* Камень превращается в воду. Но это происходит не так, что сущность под названием «камень» замещается другой сущностью под названием «вода» внутри перформативного единства предмета (корабль Тесея, воск Декарта). Здесь, в сущности, нет ещё никакого превращения, но лишь различие между временем и пространством. С одной стороны, два разных предмета, поставленные друг напротив друга. С другой — две разные сущности, сменяющие друг друга в «одном и том же» предмете с течением времени.

Так и подмывает сказать, что сама «каменность» камня превращается в «водность» воды. Мол, не камень превращается в воду, но сущность¹ камня превращается в сущность воды. Впрочем, это неважная формулировка, которая сулит бесконечный ряд, порочное устремление в бесконечность: «каменностность» каменности превращается в «водностность» водности, а превращение как ускользало, так и ускользает. Постоянное ускользновение из-под носа при, казалось бы, «успешной» попытке захвата. Змея сбрасывает кожу всякий раз, как ты еë ловишь. В руках остается лишь скинутая кожа.

Твёрдость камня превращается в жидкость воды? Тоже не то.

Камень оказывается водой (собственной противоположностью) внутри бытия себя камнем, внутри своей «каменности». Не переставая быть камнем. Оказывается тем, чем он не является, внутри того, чем он является. Сущность того, чем камень быть не может, оказывается его собственной сущностью, заложенной внутри его сущности «камня». То, что определяет его в качестве камня, оказывается тем, что определяет воду в качестве воды. Возможность вещи быть не-собой в себе самой. Вода — это камень. Два различных сущих оказываются одним и тем же, оставаясь различными. Нет ни камня, ни воды.

*

«Хочется думать о превращении. Но внезапное разоблачение „подлинной сути этого человека“ после того, как „долгое время обманывалась на его счет, теша себя иллюзией“ — не превращение („Любить „кого“ или „что“» — пресловутое видео с Деррида). Лишь замещение одного другим в пространстве «одного и того же»: вытеснение чего-то из него самого для того, чтобы что-то другое стало им. Превращение — это не когда фокусник, завесив непроницаемым покровом лежащее на столе яблоко, делает жест, выражающий жест, бормочет вымышленное заклинание и, резким движением руки сдергивая покров, предъявляет нам вместо яблока — грушу. Куда делось яблоко, откуда взялась груша: в этих необъяснимостях еще слишком мало волшебства. Это не когда «душа доброго человека под действием разврата черствеет и тянется ко греху»: здесь уже «чистая физика». Не когда одно плавно перетекает в другое под действием внешних обстоятельств (или внутренних причин, чье действие было запрограммировано во времени). Не «смена вех». Не поочередная смена стадий развития живого существа («Мы думали, что Россия — это только Россия; оказывается, это был лишь этап; настоящая же Россия — не готовая неизменная сущность, но становящийся, развивающийся организм, подлинный смысл которого постигается лишь в аспекте его историчности»). Превращение — не то, что разворачивается во времени, но что-то странное. Стать другим (возможно, чем-то противоположным себе, антисобой) в себе самом, оставшись при этом самим собой. Не внешнее, но внутреннее превращение. Не процесс замены одной готовой сущности на другую в рамках единства предмета («места», что отторгнуто от конкретного предметного содержания, но при этом не является само по себе вещью или пустым пространством, не является «чем-то»), разворачивающийся во времени, но безвременный внутренний взрыв, всегда-уже-случившееся, трансгрессивное. «Становится» здесь означает не процесс постепенной трансформации, но безвременную внезапность. Пре-вращение.

