Аксиологические координаты смерти в творчестве группы 25/17
[Доклад с конференции «Творчество как национальная стихия. Смысл творчества: инновации и Dasein» в
«Истинное слово то, которое черной птицей вырывает корень погибающего духа. Это слово смерти, но лишь оно чего-то стоит»
Вл. Варава, Этика исчезающей Благодати
Современная культура, по определению В.В. Варавы, является культурной эвтаназийной. Эта культура характеризуется стремлением человека устроиться комфортно как в жизни, так и в смерти. Смерть поэтому как неразрешимый вопрос просто выносится за скобки культуры. «…На смену атеистическому умолчанию смерти пришло гедонистическое умолчание смерти. Нравственная рефлексия над конечностью человеческого существования была изъята из мыслительного горизонта марксизма, изъятой она оказывается и сегодня» — пишет Вл. Варава в своей докторской диссертации «Смерть как проблема нравственной философии» [1, 57]. Очевидно, что в таком положении любая попытка снять табу с темы смерти будет восприниматься в культуре как скандал и в то же время будет иметь резонанс. Такой резонанс получила в современной отечественной культуре группа 25/17.
В творчестве 25/17 дано множество образов смерти. Можно сказать, что смерть — одна из главных тем у 25/17. У всей человеческой культуры, по большому счету, всего-то две темы, это любовь и смерть. И даже не две, а одна, потому что подлинная любовь в культуре всегда мыслится как ответ на смерть. Поэтому один из альбомов 25/17 так и называется — «Песни о любви и смерти». Но по сути дела все альбомы 25/17 — это песни о любви и смерти. Альбом 2015 года «Русский подорожник» весь сосредоточен на теме смерти, в этом альбоме «смерть бродит из песни в песню». Здесь у 25/17 сказывается национальная стихия в восприятии и мышлении смерти, о чем мы писали отдельную статью [2, 238].
Снятие табу с темы смерти является несомненной заслугой 25/17, то, что они стремятся вернуть смерть в горизонт современного мышления.
Французский философ Владимир Янкелевич пишет в своей книге «Смерть» так: «Поскольку будущее собственной смерти не обращаемо в настоящее, оно легко принимает абстрактный характер; поскольку дата не определена и смерть отнюдь не необходима в тот или иной момент, мы охотно откладываем до греческих календ». Как писал Бродский: «Смерть — это то, что бывает с другими». И Философ, и Поэт здесь обозначают популярную точку зрения, которая как раз и служит современной эвтаназийной культуре. Другая позиция заключается в том, что человек сознает смерть как свою смерть, как свою нравственную проблему, как свое будущее, которое каждое мгновение приближается к настоящему. В строках 25/17 из песни «Щеглы» присутствует провокация, посредством которой артисты стараются обратить внимание своего слушателя на проблему смерти в первом лице, т.е. своей смерти:
«Верь — не верь, или думай — не думай об этом.
Таскай с собой амулетом цитаты из поэтов.
Лови глубокий смысл: ты сдохнешь!
И вмиг ощерился, как ёж, как будто это ложь»
(25/17, песня «Щеглы»)
В данных строках есть отсылка к тому, что смерть воспринимается человеком как неизбежное зло, о котором, как раз в силу его неминуемости, не хочется думать. Переживание смерти как зла свойственно нравственному сознанию. В песне «Когда ветер» Андрей Бледный, автор и исполнитель песен 25/17, описывает, очевидно, свой собственный экзистенциальный опыт переживания смерти как зла:
«Когда я был маленьким мальчиком,
Я часто плакал, оставаясь один в помещении,
От возмущения — все это кончиться:
Мои мама, папа, бабушка и младший братишка умрут…»
Ожидание смерти родных и близких не менее страшно, чем ожидание собственной смерти, но самый ужас охватывает тогда, когда понимаешь, что вся жизнь есть ожидание смерти:
«Каждую ночь я ждал: за мной придут.
Боялся спать без света в темноте.
Ждал, ждал: вот-вот появятся те,
Кто уводит людей туда, куда,
Откуда они попадают в никуда…»
В данных сроках присутствует видение смерти как тайны, попытка описать её таинственность при помощи образов из детских кошмаров.
