Почему миру, для того, чтобы открывать в себе невероятные чудеса и лица любви, почему, почему ему нужно для этого быть такой зыбучей пучиной отчаяния по страданию, бесконечных угрызений вины за устроенность это кода, который написан смертью? Моя вина огромна, а страх невыразим, я наедине с ужасом конечного и тоской о непреодолимости предельного.

Был бы просто страх; но я проигрываю перед любовью, и каждый раз она так велика и спасительна, и я не могу перестать спасаться, перестать отдаваться чудесам и наивному ощущению из детства, покупаться на дружелюбность мира, который всегда, — по своим законам, — обернётся трагедией. Почему всё так?

И у меня всегда будут силы на новое повторение. До самого конца

Я не чувствую себя человеком. Я часть кровеносной системы земли, обреченная воспроизводить свою жизнедеятельность в рамках своих способностей к выживанию.

Самое сакральное обнаруживается в самом бесполезном. Как в этих вопрошаниях к пределам и Наружности. Я одержима ей. Самоубийство не настолько прозрачно, насколько прозрачны попытки философии пробиться к ней.

Но я всегда не любила тех, кто хотел умереть, хотя мне нечего было им сказать и раскрыть.

Я не хочу забывать про страх ни на секунду; потому что я верю и хочу быть искренней в своей вере. Мне необходимо бояться и быть в перманентном ужасе, чтобы твёрдо отстаивать свою человечность; уметь радоваться или любить в этом ограниченном ужасе тоже? Разве такой человек не стал бы врагом вечности или демонстрацией абсолютного непонимания её природы?

Быть в отчаянии — проявлять максимальную форму одинокого эгоизма, но если я научилась жить в нём и связывать отчаянием фрагменты чудес? Смерть не должна потеряться в завлекающих чудесах любви и радости.

Удерживаться около пределов возможного можно только лишь в состоянии непосредственно перед реальным ужасом невыразимого; это допустимо лишь при отказе от конструирования — натиска — воображаемого? Тренировка этому — пребывание в страхе, как если бы ты вот-вот врежешься в отбойник на скорости движения шоссе. Если ты знаешь, что тебя кастрировали, то ты уже кастрирован неотвратимостью, или кастрирован невозможностью самой кастрации?

Я претендую на отказ быть спасённой. Молитва, которая никогда не рассчитывает быть исполненной. В какой мере это ложь? В той ли, в которой я ещё не дошла до крайности?

Гуманизм и бесконечная тоска по страданию тогда оборачиваются в искреннее зло. Этими словами я молюсь о том, чтобы вы страдали? Могу ли я вас тогда любить? Или себя? Тогда мне стоит отказаться от любви к себе, чтобы нежно любить вообще; тогда весь мир другого будет любовью. Но невозможно добираться в одиночку.

Смерть пытается навязать мне линейности, она утверждает, что собою обеспечивает чудеса. Тогда максимально — мёртвым — предельным будет переступать через чудеса к ужасу. Тогда я буду смеяться, когда буду умирать.