*

Символически камень и вода — два взгляда на природу сущего (или же времени). Сущее, образованное сцепленностью частиц вплотную, до интенсивного предела примыкания. Фиксированная неизменность, «обтекаемая» временем, постоянство, которое длится сквозь время, будучи внутренне от него независимым: инородным времени и онтологически первичным. Или сущее как текучесть, антиэссенциалистское становление, затопление, принимающее различные формы, предустановленно проникающее во все зазоры и щели; перманентное изменение, внутренне слитое с временным потоком и от него зависимое (через мгновение «та же самая» ель — другой объект, отличающийся от того, чем она была в предыдущем мгновении, ровно так же, как отличается ель от других деревьев, удаленных в пространстве, — есть только сущие-мгновения). Отсутствие ядра, пустота. Не примордиальные субстанции и тела приходят в движение и смешиваются, но изначальное становление, не предполагавшее одиночных тел и их сущностей, порождает «отдельные формы» как некий фантом и вторичный эффект. Дом непрерывно действует, существуя, или же он просто есть. Время как вместилище сущего и его «проявитель», или же сначала дано неподвижное сущее, и только потом запущено время, обтекающее его и не имеющее отношения к его сердцевине. У Делеза про «кантовский переворот»: время, которое подчиняется движению, будучи вызвано им и его отмеряя, сменяется тем равномерным и пустым, «потоковым» временем, что обуславливает всякое движение. Посему это своего рода рекурсия: камень — превращение в смысле замены одной готовой сущности на другую внутри «одной и той же» незаполненной вещи (одного и того же «места-для-вещи», прагматического и перформативного, ни в чем не заключающегося тождества-в-себе), а вода — собственно превращение (стать другим, оставшись собой; стать чем-то другим в самом себе, когда возможность быть-не-собой странным, недиалектическим образом присутствует в составе бытия-сугубо-собой). Размывается твëрдость, конституирующая «вещность» вещи. Та качественно отличная от мягкости твёрдость, которая гарантирует сквозное постоянство вещи как её условие и определение, а также наличие лишь такого (внешнего) превращения, что заменяет одно другим в пространстве незаполненного Единого. Однако эта твёрдость не исчезает, не заменяется текучестью, но превращается в текучесть по модели внутреннего превращения (то бишь, оставаясь собой). Камень, символизирующий превращение в смысле замены, превращается в воду, символизирующую внутреннее превращение, и само это превращение — внутреннее. Камень уступает воде.

*

Бывает так: пока ты медленно засыпаешь (пребывание в зазоре между бодрствованием и сном), координатная сетка сходств и различий, что позволяет как-то ориентироваться и действовать в мире, обеспечивая тождество представления и вещи, вдруг истончается и рвётся, а её фрагменты, потерявшие смысл в связи с распадом структуры, начинают примыкать друг к другу случайно и хаотично. Тогда обнажённое «узнавание» данного конкретного объекта, отторгнутое от представления о его сущности, от дискурсивного понятия об объекте, от его формы и связанных с ним ассоциаций, — своего рода «аромат» вещи, явления или абстрактного понятия — внезапно стыкуется с совершенно не соответствующим ему объектом, причём стыкуется алогично, бессвязно: философия стыкуется с «узнаванием» футбола, футбол — с «узнаванием» насморка, насморк — с «узнаванием» большой кастрюли из нержавейки.

*

2011-й год. 5 часов утра. Кухня, синий рассвет за окном. Чифирь, настоенный на кофе, новый, приятно пахнущий магазином электроники ноутбук. Вордовский файл, мириады текстовых клочьев, над которыми я утратил контроль, в которых я захлебываюсь (мы с ними как будто поменялись местами, вывернулись наизнанку: теперь я чувствую себя пассивным объектом внимания, контроля и сборки). Рядом раскрытая тетрадь, бумага испещрена пометами. Во что бы то ни стало нужно написать эссе. Осталось три часа.