Заканчивается песня «Когда ветер» строками о неминуемости и неизвесности момента смерти:
«Может быть, я буду жить сто лет,
А может быть, сдохну, сегодня в обед»
При этом видения смерти у Андрея Бледного и в целом у 25/17 является скорее философским, нежели религиозным. В той же песне «Когда ветер» есть такие строки:
«У всех уже готовы, ответы на вопросы.
И даже молокосос мне скажет: жизнь-это боль,
Имей ты хоть стальную волю и стальной кулак.
Рано или поздно факты станут очевидны.
И всё настолько бессмысленно,
Что даже говорить об этом утомительно»
Автор читает эти строки с нарочито язвительной интонацией, давая понять слушателю, что человек, у которого готов не свой отштудированный ответ о смерти, раздражает его. Говорить о смерти утомительно, постулирует Бледный, но иного пути нет, и 25/17 который год продолжает со своим слушателем разговор о смерти.
Сам Андрей Бледный, как и его группа, позиционирует себя как христианин. Христианство, как никакая иная религия и философия, центрировано на смерти. Именно в христианстве со всею остротою ставится этот проклятый вопрос смертный. Христианство, очевидно, играет одну из самых главных ролей в экзистенциальном опыте переживания смерти в творчестве Бледного и 25/17.
Христианство включает в себя до сих пор не разрешенную и во многом даже не осознанную антиномию смерти, о которой очень хорошо сказал Б.П. Вышеславцев в своей книге «Этика преображенного Эроса»: «С одной стороны, смерть есть друг, ценность, «приобретение», выигрыш: «разрешиться и быть со Христом — несравненно лучше», «лучше желать выйти из тела и водвориться у Господа» (Флп. 1:21 — 23; 2 Кор. 5:8) — а с другой стороны, смерть есть последний враг, который должен «истребиться», который должен быть попран смертью Христа: смерть должна быть поглощена победою, ибо она была бы сама победою ада (1 Кор. 15)» [3, 309].
Борис Петрович Вышеславцев говорит о том, что и в христианстве, которое всё центрировано на смерти, не до конца осознана антиномия смерти. Смерть может восприниматься как друг, который помогает мне соединиться с Творцом, но и как враг, как абсолютное и предельное зло, которое разделяет меня с моими родными и близкими, со всем тем, что я люблю и чем я дышу. Язык смерти поэтому всегда будет языком нравственной философии, в том смысле, что смерть никогда не воспринимается однозначно, но как нравственная проблема, как проклятый вопрос.
В песне «Отец» 25/17 дается попытка снять противоречие между этими двумя смертями.
«Я был глупцом, прости меня, Папа,
шептал седой старик и плакал
не оставляй меня, любимый Папа,
запели птицы, в груди лопнул клапан»
— смерть здесь, с одной стороны, сохраняет статус тайны и ужаса, но с другой стороны, смерть здесь также есть момент предстояния пред Богом, не менее таинственным, ужасным, но и милосердным. И именно милосердие Бога в христианском мировидении есть момент снятия тайны и ужаса смерти. Старик плачет, представ перед своею смертью, и этот страх предстояния пред смертью здесь есть наказание Божье: строки «отец накажет своих самых любимых детей» красной нитью проходят через всю песню. И от наказания этого может избавить лишь прощение. В песне повторяются строки: «прости меня, Папа». Две тайны здесь смыкаются: Смерть и Прощение, — и становятся жизненно важными для дальнейшей, посмертно-жизненной участи человека. При этом с точки зрения 25/17 обе эти тайны — Божьи: Смерть, и Прощение, — хотя «Бог смерти не сотворил», тем не менее, смерть является Божьим наказанием человеку, наказанием, которое себе призвал сам человек, отпав от Бога.
У 25/17 разрешение этой антиномии смерти является, прежде всего, нравственным разрешением, разрешением через акт Божьего Прощения, которое, к слову, ничем не гарантировано, за что следует отдать должное 25/17: они не адепты пелагианства, не стремится засадить Бога в моральную клетку, предписав ему исполнять определенные нравственные законы, которые тем самым ставятся выше творца. Бог не обязан никому ничего. Не обязан прощать. И потому в песне нигде не говорится, что Отец простит, наоборот: «Отец накажет», но «накажет своих самых любимых детей». Поэтому нравственное разрешение антиномии смерти — это всегда личная надежда, а не гарантия и тем более не данность.
