Подлинность природы страдальца выявить довольно просто: что бы не теребило его чувства, мозг или озябшее тело, он при любом исходе будет истерически насмехаться, потому что верит. Его обречённый инфантильный мир только и зиждется на том, что создатель принял мысль о невозможности. Но субъективный мир в определённых условиях сменяет насмешку на истерику слёз и ярости. Страдалец ребяческим всхлипыванием взмывает в поднебесье — комическая мечтательность в рациональном мире приобретает черты трагедии.

Разнообразные ассоциации возникают при озвучивании статуса или шаблона, что вязаной петлёй, теперь уже с этого момента, волочится за судимым. Избитые до полусмерти рассуждения о человеке, будь он страдалец, везунчик или бедолага (типология также подразумевает узколобость лекала), тошнотворно ютятся в аналитическом средоточии давать оценки. Между прочим, он всего лишь человек, у которого что-то сломалось, и не о чем здесь философствовать.

Море бесперебойно обрамляет лунный свет в шумную жемчужину поэзии. Море легко и непринуждённо застывает в нежном счастливом воспоминании. Попробуем представить человеческую жизнь на ладони: пяти пальцев достаточно, чтобы определить все возможные исходы. По указательному человека направили — вечно безукоризненный курс единицы общества. Средний палец представляет собой обоготворение бездействия и поклонение нигилизму. Безымянный остаётся честным: куда-то он приведёт, но и сам не знает куда именно. Путь мизинца заключается в бесконечном риске и приверженности к авантюре — всячески убеждаешь себя в том, что чёрное непременно сменится белым. И, наконец, большой палец есть собственная амбиция, цель и мечтательность — только загибается внутрь и прячется за имением остальных. На ладони остаётся песок, который сжимается от гневливого воздействия кулака и кажется влажным, потому что когда-то был частью моря.

Человек возможен, и его инфантильность претендует на истину. Тот самый мученик не привлекает своим внешним видом: вечная задумчивость и печаль, моментально переходящая в ярость. Кто знает, что скрывают его голубые глаза, но мы знаем: у него сгорели заживо трое детей, после того, как он подкинул дровишек в камин и отправился подышать свежим воздухом. Его любимая спала на втором этаже и чудом выжила — но это не чудо, что осязают те самые мокрые пальцы, а трагедия, что рвёт сердце, не прикасаясь к нему.

Человек ежесекундно возвращается в родной приют жизни: видоизменение и осмысление, как визуального чувства, так и внутреннего неизбежно ищет отклик где-то в прошлом. В данном безумном случае работает обратное: прошлое врывается громыхающим раздражением в настоящую размеренную сущность. При изображении трагедии недостаточно истерики и слёз: жизнь человека ограничена настолько, насколько и любое проявление неравнодушия, любое сказанное слово.

Путь солнечного луча предопределён — мы видим его блик на асфальте. Время превращает существование в чёрствый фарс — даже путь, указанный пальцем, теперь вызывает смех. Однажды все вокруг смотрящее и отчаянно рвущееся к жизни познает конец как трагедию, в которой больше нет ничего. Однажды огрызок времени, заполненный любовью, обретёт бессмертие и останется единственным вразумительным смыслом. Однажды втихомолку обретающая портрет трагедия и придаст всему познавшему любовь и смерть истинный смысл.

Трагедия есть инфантильность: задержанное развитие чувственных рецепторов. Она безумна и сопоставима с потусторонней натурой (отсюда идея вдохнуть жизнь в ребячество). Она не оставляет недосказанных мотивов и не порождает надежду на воскрешение. И любой человек, смирившийся с тем смертным головокружением, становится свидетелем снискавшего безумие скорби, но в своём лице. И не столь важны причины шаблонного выражения конца: здесь важно, к чему нужно счастливое начало, что простирается на песочной ладони.

Человеческая слабость в принятии смерти, а с ней неутолимая жажда ускорить данный процесс, не свидетельствуют о горе, безумии, глупости (дальше — оговорённые штампы) душевного происхождения. Он всего лишь человек, и он не хочет жить, потому что больше нет ничего. Потому что шум моря в Манчестере* он уже не слышит. Потому что чайки в пучине небес перестали обращать на себя внимание и растворились в трагедии восприятия.

* аллюзия на фильм «Манчестер у моря / Manchester by the Sea»