Признаюсь, я способен иногда к онтологическим конструкциям, которые считаю откровениями, так как нахожу их или прихожу к ним крайне редко и неумышленно, в результате внезапного размышления, так сказать, обо всём. Важно отметить то, что, так или иначе, исходным предметом любого моего размышления является всегда и только смерть. Смерть, в первую очередь, моя собственная (в порядке важности), и лишь во вторую — смерть субъекта, как явление вообще. Но вернёмся к условно моим онтологическим откровениям. Или одному такому откровению. Потому что последняя моя мысль была настолько потрясающей, что, вследствие моего же собственного невежества, по сей день кажется мне оригинальной и блестящей, затмевая собой все предыдущие мысли подобного рода, если таковые у меня когда-либо были вообще.

Однажды в Праге я медитировал. Стоит оговорить то, что я под этим подразумеваю. Как мне кажется, я не выхожу в своём понимании медитации за пределы одной из буддийских техник. Хотя это утверждение спорно, так как я не знаю, в какой мере являются прочитанные мной тексты о буддийской медитации истинными, не говоря уже о моей интерпретации этих текстов и её аутентичности буддийской медитации. Но вернёмся к тому, что я под этим понимаю, что вполне может совпадать с буддийской медитацией, и что я допускаю лишь на основании тех малочисленных текстов, прочитанных мной. Так вот, я называю медитацией усиленную концентрацию размышления только на одном предмете, скажем, направляя на этот единственный предмет всё своё внимание — как уже говорилось выше, это всегда смерть. Но сам медитативный эффект при этом, который, собственно, и отделяет медитацию от простого размышления, достигается тогда, когда неотвлечённость мысли от одного объекта вдруг переходит в мысль обо всём сразу, становясь тем самым действительностью. Необходимо сделать небольшое отступление, упомянув ещё раз о том, что не уверен, переживал ли я подобное состояние больше, чем два раза в своей жизни, но речь сейчас только об одном таком случае. То есть медитация является для меня скорее чем-то редким и трудным, чем обыденным. Ещё, вероятно, корректным будет сказать, пытаясь продолжить описание медитации в моём понимании, что эффект её выражается и в перетекании мышления от принадлежности субъекту, то есть мне, к непринадлежности кому бы то ни было вообще, что можно определить по изменению характера метода размышления, когда он перетекает из гносеологического в эпистемологический.

Признаюсь, что, переживая всё это, случавшееся доселе со мной крайне редко, я был всегда под марихуаной. По крайней мере, в этот раз. Но каждый, кто употреблял каннабис в том или ином виде, знает, что он ровным счётом никак не влияет на субъектность, а это значит, сказать, что я был под марихуаной равносильно тому, если я скажу, что был под табаком или кофе. Единственное отличие состояния под воздействием этого вещества от естественного или любого другого состояния заключается в усилении или ускорении ассоциативного мышления. По крайней мере, так обстоит дело со мной. Поэтому я и не люблю употреблять коноплю, так как мне приходится переживать под её воздействием в буквальном смысле ежесекундное умирание, и всё своё мысленное усилие приходится направлять на отвлечение от своей смерти, что, надо сказать, весьма изматывающе. Почему я сказал ежесекундное? Потому, что, каждый раз умирая в мысли, то есть когда мысль в своей концентрации становится реальной реальностью (это не тавтология), я всё же остаюсь жив, за этой мыслью о смерти приходит следующая мысль о смерти и так без конца (дискретность Дхарм по Пятигорскому Александру Моисеевичу). Такое со мной, конечно же, происходит постоянно и без травы, но отвлечься в естественном состоянии удаётся проще, прилагая к этому меньше усилий.

Здесь же я хочу рассказать подробнее об одном из этих двух моих откровений, показав, что со мной никакие онтологические концепты не срабатывают, даже, на мой взгляд, весьма изощрённые. Повторюсь, это случилось в Праге чуть более года тому назад, в августе 2014-го. Неожиданным для меня оказалось содержание ТГК (действующего вещества в марихуане) в одной единственной затяжке, сделанной мной. Поэтому я сразу же предположил все грядущие последствия, характер которых описан выше, и решил предпринять всё, что только возможно, чтобы их если и не предотвратить, так как это уже нереально, то хотя бы облегчить, то есть съесть как можно больше сладкого и выпить молока. Я предложил своей спутнице отправиться в ближайшее кафе, которое находилось совсем недалеко, так как мы покурили в самом центре старого города в каком-то первом попавшимся и относительно безлюдном переулке. На этом достаточно описания топологических деталей, они просто здесь неуместны.