Переводя на язык этики, 25/17 антиномию смерти «друг-враг» переносят в другую плоскость восприятия, где эта антиномия формулируется в понятиях «Наказание-Прощение». Ежели в первом случае эту антиномию определяет только человеческое видение (друг для меня, враг для меня), то во втором случае имеет место боговидение (наказывает и прощает Бог), но это боговидение человека и его судьбы; в такой плоскости действует Провидение как соглашение Божественной Воли и воли человеческой, поскольку Божественное Прощение возможно лишь тогда, когда есть человеческая просьба/мольба о Прощении, — тем самым человек участвует в Богодействе снятия антиномии смерти (теургия).
25/17 снимают табу с разговора о смерти, возвращая дискурс смерти в нравственную область. В современной культуре не принято говорить о смерти, но это молчание о смерти не является новым подходом, об этом метко замечает отец Александр Шмеман в своих лекциях о литургии смерти: «…Смерть, которую навязывает нам наша секуляристская культура, — это, как ни странно может прозвучать, старая, дохристианская смерть, смерть прирученная, дезинфицированная, вульгаризированная, её скоро будут доставлять нам вместе с медицинской справкой, гарантирующей «существование после смерти» [4, 56]. Так вот 25/17 напоминает нам, что в дискурсе смерти невозможны никакие справки, гарантирующие посмертное существование или Божье прощение. Невозможны никакие сделки в нравственной области. То, что ждет нас впереди — тотальная тайна. Наличие для нас этой тайны в бытии говорит о том страшном факте, что мы радикально отъединены от истока бытия, отпали от него. Горизонт этой тайны доступен только лишь нравственному взгляду, только благодаря нравственным усилиям мы можем снять для себя антиномию смерти (друг-враг) и припасть к истоку бытия, в котором для нас смерти уже нет, в котором смерть — пережитое.
Однако 25/17 не стремятся дать окончательный ответ на вопрос о смерти, поскольку смерть как этическая проблема не имеет окончательного разрешения. Смерти противопоставляется Любовь, но и Любовь погибает в черном и падшем мире. Как тогда вообще возможно пережить вопрос о смерти, когда сама смерт настолько всемогуща и неотвратима?
Сюжет этот раскрывается во многих песнях 25/17. Альбом «Песни о любви и смерти», по сути дела, весь посвящен тому, как любовь сгорает в черном пламени смерти, как она пожирается смертью и в судорогах бьется в этом дольнем мире. Любовь должна пройти через смерть, должна умереть, мы знаем это от христианства, но при взгляде на умирающую любовь, которая должна воскрешать, при взгляде на побежденную любовь, которая должна победить, как не разувериться в воскрешающей и побеждающей силе любви, как не отчаяться и разочароваться во всяком вообще смысле, кроме смысла Смерти, у которой и
В начале альбома «Песни о любви и смерти» поэтому ставится серьезнейшая религиозно-философская проблема, ставится она образно, художественным языком: «Мать целует младенца. Брат целует брата. Муж целует возлюбленную. Любовь помогает становиться сильнее. Иуда целует Христа…».
Следует сказать, что в двух строках 25/17 сумели гениально поставить проблему, постановкой которой занимались многие и многие мыслители. «Любовь помогает становиться сильнее» — Посмотрите на брата, который целует брата, на мужа, который целует возлюбленную, любовь придает им силы. А теперь посмотрите на Иуду, который целует Христа, и спросите себя: любовь помогает становиться сильнее? Ведь Христос, Богочеловек, возлюбленный Сын Божий, ради всеобъемлющей любви к человечеству сошедший в мир, — страдает именно
Мотив, который уже ни один раз возникал в творчестве Бледного, прямо связанный со всем, что было сказано выше, это гностический мотив побега из мира, где Любовь побеждена Смертью. Так, в альбоме «Зебра» две песни выражают этот мотив: «Птица» и «Пожизненно».
В первой Бледный создает миф. Птица (символ полета, вольности) приносит узнику ключи. Узник выходит из темницы и попадает в мир, где ему нечего делать:
«Что же мне теперь, молчать уйти под лед?
