Думаю, никто не будет спорить, что хорошей философской эссеистики в отечественном публичном поле сегодня очень не хватает. Мы привыкли к тому, что философы выступают в двух режимах: либо производят сложные специализированные академические статьи и трактаты, адресованные ближайшим коллегам и обсуждаемые узким кругом, либо, подобно представителям других дисциплин, проводят просветительские лекции, где философский метод непосредственно не применяется, а просто преподносится информация о философии, её общих идеях и героях. Жанр философского эссе же, с одной стороны, позволяет тексту быть достаточно демократичным, адресованным широкому читателю, а с другой — требует от текста оставаться именно философским, применяющим и демонстрирующим определённую методологию. И эссеистика Оксаны Тимофеевой отвечает обоим этим требованиям, а кроме того, несмотря на разнообразие тем и поджанров (здесь имеются и манифест, и серия дневниковых заметок), производит впечатление достаточно цельной и последовательной коллекции текстов, связанных общими логическими и аргументационными ходами.

Основной методологический ход Тимофеевой, а одновременно и пафос её мысли, — это смена оптики, настаивание на необходимости сдвига той точки, из которой мы привыкли воспринимать то или иное событие, к примеру военные действия или пандемию covid-19. Эта нужда в смене точки зрения обусловлена тем, что современный человек живёт в ситуации, когда ему повсеместно навязываются определённые способы воспринимать и осмыслять мир, а также действовать в этом мире. Механизм, с помощью которого осуществляется такое навязывание, можно охарактеризовать как проведение чистых различий.

Приведу два таких различия, на которых Тимофеева подробно останавливается. Первое (составляющее предмет «Военной трилогии», открывающей книгу) — это различие на мир и войну. В нашем обыденном представлении это два принципиально разных состояния ситуации. На некоторых отдельных территориях происходит война — и в неё лучше не лезть; война не публична, у неё свои законы, на поражённых ей территориях установлен особый немирный режим поведения. А есть мирное пространство, на котором война не ведётся, — к примеру, есть мирный город Санкт-Петербург, где подолгу живёт и работает авторка книги. В трёх вступительных текстах сборника Тимофеева пытается продемонстрировать фиктивность такого рода различения. В частности, она обращает внимание на концептуальную парадоксальность словосочетания «мирный житель» — им вроде бы обозначаются люди, не участвующие в войне, живущие «в мире»; но ведь в действительности наличие на какой-то территории «мирных жителей» есть главное свидетельство как раз того, что именно здесь-то и идёт война. Когда мы замечаем этот парадокс, само понимание соотношения войны и мира меняется — именно в условиях войны мир обретает конкретность, утверждает свою потенциальность, свою мощь вопреки разгулу смерти:

«Мирные жители противостоят военным, как если бы реальный конфликт разворачивался не между двумя (или более) государствами, а между армиями, которые ведут войну, и теми, кто живёт в мире. Последние упорствуют в своей мирной жизни тем сильнее, чем более отчаянной (катастрофической) является их ситуация. <…> Война превращает обычное население в мирных жителей. Чем ближе смерть, тем более нарочито мирной является жизнь людей, которые не уходят со своей земли».

Мирная жизнь опровергает возможность чистой войны — но верно и обратное. То пространство, которое воюющие государства преподносят нам как мирные, например благополучный город Санкт-Петербург, на самом деле является изнанкой войны, её тылом, полным напоминаний о происходящей прямо сейчас бойне — таковы, например, группы курсантов, будущих трупов, которые идут строем по городской улице, улыбаются и машут. Чистое различие на пространства войны и мира всегда иллюзорно и обманчиво, и, когда оно даёт сбой, нам приоткрывается жуткая реальность тотальной работы войны как машины по производству мёртвых.

Второе различие касается секса и любви. В современной культуре сталкиваются и противостоят друг другу два чистых представления об эросе. Одно — это представление о чистой любви, никак не связанной с сексуальностью, или по крайней мере радикально превосходящей любые сексуальные желания и взаимодействия; этот сентиментально-романтический миф сегодня не только продолжает жить в массовой культуре, но и оказывается захвачен консервативными поборниками так называемых традиционных или семейных ценностей. Другое — представление о чистом сексе, который является всего лишь способом получения удовольствия; исходя из второго представления сегодня конструируется либеральная модель интимных отношений как контрактных, осуществляемых по взаимной и рационально-прагматической договорённости партнёров, а также развивается торгово-рыночная система обращения секса и организации простого и эффективного доступа к нему (самым известным примером здесь служат сервисы типа Tinder). Для обеих чистых позиций вторая сторона противоречия оказывается как раз чем-то грязным, мешающим реализовать идеал в действительности: одни стараются вынести за скобки всё сексуальное, возмущаются чужой распущенности и негодуют, когда кто-то, например ЛГБТ-активисты, выносит свою «постельную жизнь» на публику; другие предупреждают об опасности любви, её иррациональных рисков, встроенных в любовные переживания элементов насилия и объективации. Тимофеева, опираясь на Андрея Платонова, Жоржа Батая и Славоя Жижека, не соглашается с обоими вариантами одностороннего понимания соотношения любви и секса: она подчёркивает, что нельзя рассматривать эти сферы как абсолютно чистые, а, наоборот, следует увидеть, что они взаимно отражаются и конституируют друг друга. Поборники чистой любви ошибаются, когда пытаются репрессировать (не столько собственную, сколько чужую) сексуальность; адепты же чистого секса ошибочно принимают за него его товарную, порнографическую и мастурбаторную форму — при ней даже живой партнёр сводится к вещи и услуге, которой мы удовлетворяем свою потребность. Поэтому здесь необходима самокритика феминизма, препятствующая его патриархальной и капиталистической апроприации. Доступ к настоящему сексу, продолжает Тимофеева, может быть обнаружен как раз в риске любви, в открытости тому, что невозможно проконтролировать и запротоколировать. А секс в свою очередь необходим как раз для того, чтобы выявить утопическое измерение мышления и высвободить в нас коммунистическое желание — желание «подлинного слияния душ, общности, взаимности и любви»:

«Если бы мы действительно занимались любовью, а не войной, секс мог бы родить сознание, а с ним и новое небывалое человечество, подобно тому как волшебный поцелуй в сказке превращает лебедя или лягушку в принцессу».

