Create post
Издательство "Черная речка"

"Мост" Маилис де Керангаль

Роман «Мост» (Naissance d’un pont) Маилис де Керангаль, вышедший в 2010 году, был удостоен престижной литературной премии Медичи за оригинальность замысла, вошел в шорт-листы главной литературной награды Франции — Гонкуровской премии, а также премий Гран-при романа Французской Академии и Флор.

Молниеносно разлетевшийся во Франции первый тираж «Моста» составил 300 000 экземпляров, затем последовали многочисленные переиздания и переводы на 26 языков, сейчас и у российского читателя есть возможность познакомиться с неожиданным и сильным романом, принесшим Маилис де Керангаль литературную известность.

Роман-фундамент — именно так назвала Маилис де Керангаль свою самую глобальную книгу. Сюжет развивается вокруг строительства подвесного моста, который должен соединить маленький воображаемый калифорнийский город с мегаполисом. Загадочный город, словно Ноев ковчег, принимает в себя представителей разных народов, обремененных разными культурными традициями, но все они вовлечены в общее дело и в общую жизнь, а строительство моста становится строительством мироздания.

Язык романа уникален, и ему сложно найти аналог во французской литературе. Это вещественная, образная, осязательная проза, в которой чувства героев так же интересны, как и их ощущения, а интонация рассказчика, несмотря на напряженность, дает второе дыхание жанру романа и открывает новые творческие горизонты.

На русский язык роман перевела Ася Петрова.

Маилис де Керангаль «Мост», 2016
Маилис де Керангаль «Мост», 2016


Мост

Пролог

Сначала он повидал северную Якутию и город Мирный, где проработал три года. Мирный, шахта, полная бриллиантов, вмерзших в землю и погребенных под слитками затвердевшей почвы, серой и грязной, обреченная тундра, запятнанная изъязвленным углем и концентрационными лагерями, пустыня в ночном ознобе, трепанируемая одиннадцать месяцев в году снежной бурей, от которой голова трещит по швам; под этой землей все еще покоятся разрозненные кости и гигантские, грациозно выгнутые рога, носороги в броне, замшевые белуги и замороженные карибу, — все это он представлял себе, сидя в баре отеля со стаканом крепкого полупрозрачного зелья; маскирующаяся под законопослушную даму проститутка, как и прежде, расточала ему свои ласки, предлагая либо уехать в Европу и жениться на ней, либо перепихнуться за деньги, но он не дотрагивался до нее, просто не мог, — что угодно, только не спать с этой продажной женщиной; и пропади все пропадом. Чтобы дотянуться до бриллиантов Мирного, надо было рыть, взрывать вечную мерзлоту динамитом, буравить Дантову дыру, необъятную, как сам город, — в нее поместились бы вверх тормашками пятидесятиэтажные башни зданий, которые вот-вот вырастут неподалеку; вооружившись газовым факелом, опускаться вниз по трахее, ломать перегородки, копать землю, разбрасывать тут и там, как паутину, ветвистые подземные ходы и асимметричные галереи, далекие, темные, укрепленные; прокладывать коридоры и рельсы, электрифицировать глиняную пещеру, прошибать тонны грязи, процарапывать булыжники, просеивать кишки дохлых животных — в поисках невиданного сияния. Три года. Контракт истек, и он возвращался во Францию на борту «Туполева» (не самый дешевый рейс) — его кресло в экономклассе насквозь продавлено; стюардесса металлическим инструментом прощупывает обивку, пытаясь обезвредить чертову пружину, впивающуюся ему в поясницу, — впереди несколько контрактов и стройка в Дубае: из–под песков вынырнет шикарный отель, отвесный, как обелиск, и бессмысленный, как пальма; из стекла, на этот раз из стекла и стали, с лифтами, похожими на мыльные пузыри, которые скользят туда-сюда в позолоченной трубе, с холлом из каррарского мрамора, а посреди холла будет фонтан, журчащий в тональности нефтедолларового люкс-мажора, и повсюду — блестящие зеленые растения, мягкие кожаные диваны, профильтрованный воздух кондиционера. Дальше — новые препятствия, новые подвиги. Футбольный стадион в Чэнду, пристройка газового порта в Кумане, мечеть в Касабланке, нефтепровод в Баку — в этом городе люди ходят по улицам быстро, у них темные габардиновые костюмы, зрительно уменьшающие бедра, галстуки, чьи узлы напоминают маленькие сжатые кулачки на твердых горловинах рубашек, черные шляпы с тремя заломами, тонкие усики, — сплошные Шарли Азнавуры; он только успевает по телефону оповещать маму — водоочистительная станция на севере Сайгона, отельный комплекс для белых в Джербе, киностудии в Бомбее, космический центр в Байконуре, туннель под Ла-Маншем, плотина в Лагосе, торговая галерея в Бейруте, аэропорт в Рейкьявике, свайные дома в самом сердце джунглей.

