Заблестело в небе каплями. Или снегом. Как-то странно выкладывался рой смешных мыслей. Музыка не давала спокойно жить и дарила минуты просветления. Когда первые звуки Morricone с его темой к шедевру киноискусства. Флейта. Нет, армянский рожок. В музыке — целая жизнь, жизнь целых поколений убийственно просто летит мимо времени, мимо песочных часов, выброшенных на помойку. Забавляясь, смеясь и смеша окружающее. Дико холодно бывает в эти минуты.

 — Ты занят? Подожди, скажи мне, ведь ты же сегодня светлее, чем всегда. Да? — Она смотрит и не видит. Смотрит в себя, мимо себя. Даже мимо себя. Улыбнуться и не сметь показать, что знаешь, когда она поднимет взгляд.

 — Да… хотя на улице дождь… сплошной… стеной, — затесались не озвученные междометия. Как в музыке Morricone.

 — Значит, я чувствую тебя и без слов, даже не слыша твоих слов, — она поднимает глаза, темные, глубокие, наполненные тем самым, жутким.

 — Это плохо? — вымученно рождается улыбка, как что-то недоношенное.

 — Нет, конечно, это неплохо, — она вынашивает мою улыбку, и теперь ее не прекратишь, она живая, и пока она тянется, живут минуты осознанного ожидания.

 — Работы много? Понимаю, навалилось.

Творчество встречи. Так непонятно. Откуда соприкосновение, рожденное еще до того, как я смог видеть ее. Секунды доносятся ветерком, отсчитывают время до близости, до касания. Заставляют тянуться минутой к преждевременному катарсису. Пусть. Пусть минуты будут секундами, но спешить невозможно.

 — Ты читал моё «хулиганское» эссе? Сегодня утром мне позвонил мой приятель с совершенно дурацким вопросом «что ты там вытворяешь?». О чем он, понять не могу, — она перевела тему на окантовку смысла.

Чудилась небрежность по отношению ко времени, но впереди, как всегда, прозрачность и, — не может быть! — пустота. Поэтому, пока только вокруг. Теснее. Удалённее. Но честнее. Играя и смакуя, даря и отнимая.

 — Классическое воспроизводство тайных желаний большей части мужского населения планеты. И не объясняй никому! — Я словно встал во весь рост и сказал: «Не пущу!»

 — Да? Ты думаешь, у меня получилось? — Оборачивается, протягивает руку, отдергивая тут же ее.

 — Мне казалось, что можно было бы сделать все менее прозрачным, но, после второго прочтения понял, что это оттого, что я все уже знал. — Да, я знал, и не попался. Но шаг в ловушку сделал. Пусть.

 — Менее? Еще — менее? Да там, по-моему, речь просто идет об авокадо, салат из авокадо, всего лишь, — она играла интонациями, пробуя на вкус минутную паузу восторга от приближения игры и победы в ней. — А что там про мужское население какое-то было?

 — Ну, так, а почему-то кто-то тебе после прочтения твоего хулиганства звонит? Значит — было.

 — А… Он просто знает, какая я хулиганка. Решил, наверное, подстраховаться, выяснить «причинно-следственные связи». Ха-ха.

Остановились, замерев. Слышится возглас собачника. Букинист явно перестарался и слишком долго искал ей книгу о Кельнском соборе. Пыль была даже на кончиках ушей! Запорошила. Представил, как заблестели ее глаза, когда она взяла запыленный фолиант в руки и открыла проложенные пергаментом страницы.

 — Мне кажется, то, что ты задумывала, то и получилось.

 — Хорошо, что получилось. Только тебе не кажется, что после отдельных моих творческих выплесков на народ нападает какое-то остекленение? Где танцы?

 — Спроси лучше, где музыка.

 — А напеть? Можно же напеть, если знаешь тему.

 — Почему мы с тобой всегда разговариваем на эзоповом языке? Не знаешь?

 — А зачем упрощать? Жизнь и так проста. Пусть проекция ее на наш внутренний мир будет неоднозначной. Интереснее, когда не можешь разгадать загадки, поставленные самим собой. Хотя бы некоторое время.

 — Притворяться — это способ жить весело?

 — Во-первых, не притворяться, а удивлять. А во-вторых, не весело, а интересно. Хотя, весело тоже неплохо.

Машина подъезжала к аэропорту. Найдя место для парковки, я въехал на нее и затормозил. Прислушался. Двигатель пел ровно, грел и баюкал. Ночь без сна давала о себе знать. Провожать всегда, как оборвать.

 — Чтобы петь, нужно что-то внутри иметь. Пока не поется, — сказал я, глуша двигатель.

 — Подождем. Подождем? — Спросила она у себя. А потом повернула голову ко мне. Я молчал.

Людей перед зданием аэропорта было мало. Вечер играл первыми сумерками, как вор отмычками перед дверью в ночь.

 — Ты влюблен? — Ее голос оказался как-то стразу севшим, треснутым.

 — В лесу раздавался топор дровосека… — усмехнулся я, наблюдая за стартующим самолетом и затягиваясь его гулом. — А ты?

 — Да, — быстро ответила она. — А ты?

 — Да. — Только так. «Нет» сказать было невмоготу. — Вместе мы — влюбленные люди. В мужа?

 — А ты в кого?

 — Расскажи о нем.

 — О ком из…?