В этом смысле книга Тимофеевой идёт вразрез с обыденным представлением о философии, которое состоит в том, что философы проясняют действительность, демонстрируют мысль и феномен во всей их чистоте. Тимофеева же предлагает обратное: увидеть, что за одномерностью чистоты скрывается пусть «грязная», но гораздо более сложная и богатая картина мира, включающая в себя то, что исключено и вытеснено, подвергнуто идеологической цензуре. Философия не должна бояться пачкать руки, копошиться во внутренностях, отходах, мусоре — иначе она превратится в служанку идеологии, будет занята бесконечной уборкой пространств власти, вычищением оттуда всего якобы лишнего — а на деле всего неудобного, неприятного, мешающего. И именно на это лишнее, на неподдающийся идеализации материальный остаток, Тимофеева, работающая в традиции критической континентальной философии, призывает обращать внимание. В своих эссе она постоянно пытается взглянуть на ситуацию со стороны тех, за кем право смотреть на ситуацию не признаётся: например, со стороны котов, в отношении которых депутаты выносят законодательное решение («Топот котов»), или панголинов и летучих мышей, объявленных виновниками пандемии («Не обижайте мух»), или мертвецов, чьими телами на войне распоряжаются живые («Мёртвые не уцелеют»). И главный призыв её текстов — это призыв к солидарности со всеми исключёнными и угнетёнными: не только животными и мертвецами, но также и беженцами («Три пачки масла»), проституированными женщинами («Великодушие и разврат»), теми, кто подвергается слатшеймингу («Мне не стыдно»). Это требование солидарности напрямую связано с проблемой смены оптики — Тимофеева настаивает на возможности солидаризации с теми, кого мы привыкли считать врагами, то есть — на необходимости увидеть, что война с другими (народами, полами, видами, формами жизни etc.), которую мы принимаем за должное, за наше естественное состояние, является фундаментально ошибочной. Способность солидаризироваться, жить вместе, дана нам всегда и является не менее естественной, и поиск возможностей объединения против безличных машин эксплуатации (война, капитализм, патриархат) — это та политическая и интеллектуальная стратегия, которая в сборнике неоднократно артикулируется, даже когда речь идёт о вопросах здоровья и безопасности в связи с пандемией:

«Солидарность требует этой работы воображения — поставить себя на место того, от кого отстраняются в страхе заразиться. Чтобы победить вирус, надо им стать».

Последнее эссе сборника, «Что такое вульва?», в этом смысле особенно примечательно — в нём рассматривается дело фем-активистки, у которой при обыске нашли плакат со словом «вульва», — и один из сотрудников полиции спросил у неё, что это слово означает. Для тех, кто привык видеть в полицейском только врага, бездумного служителя государственной власти, эта ситуация предстаёт исключительно как карикатура, подтверждение представления о дремучести и неимоверной тупости сотрудников правоохранительных органов. Однако Тимофеева даже здесь выступает против нашей привычки враждовать, подчёркивая — заданный вопрос всегда свидетельствует в первую очередь о том, что вопрошающий стремится что-то узнать, стремится думать:

«…способностью думать своей головой обладает каждый человек, даже если такая способность дремлет где-то на необитаемой глубине».

Методология Тимофеевой принадлежит к традиции материалистической диалектики, ставящей своей задачей продуктивно мыслить противоречия и разоблачать ограниченность данных нам точек зрения, искать способы пробить стены концептуальных тупиков, которые окружают нас, если мы пользуемся одним лишь здравым смыслом и верой в расхожие, пускай и убедительные мнения. Но вариантов акцентуации диалектики довольно много: кто-то понимает её как прогрессивное продвижение к нейтрализующей противоречия позиции Абсолюта, кто-то в первую очередь настаивает на конфликтности или парадоксальности любой данной ситуации и т.д. Диалектику Тимофеевой я бы назвал, пользуясь гегелевским словом, диалектикой примирения — понимая под последним не достижение состояния пассивной удовлетворённости, компромисса и консенсуса, а как раз обратное — постоянную работу по сопротивлению тотальной враждебности, то есть примиряющую активность мысли, делающую ставку на солидарность и возможность услышать и понять страдание другого даже в отсутствие общего языка. В силу этого книга Тимофеевой, как кажется, должна оставлять у читателя впечатление оптимистическое и воодушевляющее — вопреки ужасу катастроф, осмыслению которых она посвящена. Эта тональность очевидна, к примеру, во включённом в сборник ковидном дневнике. В своих заметках Тимофеева неоднократно подчёркивает, что, хотя как таковая рабочая нагрузка отнюдь не исчезла, саму ситуацию изоляции, нарушения привычного хода жизни и глобальной паники индивид может использовать продуктивно, например снова обрести внимательность к природе, от которой мы отчуждены в городской повседневности, или воспользоваться сокращением числа коммуникаций, чтобы наконец-то сконцентрироваться на деле мысли:

«Вообще, для философа катастрофическая ситуация — как родная стихия; близость смерти и высокий уровень опасности высвечивают тот самый момент истины. Важно его не проспать, гоняясь за своими дедлайнами».

Telegram-канал автора рецензии.