Телепортируемый от биотопа к биотопу, привыкший к многочасовым перелетам, часто на борту убогих самолетиков с двумя газотурбинными двигателями, он никогда не проводит больше полутора лет в одном месте и не путешествует, потому что устал от экзотики, переел ее грубой заурядности — повсюду господство белых и восстания против мстительной колонизации одноклеточных, против наркотиков и продажных женщин, против западных девизов; он довольствуется малым, а живет чаще всего в простеньких квартирках, которые предприятие снимает неподалеку от стройки; не таскает с собой никаких игрушек и фотографий родственников, которые можно куда-нибудь пришпилить, например на дверь, зато у него есть книги, диски, огромный телевизор с изображением ярким, сочным, как продукты «Buitoni», и велосипед, классный механизм из углеродного волокна, чья дорогостоящая транспортировка каждый раз составляет беспрецедентную статью контракта; он все покупает на месте: бритву, шампунь, мыло, — обедает в прокуренных, поросших жиром закусочных, дважды в неделю проглатывает стейк, приготовленный по международному рецепту в ресторане отеля; встает рано, работает по четкому расписанию, каждый день устраивает после обеда короткую сиесту; когда погода милостива, запрыгивает в седло велосипеда и не слезает с него, пока не проедет по меньшей мере пятьдесят километров, лицом к ветру, грудью вперед, уперев ноги в педали и наматывая запредельную скорость; потом в город выкатывается ночь, она идет или крадется, его вспотевшие виски охлаждены волной воздуха, мозг впитывает местные выражения, язык всех гор и морей, как pidgin-english, который доносится из клубов, борделей, игорных домов и баров. Откуда же еще, ведь архитектор дипсоман, все это знают, и давно.

Двадцать лет в таком режиме кого угодно превратили бы в труп, каждая стройка требовала реинкарнации, адаптации к новым условиям — климатическим, дерматологическим, фонологическим, пищеварительным, уже не говоря о новом укладе повседневной жизни, требующем выполнения определенных, неведомых доныне действий; его сознание обновлялось, становилось сильнее, взывало к экспансии; иногда по вечерам, когда сослуживцы расходились, он останавливался перед уменьшенной планисферой, приклеенной к стене, вытягивал одну руку влево, другую вправо и расширенными зрачками прослеживал маршрут своего бытия от острова Пасхи до Японии, отсчитывая на земном шаре точки, куда ступала его нога. Каждая следующая стройка взаимодействовала с предыдущими, точь-в-точь как одно бедро у исполнителя сальсы играет с другим; новый опыт скрещивался со старыми, активизируя в организме все достижения прошлого. Но если его тело от постоянных странствий изнашивалось не быстрее, чем тюфяк — по мере движения часовой стрелки, то его разговорная практика принимала дурной оборот: любой язык, на котором лопотали строители, воспринимался им легче легкого, постепенно вытесняя и без того изъеденный молью французский — доходило до того, что порой даже его коротенькие письма к матери было трудно разобрать. Двадцать лет в таком режиме прошли для него как один ничем не примечательный день.

