом всегда заставляют чувствовать себя незаконченным продуктом — хочется что-то сказать, но любые слова в перспективе пусты и сомнительны.

Отсюда возникает нелепый оскал творческой шутки. Отсюда несётся стремглав искрящийся, истерический смех, что вызывает серьёзные размышления у сносных пейзажей. И позади всего бессмыслия — радостный мир насилия, в котором только и знаешь, что убеждать соседа в допустимом счастье окружающих и терпеть церемониал укоризны, что походит на пару в дневнике, когда учитель разрывает мечтательность банальным «двойку нужно заслужить».