За самый страшный рассказ в русской литературе, Ultima Thule Набокова, Герман, сын мягкотелой надзирательницы богом забытого факультета сравнительной истории литератур и долговязого зубного врача, любящего с загадочным видом пожевывать свои безразмерные губищи, брался три раза в жизни. И всякий раз оказывался трагически разочарован, что, надо сказать, случалось с Германом регулярно — такова уж была его трепетная, ищущая натура; удовольствие он мог получать только от полного невмешательства Вселенной в его личные дела. Вселенная же Германа невзлюбила с первого взгляда и беспощадно издевалась над этим тщедушным человечком.
Когда Герман, ерзая на кровати в поисках удобной для чтения позы, впервые раскрыл потрепанную книжку с лучшими рассказами демонического русско-американского писателя, на мальчишку беззлобно свалился кондиционер и сломал Герману ключицу. О том, что рано или поздно с ним это несчастье произойдет, Герман твердил своей матери, с которой в те времена жил в одной квартире, на протяжении двух долгих лет. Та мягко успокаивала сына, бормоча своим лиственным голосом, что беспокоиться о такой чепухе могут только те, кому решительно нечем заняться, а затем, когда сынок удалялся восвояси, садилась в сотый раз за вечер пить чай и думала про себя: «Господь всемогущий, ну что за болван».
И вот — кондиционер упал и сломал Герману ключицу. Герман, списавший трагедию на то, что он впервые в жизни доверился Набокову, а делать этого, видимо, не стоило ни при каких обстоятельствах, ибо нечего вторгаться в столь интимные сферы познания, уныло восседал на кровати, сжимая последней здоровой рукой книжку, и плаксиво мямлил. Прибежавшая матушка в ужасе всплеснула руками и тут же вновь скрылась в дверях. Герман же, успевший прочитать от силы полстраницы, тупо водил взглядом по строчкам и бубнил: «О, моя милая, как улыбнулось тобой с того лукоморья, — и никогда больше, и кусаю себе руки, чтобы не затрястись, и вот не могу, съезжаю, плачу на тормозах…» Смутные догадки терзали его еще неокрепшую душу, и если и чувствовал он в тот момент что-то, кроме боли, то лишь тревожное гашековское «Как же дошел я до жизни такой?».
Когда Герману сделали операцию, он, лежащий на больничной койке и намертво запутавшийся в бинтах, вдруг возбудил в себе ярую решимость таки справиться со злополучным рассказом и бурно потянулся за книгой, дремавшей на тумбочке. Затем Герман свалился на пол, и операцию пришлось повторять. В тот день догадку о том, что Герман болван, высказал даже всегда сдержанный хирург по фамилии Хольтц.
Во второй раз Герман принялся за Ультима Туле в
«Читаете? — спросил, позевывая, тот, что сидел справа. — А чего читаете?»
«А-а, Наброков, — важно заметил тот, что слева. — Да, вещь. А мне вот Лакунин нравится, знаешь?»
«Его только всякое трепло и знает, — укоризненно покачал головой тот, что справа. — Вы нас за кого, в сущности, принимаете?»
«Я — вас? — удивился тот, что слева. — Кого это «вас»? И кто это "я"? Ты дурак, что ли?»
«Как говорил этот пьянчужка чумной, как его там… Неважно. В общем, если долго никуда не смотреть, то… — тот, что сидел справа, почесал голову, а потом просиял и закончил, — то истина становится ядовитой. Выпьем?»
Медленно сползавший в смутное отчаяние Герман сгреб свой стакан и осушил его одним глотком. Оба его собеседника радостно гоготнули и тут же заказали отплевывающемуся Герману «еще по одной». А потом — еще по одной. А потом — еще. Герман пил и учился ненавидеть. Ультима Туле остался покинутым на середине.
«За символизм! — кричал тот, что справа. — Ненавижу идейных!».
«Хрена с два! — орал тот, что слева. — Все дело в темперациях, в фосфорных темперациях! Слава уроду!»
Когда что-то исправить было уже невозможно, Германа, только что решившего утопить весь мир в собственной крови, вырвало прямо на беззащитную книжку в мягкой обложке. И пока неведомые сущности волокли его на улицу, он с потусторонним удивлением подмечал, что барная стойка пустовала, и никаких следов его новых друзей, знающих толк в искусстве, за ней не обнаружилось.