Все хотели знать, из какого он теста, бродили вокруг него кругами. Считали его инженером-космополитом, продажной железобетонной шкурой, терпеливым первопроходцем тропических лесов, преступником с несколькими судимостями, алкоголиком, играющим в дезинтоксикацию, бизнесменом со склонностью к суициду, курильщиком опиума под деревцем плюмерии: отрешенный взгляд устремлен на темную монгольскую степь, между бедер, в нескольких сантиметрах от паха — бутылка только что из холодильника; его принимали за простого ковбоя, родом из ниоткуда, обреченного на бессмысленную работу и готового на все ради успеха — небезосновательно, недалеко от истины, уже теплее, но вызывает смех, а в действительности — был ли он всеми этими людьми одновременно, синхронно, или последовательно, по очереди? — ну конечно, он был множественным, как палитра, и поэтому в каждом окошке ставил галочку, а не прочерк. Всем хотелось, чтобы он оказался героем в поисках себя, загадочным, потерянным, сломленным неясной силой, а потому в бегах, миля за милей — пятится назад, чувствует угрызения совести, раскаивается в предательстве; наверное, здесь не обошлось без женщины, она осталась в большом городе с другим; она не призрак, она существует, дышит полной грудью и живет с его соперником; иногда, если архитектор проездом во Франции, они встречаются, у них свидание в Париже, она приходит минута в минуту, волосы развеваются, глаза блестят, радости нет предела, они опять вместе, чертят свой маршрут по городу, не рука в руке, но сердце в сердце, ночь напролет болтают в каком-то баре, одна бутылка пива за другой, постепенно пьянеют, целуются на восходе, занимаются любовью, сплетают свои вздымающиеся тела и расстаются, спокойные, как король с королевой в придуманном иллюзорном времени, поворачиваются друг к другу спинами так доверительно, что весь мир нашептывает им — спасибо. Зазорно быть столь одиноким, вредно для здоровья, неразумно, все жаждут докопаться до его любовных связей, узнать, есть ли у него девчонка, красавица, блондинка, преданная, молодая, из каких-нибудь консульских кругов, или мальчик; есть ли у него тараканы, первородные грехи или вообще хоть что-то первородное, травма детства, скорбь в глубине — в глубине чего? — никто не знает. Поэтому он редко возвращается во Францию — а как же его мать? Раз он ей пишет, значит, она где-то существует? — однако он обходит шестиугольную республику недоброжелательным молчанием, от страны остается лишь вписанное в паспорт гражданство, внушительный банковский счет, слабость к интересным беседам, комфортной жизни и велосипедной гонке Париж — Ницца. Всем хотелось бы считать его погруженным в бездны себя, зацикленным, слабым, это было бы гораздо проще и легче принять — энергичный мужчина с пристрастием к взрывоопасному алкоголю непременно таит в себе какую-то загадку — всем бы хотелось думать, что он не способен любить, что у него нет сердца, что он спасается от своих терзаний работой. Что он меланхоличен. Впрочем, у его коллег со строек подобные бредни вызывали только недоумение: слащавые клише, бабские фантазии, поэтический пердеж. Их пожимание плечами и лукавые взгляды ломали маленькую фигурку из папье-маше, ведь они видели героя собственными глазами, могли его потрогать и попробовать на вкус. Они говорили: о’кей, это правда, время для него ничего не значит, все, что происходит, все, что проходит, не имеет для него смысла, не трогает его, не вызывает ни любви, ни отвращения — потому ли, что он один, один во времени, один, сраженный ударами судьбы, нос к носу с потерями, с грязной мыльной жидкостью на дне ведра, кишащего бациллами, с лохмотьями грусти на кончиках пальцев, словно со старыми пластырями, которые надо отрывать зубами? — он не совсем каменный, допустим, но непроницаемый для размышлений, для интересов, для прошлого, для национального самоопределения, для истории, для удовольствий, он каждый день боится смерти, как и прочие, вот и всё. Они говорили: его время меняется по щелчку пальцев — one! two! three! four! let’s go! — они подкрепляли слова жестом, изображая стартовый бросок, стремящийся к цели, к выполнению трудового плана, к дедлайну, указанному красными чернилами в нижнем углу контракта, согласованному с графиком работы и сезоном — дождей и свивания гнезд, хотя последнее не особо учитывалось, позднее станет ясно почему. Они говорили: его время — настоящее, мгновение или вечность; действовать правильно, контролировать ситуацию — его единственный закон и единственная в жизни работа, вот так все просто. И еще: этот человек знаком с жизнью не понаслышке, он знает, что почем, — сам бы так сказал, насмешливо, прикрыв глаза; с сигаретой в клюве, прибавил бы, не мигая, что именно здесь — приключения, риск, реальная жизнь, — и с этими словами ударил бы себя в грудь двумя сжатыми кулаками, как большая горилла из тропических лесов; впрочем, иногда он переставал смеяться, поднимал голову и с видом философа заявлял — я ненавижу утопии, этот маленький мирок, химерическую жемчужину невесомости бла-бла-бла, тупик, хорошо размалеванную миниатюру; для меня это не панацея, так и знайте, меня это не интересует, я от этого не торчу, я в этом ничего не нахожу: меня зовут Жорж Дидро, и мне нравится работать с реальностью, играть параметрами, держать в руках пустой участок земли, голый, участок без трусов — на нем-то я и строю самого себя.

Он разоблачает пространства, прочесывает просторы, захватывает земли, воздвигает здания, питается словами, звуками, красками и запахами тел, трепетом толпы мегаполисов, революционным волнением, овациями на стадионах, блеском карнавалов и парадов, кротостью диких животных, наблюдающих за стройками сквозь заросли бамбука, показами кино на пленэре посреди лужайки — когда экран устремлен в темное небо, когда небеса теснятся, а времена им подыгрывают лаем собак на излете виражей. Изнаночный, сконцентрированный, эмпирический, циничный: внутренний опыт никогда не бывает спрятанным, — бормочет он, смеясь, когда люди, разочарованные тривиальностью человека, донимают его, пытаясь докопаться до сути, до глубины, до внутренней стороны его бытия, — опыт не морщина, а рана, и мне нравится, когда она разверста.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Author

td bmm
td bmm
Follow

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About