Уже в кафе, съев пирожное и выпив молока, после того, как я стал «умирать», я попытался отвлечь себя экзотичностью происходивших вокруг событий, в которых я будто бы утверждал своё бытие здесь и сейчас (там и тогда), и одновременно говорил себе, что не следует думать о предстоящей в следующий момент смерти. И вот эта попытка отвлечься экзотикой пространства, в котором я пребывал, пытаясь овладеть мгновением, то есть, как уже говорил, утверждая своё бытие в настоящем, изменило направление моей мысли в сторону других. На бесконечность других, находившихся в моём восприятии в тот момент, но не мёртвых-других, существование которых хоть и наблюдалось, но оставалось для меня сомнительным, а именно живых-других, то есть тех, кого я наделил досконально известной мне до мельчайших деталей судьбой в самом широком смысле этого слова. Попросту говоря, тех, в ком я видел самого себя. Тотчас же вся пестрота пространства исчезла, оно стало монохромным, а все эти люди и я сам вместе с ними — безнадёжными во временной перспективе путниками, бессмысленно преодолевающими чужое, опасное и безучастное [поле] небытия. Чувства, которые я пережил от этого визуализировавшегося понимания можно с определённой точностью назвать ужасом. Но не следует путать ужас и жуть. Это было настолько впечатлительно, что даже моя подруга стала расспрашивать о том, в порядке ли я, в то время, как я вообще не проявлял какой-либо нервозности. Я стал ясно понимать, что у меня вовсе нет никакого момента, я не могу опереться даже на собственное существование сейчас, потому что, если его нет всегда, то его нет и вообще. Есть лишь абсурд. Затем я понял, что мне надо немедленно разработать некую онтологическую конструкцию, так как своей у меня никакой не было, дающую надежду, или мне придётся покончить с собой в ближайшее время, если не умру раньше. Некую — это совсем не значит простую, а наоборот даже — более сложную, чем те, что предлагаются другими. Просто онтология меня до этого момента особо не интересовала, мне хватало мужества обходиться без неё, но к такому ужасающему озарению я был совершенно не готов, потому что до этого оно мне представлялось в виде разумного заключения, логичной абстракцией, а теперь (тогда) — реальностью. И так как понимание это было, как уже говорил, откровением, то есть оно предстало передо мной в виде непоколебимой, безусловной истины, было настолько отчётливым, что упомянутая выше монохромность не была метафорой, а действительным видением пространства. И я, как кому-то может показаться, совсем не галлюцинировал, то есть я не стал внезапно в результате употребления [наркотика] видеть всё чёрно-белым, это именно осенённость абсурдностью, прежде всего собственного существования, послужила обесцвечиванием мёртвого пространства вокруг.

Я попытался спастись, но забегу вперёд, сказав, что попытка эта мне не очень-то помогла. Я начал с того, что поставил себе задачу поиска какого-то адекватного и возможного (потенциального) онтологического смысла, назовем его условно высшим субъектом. Я стал размышлять и пришёл к тому, что он — этот высший субъект — занят самовоспроизводством посредством человеческого (принадлежащего мне и любому другому, но в каждом конкретном случае) сознания, то есть частными вспышками сознания внутри в него самого — и именно в этом и в следующем его верховенство — но не только в данный момент, а уже в модели онтологичного времени (но опять-таки онтологичного только по отношению к высшему субъекту), которое возникает в связи, то есть находится в зависимости от одной человеческой особенности — памяти. Также с помощью человеческой памяти он — этот высший субъект — преодолевает прерывание (смерть) частного случая сознания посредством столкновения поколений, таким образом, становясь самим собой — высшим субъектом. Но где (в чём) пребывает он сам? В небытии, пронося себя сквозь небытие, добившись бесконечности своего существования в небытии. Но это было всего лишь предположением механизма, последовательного и циничного метода реализации туманной идеи. Так однажды назвал меня (последовательным и циничным реализатором какой-то туманной идеи) мой дорогой друг, один из наиболее повлиявших на меня из ныне живущих философов Александр Шапиро​. Но вернёмся к теме. Несмотря на такую, на мой взгляд, логически прочную объективизацию, вопрос «зачем?» по-прежнему остаётся без ответа, цель этого высшего субъекта, творящего вечность лишь для себя самого, — трансцендентна. Поэтому я не смог опосредоваться в этой конструкции, не смог ощутить себя причастным к этому высшему существу, став частью его, растворившись в нём. И даже допустив реальное наличествование такой его задачи, только благодаря которой и можно дать основу для утверждения существования этого высшего субъекта, а по сути его объективации, такое положение вещей всё равно не утешает, так как Он всего лишь использует меня в своих корыстных и не доступных моему понимаю целях, в конце концов, выбрасывая меня, как непотребный мусор — моя погибель не отменяется.

На этом моё онтологическое озарение закончило своё обозначение, но размышление — нет. Мышление не тогда, не именно в тот момент, а сейчас. Я думаю о том, что же у меня есть, чем я располагаю, а точнее о том, что остаётся, и о том, что среди этого оставшегося мне — важно, то есть о том, что эту важность обуславливает в рамках того, что хочется сказать дано, но всё же точнее будет сказать остаётся. Но об этом в продолжении.