Жизнь для меня ценна лишь при условии её вечности, иначе она совершенно ничего не значит. Хочется нового. Ничто не ново под солнцем — это у Джойса. Всё мёртво под солнцем — у меня. Как и единственным счастьем мне представляется безумие. Пускай даже тревожное, лишь бы беспамятное. Хотя бы за миг до смерти. Но безумие неподвластно воле и о нём остаётся только мечтать. Располагая тем, что совсем не было задумано природой — дитя случая, лишённое всякого смысла и в нём же совсем не нуждающееся — своей личностью, пределом работы должно быть полное отчуждение от неё. Путь к этому пока мне совершенно не ясен, лишь интуитивно ощущаем, и начать стоит с того, что впредь надо говорить о себе в третьем лице. Да, я — это он. Мне — это ему. Моё — это его.

И у него, как всегда, совсем ничего нет, если можно хоть как-то рассматривать присутствующим в жизни наличествование. Или что у него вообще может быть? — быть ничего не может. Или невозможно то, что кому-то кажется весьма возможным в порыве надежды — глупым сокрытием неизбежного в самые глубины себя, делая тем самым это неизбежное теперь невообразимым, придавая иллюзию имения у них всякого: того же сознания, нескончаемого времени, молодого тела наконец. Мрак в душах ваших и упокоятся они, так что, будьте покойны и сейчас.

Кофе — вот то, что ему теперь нужно. Он знает, что можно говорить самому себе, что кофе необходим, но такой необходимости в действительности совсем нет. Правда, есть возможность её существования. Он исходит из этой возможности и из того, что в нём должно оставаться хоть что-то человеческое, так что пусть это будет кофе. И ему нужно работать, что подразумевает всего лишь присутствие в определённом месте в определённое время. Если этого не делать, то хотя бы только по этой причине необходимость в кофе померкнет. Ему просто кофе нужен сейчас, именно в этот момент, но не более того.

Ему нужно придумать заглавную надпись на блокноте, который он заказал ко дню рождения Лиз. Он хочет её порадовать. Нет, ему необходимо видеть её радость, потому что на свою он больше не способен. Он импотент радости. Он радостный импотент. А будет ли она рада?

И делать больше ничего не нужно. Вот так! Потому что делай он или кто-либо другой что угодно, ничего не изменится, никак, совсем. Действие ради действия? Если вам угодно, то… только не ему.

Единственный совет, который он позволяет давать, но лишь самому себе, то есть он даёт совет самому ЕМУ, — это просто иногда гнать мысли об этой остервенелой твари или, если хотите, ужаса забвения, переживаемого настолько спокойно, что становится совсем непонятным, а ужас ли это вообще. Потом сделано, короткий отдых, всего лишь очередная оттяжка. Да, это усердное плавание в безмятежном потоке времени на галере, где ты одновременно и адмирал и сотня рабов — это всего лишь оттяжка. Все вы, рабы мои, обречены на гибель, и я, ваш командир, погибну вместе с вами. Деланное безумие? Невозможно. Все безумцы, а он несчастен?

Надпись. Ему нужно придумать её сегодня. Сегодня последний срок для того, чтобы придумать эту надпись. Максимум завтра, но идей у него нет. Здорово, когда нет идей, когда он или не он не затейлив — это по-настоящему. Нет, порыв — это тоже здорово, но не затея. Перформанс — зло, а концепт — ничто, до тех пор, пока концепт самого Ничто не принят безоговорочно. Ему говорят: “Кроме радости, нет ничего”. Но он знает. Кроме ничего, нет ничего. Кроме радости, нет радости. Радость, ничто, жизнь, казалось. Но только смерть без преувеличений.