Думать только о том, как пополнить счет?»
Узник даже сомневается, не обманула ли его Птица:
«Выбрался
из подвала на волю,
огляделся –
не могу понять: то ли
птица меня подставила,
а то ли ключи перепутали»
От печальной констатации:
«Не ходить нам по воде, как посуху.
Мужик пропил соху,
мудрец посох свой.
Сын отрекся от отца,
стал живым трупом» —
узник приходит к вопросу:
«А может, я не там искал,
и
идеальный мир, рай?»
Обманутый Узник готов превратиться в Путника, идущего по пустыне, полной опасностей, лишь бы не оставаться в темнице:
«Давай,
покажи на карте, расскажи маршрут,
я оставлю все и отправлюсь в путь»
Путь здесь следует понимать как надежду, как путь ко спасению, потому и задает главный герой песни вопрос (в традиции нравственной проблематики русской мысли):
«И надежда есть всех до одного спасти
до того, как успеют сами себя извести?»
И тут же узник обрывает себя страшной констатацией невозможности и тайны:
«Да вот только ведь не бывает так.
И птица та самая, и на ключах печать,
клеймо стоит, тайный верный знак»
Песня «Пожизненно», помимо того что является глубокой метафорой побега из мира, есть еще вместе с тем очень талантливые стихи. Она начинается строками:
«мне дали пожизненный срок,
А это значит, что точно
Невозможен соскок,
На волу условно-досрочно»
В альбоме «Песни о любви и смерти» этот мотив побега продолжает песня, которая так и называется — «Побег». Очевидно, что здесь не имеется в виду только лишь побег из города. Конечно, город здесь традиционно можно противопоставить деревне, как это обыкновенно делается в русском литературоведении. Но можно понять здесь город как символ мира сего, как вечный «Вавилон», в котором заключено страждущее человечество. И потому в песне говорится «сваливай отсюда, беги, как зэк на волю / счастья нет нигде брат, а здесь тем более». Но ведь свалить можно лишь оттуда, где ты не дома, куда ты заброшен; а заброшенность есть один из главных концептов экзистенциализма (и гностицизма как «экзистенциального пессимизма», по словам известного исследователя Е.Торчинова). Отсюда я заключаю, что мышление Бледного и в целом творчество 25/17 следует воспринимать как экзистенциальное.
(В скобках замечу также, что помимо сильно экзистенциального отпечатка у Андрея Бледного есть сильные мистические интуиции. Чтобы это понять, процитируем великого мистика Экхарта: «Он — там, ты — Здесь, сомкнется тогда в единое мы, где ты — отныне Он. Вечным разумом познаешь Его, неизреченное ничто, как предвечное «Есмь!» — так пишет Майстер Экхарт в своей проповеди «Об обновлении духа». Почти ту же самую фразу можно услышать в песне «Весь мир идет на меня войной» 25/17: «Он там, ты здесь, но вы Одно…». Совпадение этих строк у Экхарта и 25/17 крайне интересно и в том случае, если это намеренное цитирование, и в том, если это невольное совпадение).
В творчестве группы 25/17 мы находим целую галерею образов смерти. Но самое главное, мы находим у них нравственное восприятие проблемы смерти и сознательное стремление снять табу с упоминания о смерти в современности и таким образом стремление определить подлинные аксиологические координаты смерти не только в человеческой культуре, но и в целом в человеческом бытии.
Список литературы:
1. Варава В.В. Смерть как проблема нравственной философии (на метериале русской философской культуры XIX-XX веков). Специальность 09.00.05 — Этика. Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора философских наук. — Тула, 2005
2. Коробов-Латынцев А.Ю. Национальная стихия в современном творчестве отечественных рэперов // Творчество как национальная стихия: опыт России и Украины. Сборник статей. под ред. Г.Е. Аляева, О.Д. Маслобоевой. Санкт-Петербург, 2015
3. Вышеславцев Б.П. Этика преображенного Эроса / Вступ. ст., сост. и коммент. В.В. Сапова. — М.: Республика, 1994
4. Протопресвитер Александр Шмеман. Литургия смерти и современная культура. — М.: ГРАНАТ, 2013