Мысль — виртуальна; вещь — актуальна. Есть надпись на бумаге. Чернила, впитавшиеся в материал. А есть виртуальное измерение обратимой мысли. Однажды мне показалось, что тупиковое самоисчезновение моих беспло (д)тных мыслей — этих фантомных фантомов — передаётся и на физический носитель бумаги как невозможность замыкания, рождающего «что-то». Я не мог родить мысль — они все оказывались фальшивками. Притворяясь чем-то содержательным, они неизменно разоблачались как ничто (если последовательно распутать сложное хитросплетение лент, то, вместо чаемого прояснения, ленты просто исчезнут, будто так и должно быть, будто это и есть — прояснение). Псевдомысль, основанная на паралогизмах, — она кажется концептуальным размыканием темы, но оказывается скользящей поверх поверхности описательной водой, утекающей сквозь пальцы, пожравшей саму себя. Я не мог замкнуть, найти окончанием исток. Чем старательнее пытался понять, схватить какую-то вещь, тем интенсивнее эта вещь разветвлялась и множилась, погружая меня в себя, топя меня в себе и зашивая в коконе из кожи (всë обстоит не так, что условно бесконечный субъект познания панорамно озирает конечные объекты; изучая некий объект, субъект сам попадает «внутрь» него и оказывается объектом изучения со стороны изучаемого объекта, ставшего субъектом). Тогда я решил: пусть родится физическое тело не имеющей никакого смысла надписи, состоящей из случайных знаков. Пусть бумага впитает чернила, образующие узор, результат жестов рук. Жажда написать, нацарапать, поставить любую каракулю, связав себя тем самым с живым и реальным миром готовых, замкнутых, самостоятельно функционирующих тел. Но внезапно: надпись чернилами по бумаге не образует актуальное и конечное материальное тело, которое невозможно бесследно вымарать и которое останется присутствовать в порядке вещей даже после своего мнимого удаления (химическим раствором или синей половинкой ластика). К моему ужасу, надпись оказывается чем-то столь же виртуальным (принципиально не замыкающимся и не завершающимся, не дающим самостоятельной жизни возникнуть), сколь и бесконечно внутренне противоречивая, симулирующая самое себя, таящая в своём существовании свое же небытие мысль, которая только и делает, что бесследно исчезает, перманентно свëртывается вспять (она есть так, что её нет). Сама материальная актуальность сделалась виртуальной, не перестав быть актуальностью (стала виртуальной внутри своей «актуальностности»). «Стала» — по законам внутреннего превращения. Физическое тело надписи, оставшись реальным физическим телом, превратилось в мертворожденную³ квазимысль, бесследно свëртывающуюся вспять. Измерение семантического заразило собой измерение физического. Физическое превратилось в семантическое внутри себя как физического, не перестав быть физическим.

*

Этот ментальный образ преследовал меня с детства, применяясь к разнообразным вещам и событиям (просачивался в отношения, в творчество как некая внешняя сила). Превращения в сказках, мультфильмах. Персонажи принимают разные обличья, превращаются друг в друга, сбивая с толку. Но этим превращениям каждый раз чего-то не достает — невозможное волшебство, которым меня соблазнили, подменяется фокусом, трюком, эффектом. Эта интуиция зудела во мне, но я не понимал, как её выразить. И, почему-то, —камень и вода, камень и вода. Родилось ли это на берегу дачной «реки» (так мы называем водохранилище), среди колючек, песка, гальки и валунов? Во всяком случае, я помню, как, сидя на вершине башни, сооруженной из деревянных катушек от кабеля (конструкция, предназначенная для прыжков с тарзанкой через овраг), я все силился вообразить себе: каково оно — настоящее превращение камня в воду? Нелепые поэтические опыты в 15-16 лет, в которых я пытался совместить «что-то такое древнерусское» и «что-то такое дадаистское» (две темы, по которым я тогда угарал), — суицидальная попытка зацепиться за превращение⁵. Я думал: каменные стены осажденного древнего города пали из-за того, что его настоящее имя стало известно врагу; камень стен превратился в воду, однако это произошло не так, что камень стал жидким и разлился по полю, перестав быть собственно камнем; нет, камень превратился в воду, таинственно оставшись камнем. Превратился в воду внутри себя. Постоянный мыслительный зуд: заменяя превращение заменой (превращая его в замену?), мы убегаем от чего-то важного. Мы блокируем превращение, снимаем его, замещая эрзацем. Превращение — не фокус, не замена; есть какое-то другое превращение, которое всегда ускользает и оставляет вместо себя фальшивое. Превращение — не обмен в неизменном мире, конституированном первотолчком и связанностью-всего-со-всем, невозможностью зазора, где новое возможно лишь как комбинаторная перетасовка тел и энергий, высвобождающая те потенции, что присутствовали еще в изначальном порядке. Превращение — «это другое».

* Береза, которая в иное мгновение становится иным объектом. Береза сейчас и береза через мгновение — то же самое, что береза и вон тот валун. С точки зрения неживой природы. Моргни, и целый мир родится заново. Каждый раз целый мир рождается заново. Непрерывность, зашифрованная в незаметной, неуловимой прерывности, словно кино.