Она любит котов просто, а рыб потому, что рыба по гороскопу. Котов она не ест, а рыбу поглощает с удовольствием, самую разную причём. Рыбы полезные и обречены быть съеденными, коты бесполезны и их никто не ест, ну или почти никто. Котов просто любят, а рыб любят поедать. И для него несправедливость отнюдь не феномен и даже не внезапно пережитое откровение — это тщательно скрываемое правило без исключений. И сейчас ранним утром в Африке семьдесят пять негров спускаются в забой, а Джонни, тем временем, нюхает кокаин в ночном клубе в Ист-Виллидж. Семьдесят пять негров и Джонни. Семьдесят пять негров в забое нюхают кокаин. Джонни под кокаином спускается в забой. Джонни спускается в забой и меж пластами руды усердно работает отбойником и никакого кокаина. Джонни добытчик руды, он шахтёр в Африке. Возможно, он даже не знает о существовании кокаина. Семьдесят пять негров в ночном клубе в Ист-Виллидж нюхают кокаин и трахают Сашу Грэй. Семьдесят пять негров под кокаином в иствиллиджском клубе трахают Сашу Грэй, тем временем Джонни с чумазым лицом, работая усердно отбойником, добывает в Африке руду. Содерберг снимает семьдесят пять негров, трахающих Сашу Грэй. Триер завидует Содербергу, а ещё больше он завидует семидесяти пяти неграм. Джонни, который по-прежнему в забое с чумазым лицом добывает руду и ничего не знает о кокаине, Триер не завидует. Справедливость? Это последнее, о чем стоит думать, а лучше и вовсе не думать о ней. Страшно, но зато честно.

Может, просто написать «блокнот Лиз». Он же будет её. Она будет думать, что это её блокнот. Да, решено, надо отправить сообщение изготовителю.

А ещё ему надо справлять естественную нужду. Не сейчас, но надо. При достигнутом человечеством эстетическом совершенстве в некоторых местах, срать — это слишком нелепо, чересчур. Но более нелепо выгуливать пса и убирать за ним его дерьмо, которое в холодное время года в Ист-Виллидж, что в нижнем Манхэттене, Нью-Йорк, США, парит, отдавая своё тепло человеческой руке в полиэтиленовой перчатке, подобравшей его с тротуара. Брать в руку парящее собачье дерьмо и чувствовать его тепло и запах.

“Блокнот Лиз

Блок нот

Ли

з”

Вот так! Отправлено изготовителю. С равнением по левому краю. Теперь ему нужно ждать.

Оттяжка, ожидание — естественный и единственный процесс. Требующий обозначения? Единоутробный? Да, при смерти матери он в этом убедился — все люди единоутробные — матери и дети, а отцов нет. Ему нужно соотнести себя процессу. Ему надо идти — значит, он идёт. Ему надо спать — значит, он спит. Только это его обозначает. Но в чём?

Ему надо срочно куда-то полететь. Надо полететь в Амстердам. С Лиз? Одна нужда освобождает от другой. Но в любом случае нужен глоток смерти. Пять минут длиною в жизнь чистого третьего лица и ничего лишнего — затяжка сальвии и он в другом мире, в другом теле, он — другое сознание, он просто мёртв. Штаты совсем ещё не соединённые, пыль, множество грязных людей в дурацких одеждах с гнилыми зубами. Столпотворение! Лошади, повозки, уместное теперь в этой жути дерьмо. Он пытается пробраться в шапито, но его толкает слишком живой человек, гневно требуя уступить дорогу. Кто это такой? А кто он сам среди этих людей? Единоутробные, матери и дети. Для него главное — не поддаться иллюзии того, что он здесь — здесь ли? — лишний. Снова Амстердам, колесо сансары, но без причин или беспричинность как бесконечное и безначальное множество следствий, но что это меняет? Бессобытийность. Ничего не меняющее обозначение. Ничего. Ничто. Не меняющее. Неменяюще. Не меня. Вновь Амстердам, Нью-Йорк, Сидней, Токио, Москва, Дамаск, Дели, Кейптаун. Жизнь, какая-то судьба, всё заново. Нет! Всё сызнова.

Оттяжка, борьба, преодоление этой секунды, затем следующей. Случай, абсурд, сила, слабость, боль.

Школа, секс, наркотики, алкоголь, колледж, секс, наркотики, алкоголь, искусство, депрессия.

Страсть, разочарование, падение, гибель.

Или голод, болезнь, шахта, гибель.

Или смерть в единоутробе — великолепный исход, но окончательный ли?

Всё кончено, я прожил не ту жизнь.