 — А ты влюблена в нескольких?

 — А ты как думал?

 — О самом ярком.

Секунды смешивались в слой временного пирога, раскатывались будущим, посыпались приправами-мелочами окружающего и ставились в печку. Шутник — кулинар! Смешно.

 — Видишь ли, о самом нельзя. Так других обидишь, — экспериментирует с осознанием обидчивости поклонников она.

 — А как можно? Хорошо. Не о ярком, а о близком. Как правило, самый яркий — это далеко не самый близкий.

 — Я не рассказываю, ты же знаешь. Только когда все закончится. Так сказать, «по следам нашей памяти». Но ты можешь рассказать. Смело.

 — Я тоже не рассказываю, если только кто-то не догадается сам. Все! Хочу кофе.

 — Что ж. Обидно, знаешь. Пойдем — попьем.

Мы вышли из машины. Запах леса и весенней свежести перемешивался с ее духами. Легкий щелчок дверей, почти одновременный. Писк сигнализации. И несколько шагов вперед. Она взяла меня под руку, одновременно провела пальцами второй руки по моей ладони, прижала.

* * *

Мы пили Davidoff на втором этаже здания аэропорта. Когда я был с ней, никогда не хотелось спешить. И в движениях, и в мыслях, и в сексе и, вот сейчас, когда мы пили кофе. Две маленькие чашечки их тонкого фарфора и раскраской под Пикассо — в них 30 граммов кофе. И больше ничего было не нужно! Все остальное было вокруг. Внутри…

 — Он знает. Ну, или догадывается. Может быть.

 — Он… — всегда, когда мы говорили о своих «любимых», я иронизировал, защищаясь от более глубокого проникновения мыслей. Именно мыслей, не чувств. Чувств хватало, чтобы знать. — Вряд ли он знает, если ты ему не сказала. Чувствовать можно, конечно. И когда была последняя встреча?

 — О, да разве ж ты любопытен? — Лукавая, перехватывает инициативу.

Ты же знаешь, что нет. Считай, что это почти профессиональное. Ладно, не о том говорим, ты права. Но ты тоже любопытна. Ужас как…

 — А-ха, — соглашается она с придыханием и делает глоток, закрывая глаза. — Но я умею сдерживаться.

Еще один глоток. Что-то она заспешила. Придумывает!

 — Стараюсь сдерживаться, во всяком случае. Потому что я любопытна, как обезьяна.

 — Да-да, анализировать по мелочам-черточкам и делать какие-то выводы значительные, да?

 — Нет-нет-нет… — Вот и засмущалась.

И я знаю, что она вспоминает сейчас. И пытается это скрыть, и не может. Ее старания перехлестывают через край «жизненной лодки откровений». Словно в ней пробоина, словно она вычерпывает волну, вдруг накрывшую лодку, старательно, убедительно, ловко, но ковшик дырявый и уже отслуживший свой срок.

Ночь. Да, ночь. И этот чертов Morricone с его темой.

* * *

 — Тебе важно быть в состоянии влюбленности постоянно? — откидываю уже задремавшую тишину.

 — Нет. Это же не самоцель. Я просто люблю.

 — Просто любить сложно. А любить можно только тогда, когда осознаешь, что это любовь.

Она удивляется и внимательно всматривается в меня.

 — Речь не о самоцели. Речь о состоянии. И о необходимости этого состояния тебе. Тебе внутренней. Не разуму, а естеству, — говорю я по наитию.

 — Ты знаешь, соглашусь. Наверное, каждая женщина должна любить. Постоянно. Одна влюбленность переходит в следующую, та — в следующую. Не будет любви — теряется и женщина.

 — Порочный круг? Порочный не в смысле «порок», а в смысле — не разрубить. Наркотик такой себе: необходимость острее чувствовать, ярче существовать… и? Существовать? В смысле, просто жить?

Отвечать было нечего. Узоры смысла, петельки новообразований, цветовая гамма ореолом, вокруг, навязанный смысл — все это бредило, остывая. Сдавило горло. Обнять! Срочно обнять и не выпускать ее, уже дрожащую, испуганную приближающимся прощанием, там, где-то у «зеленого коридора» под заинтересованные… всегда заинтересованные мужские взгляды, теперь уже пограничников и таможенников. Провожу пальцами, кончиками пальцев по ее лицу, словно запоминая. Она ловит пальцы губами, почти не дышит.

 — На самом деле я очень постоянна, до неприличия. Ты это знаешь? — Серьезные глаза застывают.

 — Как это ни странно, я тоже, — говорю я, замечая банальность, но так уже получается — вдогонку, по выстроенному ею мостику.

 — Что же тут странного, это Дева. Если тебя любит Дева, то ты обречен.

Слова, слова, кругом слова. Словно в паутине. Мне казалось, что она знает, что мы расстаемся не на неделю. Всплывает в памяти другое. Давнее. Далекое. Полузабытое. Почти начало.

 — Ты занят? Подожди, скажи мне, ведь ты же сегодня… посветлее?

 — Да, хотя на улице дождь, сплошной, как из ведра-ведрышка.

 — Значит, я чувствую тебя и без слов. И даже не слыша тебя.

 — Это плохо?

 — Нет, конечно, это неплохо.

 — И не хорошо?

Тишина.

 — Ты задумалась?

 — Нет, я уже занята.

— А я уезжаю.