Третью попытку разгадать тайну Фальтера, о которой он все еще имел довольно расплывчатое представление, Герман предпринял спустя полгода — помог случай: каким-то чудесным образом Герман получил в свое распоряжение две путевки в роскошный санаторий, о котором, думалось Герману впоследствии, и писал Томас Манн в своей «Волшебной горе» — уж больно фантастичен был карамельный туман, этот санаторий окружавший. Сначала Герман битый час допытывался по телефону, можно ли ему привезти с собой собаку, затем, выяснив, что с животными на территорию заведения нельзя («Да, нельзя, и все! Молодой человек, вы вообще слушаете, когда я говорю?»), Герман решил прибегнуть к хитрости и попытался зарегистрировать второй санаторный пропуск на все ту же собаку, указав ее в письме как «Мадам Беркли фон Делакруа». Естественно, у входа в санаторий перепуганного щенка пришлось отправлять домой со специально вызванным человеком. Вразумительно же объяснить, зачем он пытался выдать пучеглазого спаниеля за вдову фламандского барона, Герман не смог.
Зайдя в свой номер, Герман моментально принялся чихать. Чихал он с таким усердием, что соплями изукрашивал все, что попадалось на его пути. Так как с раннего детства Герман страдал тяжелой формой аллергии и вообще только и делал, что чихал и жаловался на судьбу, сам он обстоятельство неостановимого чиха объяснил временным приступом бесконечного ринита, который скоро пройдет. Вокруг разрастался очаровательный августовский вечер. Наплевав на все это великолепие, Герман упрямо пригвоздил себя к кровати и раскрыл все ту же книгу — отвратительный запах, от нее исходивший, напоминал Герману о славных временах прошлого и порождал щемящую ностальгию. На том месте, когда Фальтер в рассказе заканчивал свои многослойные объяснения, Герман почувствовал, будто что-то не в порядке. Когда же Фальтер упомянул, что он все же кое-где проговорился и приоткрыл пред Синеусовым завесу тайны, Герман вдруг все понял и потерял сознание. Пока его откачивали, он добросовестно постигал онтологические тонкости бытия и причащался к синкретической мета-мудрости, скрытой от обывательского взора.
Оказалось, что в этом номере уже несколько дней морили клопов, внезапно расплодившихся в неописуемых количествах. Каким образом от администрации ускользнуло то, что в апартаменты, под завязку забитые химикатами, вселился постоялец, остается за скобками — да и выяснить это никто так и не попытался. Отравился Герман основательно: в себя он пришел только на третьи сутки после экстренного реанимационного вмешательства. Спасла же его первый день работавшая горничная, которая, проходя мимо, услышала, как в комнате 34, в которой тоскливо задыхался Герман, разбилась люстра — на всякий случай падая с кровати, Герман напоследок метнул в нее проклятой книжкой и на удивление удачно попал в уязвимое место крепления.
То же, что ему открылось в момент мистического прозрения, сам Герман упорно носил с тех пор с собой и делиться этим ни с кем не собирался. Как же так вышло, что именно он стал тем единственным человеком, что совладал с фальтеровской загадкой о ключевой истине мироздания, познав ее в результате отравления дезсредствами? Горькая, горькая ирония с клопиным привкусом. Финита, requiem æternam.
Ныне Герман, от греха подальше сменивший себе имя, а потом сменивший его еще парочку раз, преподает в одном из швейцарских колледжей, читая там лекции о русской литературе двадцатого века. Фальтер нового миллениума, человек, обладающий бесценным Знанием, наш, быть может, последний возможный Мессия, наш долгожданный спаситель из плоти и крови — он носит дешевый серый костюм, купленный в магазине подержанной одежды, плохо говорит по-французски и страдает от навсегда обострившейся после пресловутого отравления аллергии, исходит соплями и сухо покашливает в обветренный кулачок. И молчит, ничтожество, о главном всегда молчит.
Однажды я напился и пришел к нему на лекцию, каким-то чудом меня пустили.
-Герман, сука! — крикнул я с последнего ряда под конец нудной германовской тирады о Леониде Добычине. — Облегчи душу, не молчи! Что знал Фальтер?! Что знаешь ты?! Говори, клоп несчастный!
Герман испуганно взглянул на меня, криво усмехнулся и громко чихнул.