*

Впервые я повстречал нечто схожее, вникнув в концепт пресуществления, разработанный Фомой Аквинским. «Субстанция» хлеба и вина превращается в «субстанцию» плоти и крови Христа, несмотря на то, что хлеб и вино — остаются хлебом и вином. Однако, вводя понятие «акциденции» (чувственно воспринимаемые свойства хлеба и вина остаются теми же, в то время как глубинная «субстанция» заменяется на другую) и на том успокоившись, будто это и есть финальное решение, Фома скорее убегает от базовой интуиции превращения, чем ее разрабатывает. Кувшин с водой, помещенный в реку, становится водой, в то время как река становится кувшином. Этот пассаж Пруста (который ни в коем случае нельзя воспринимать в качестве банальной метафоры), предвосхищающий опыты «онтологической антропологии», дарит объемный взгляд на превращение в аспекте вложенности, рекурсии. Кувшин — это и сам кувшин, и то, по отношению к чему кувшин — лишь частный случай, не способный описывать целое (ср. описание туземной антропологии тупи у Де Кастру: человек — это, собственно, только лишь сам человек, но, в то же самое время, человек — вариант, частный случай человека, не имеющий доступа к целому, к «стволу»; животные с точки зрения самих себя являются людьми, но, вместе с тем, животные — бывшие люди, которые «забыли» о том, что они — люди (инверсия теории эволюции). Это не обычное «целое, являющееся своей собственной частью» (там — целое-как-часть всегда имеет доступ к целому-как-целому; тут — фатальный разрыв внутри тождества). Кувшин как нечто иное и большее, чем он сам. Кувшин как случай себя самого³. Описание взаимотношений людей и животных в мифологическом времени до начала времён, в «прошлом, которое никогда не было настоящим» из книги Де Кастру. То, что он называет «хаосмос», заимствуя термин сразу у нескольких авторов. В целом, жест, концептуализирующий «совершенно иное абсолютно то же самое»⁴, на базе которого Де Кастру проделывает свою чудесную, но бесконечно спорную работу, безусловно, имеет отношение к искомому превращению. Буквально на прошлой неделе я, кажется, наконец уловил, что имеет в виду Делез под своими «становлением-женщиной», «становлением-животным» в «Критике и клинике». Судя по всему, что-то донельзя близкородственное.

¹ Или даже идея: то, что позволяет воплощенному камню быть именно камнем, само его бытие-камнем, взятое отдельно от атрибутов и свойств, от дискурсивного понятия о нем, таксономического описания и дефиниции в словарной статье; умопостигаемый цельный образ внутреннего единства, предшествующий конкретной сборке признаков и обеспечивающий формально-видовую идентичность вещи, которая определена данной идеей в качестве еë, идеи, эманации в пространство воплощенных вещей. Можно ли понимать Платона так, что «Водность» — свойство воды, еë определяющий признак (когда «идея» — это общее свойство, а «эйдос» — умопостигаемый образец)? Или же «этовость» Дунса Скота, если понять ее не в значении указания на разницу между индивидом (выделение которого в нечто отдельное не может быть сведено к уникальному «что») и сущностью, но в значении самой сущности, рассмотренной как такой индивид. Скажем, представление о сущности того или иного предмета, взятое вне рационально постижимых атрибутов, эту сущность выражающих. Инструментальный образ уникального понятийного содержания («чтойности») вне прояснения этого содержания, в плохом разрешении, образ образа.

² »​Живая мысль» — то, что внутри порядка виртуальности и обратимости приобретает условную, метафорическую «актуальность» независимо функционирующего тела, подобного бетонному блоку из поряд​​ка актуальных тел. «Мертвая» — та, что кажется почти достроенным зданием, а оказывается пустотой: показывая себя плотным материалом, но будучи ничто, она химерно сулит перспективу замыкания и рождения в прояснении себя. ³ По сути, две вложенности (воды в кувшин и кувшина в реку) — совершенно разные. Кувшин, помещающий в себя воду, — это вид некоего общего рода, сущность которого характеризуется мерцающим вложением. Как будто есть другой кувшин, недоступный, стоящий за спиной вот у этого, наполненного водой. Река не помещает в себя кувшин подобно тому, как кувшин помещает в себя воду. Это не метафора: река не действует «по образу» кувшина. Река (вне всякой образности, как она есть) — ничуть не менее кувшин, чем сам кувшин. Тут нет переносного значения: река в своём воспринятии кувшина не уподобляется (в художественном, образном смысле) кувшину, воспринявшему воду. Напротив, и «река» и «кувшин» — два равнозначных вида, отсылающие к некоему «третьему», спрятанному в глубине роду (подчинёнными ответвлениями которого оба являются), выразить сущность которого ни «река», ни «кувшин» не могут, будучи частными примерами. Их родство, сходство — особое, не прямое. Не одно сводится к другому, которое служит прообразом, но оба — к третьему, стоящему за ними. Однако же, этот род, это «третье» — сам кувшин. Он оказывается чем-то большим, нежели он сам, открывая род сущего (или глубинную ситуацию), который является единым для видов-ситуаций «кувшин, в который налита вода» и «река, в которую помещен кувшин». Кувшин — частный пример себя самого, которому ни в коем виде не доступно целое (он сам как целое) в своей полноте. С другой стороны, это (частный пример и целое) — один и тот же кувшин. Нет «двух кувшинов» или двух значений; приведённая выше «разность» — мнимая. Впрочем, и метафора недалеко ушла. По сути, любая подлинно поэтическая метафора, пресловутый «образ». «Задумчивый утопленник»: мертвые не задумываются; речь, очевидно, не о простом сходстве выражения лица утопленника с лицом задумчивого человека. «Задумчивость» тут как будто оказывается чем-то гораздо бóльшим, глубинным, нежели задумчивость, нежели конкретное содержание понятия (или расхожего представления: хмурый лоб, взгляд в одну точку, отсутствие реакции на происходящее вокруг, догадка о некой тяжелой, ветвящейся и бесплодной мысли-головоломке в мозгу этого человека, которая как бы «мыслит саму себя», сковав его внимание и волю, склонив к покорному дрейфу), дефиниция в словарной статье. Задумчивость как понятие внезапно оказывается частным случаем той поэтической «задумчивости» или производным от нее. Однако, при том, что поэтическая «задумчивость» оказывается чем-то большим, нежели сама задумчивость, как бы «пробивая дно», такое «пробивание дна» все же происходит внутри обыкновенной задумчивости, внутри значения, прописанного в словарной статье. Слово начинает значить нечто большее, нежели оно значит, внутри своего значения, не выходя за его рамки.

⁴ У разных природных видов — идентичность представлений и запредельная всякому дискурсу разность реальных физических миров, зависящих от «габитуса» их тел. Различие между этими мирами доступно только шаману; оно не подлежит экспликации, поскольку дискурс упирается в абсолютное тождество представлений. «Недопонимание» переносится из сферы опыта, где всякое «недопонимание» с необходимостью содержит перспективу своего «разрешения», в сферу трансцендентальных условий коммуникации; мол, «недопонимание» — не проблема, которую должен решить перевод, предполагающий единый «трансцендентный смысл», не то, что необходимо устранить, но позитивное условие возможности перевода (есть только один язык и другой — не существует универсального метаязыка, хранителя единых значений, выражаемых по-разному в различных языках).

⁵ ВЫЛАЗКА

Шли ночью к крепости, хотели Зачинщиков застать врасплох

И лица с лиц стереть успели — Чтоб слиться с телом и друг с другом в нетленный и шумящий мох,

И пар от конского навоза

Их застит лик; идет-гудет волна-мимоза,

Дрожит тростник, и факелов бумажные тюльпаны

Не греют их.

*

Баллист и онагров трещит древесина:

Эмульсия ядер — аккорд клавесина;

Оплеван фундамент костлявых надежд:

Бастион не разрушен — разжижена твердь;

И камень, что стены собой подпирал,

Оставшися камнем — текучиим стал.

*

И полз по стогнам града бычий цепень —

Он мясо грыз, а рынки, ратушу и прочую хозяйственную снедь

Он превращал в сырцовых хижин цепь.

Рдяная от заразы города гортань,

Гортань, которая и есть сам город:

Не то, что между стен — но и не стены сами,

Опоросилася брюхатой пустотой,

Тотчас пронзенной копьями и булавы шипами:

Чужие длани, шеломы и персты

Посыпались из раненых отверстий.