Публикуем фрагмент книги антрополога и фольклориста Светланы Адоньевой о коллективных чувствах, которые человек, живущий в постсоветском пространстве, часто склонен принимать за свои собственные. Вызывая дух Пушкина или фотографируясь на фоне Вечного огня, мы бессознательно воспроизводим культурные императивы, которые во многом определяют нашу повседневную жизнь. Антропологический взгляд на эти и другие ритуалы, предложенный автором, позволяет по-новому увидеть жизненные сценарии, которые мы унаследовали.

ОТ АВТОРА

О чем пойдет речь в этой книжке? О тех действиях, которые мы совершаем праздно, объясняя творимое обычаем или собственной вольной волей. И о тех чувствах, которые мы испытываем, думая, что они уникальны, что они — наши личные, особенные. А они тем не менее оказываются общими для многих.

Так, мне всегда почему-то трудно было строить планы на новогодние праздники. Новогодняя ночь стоит как стена: все должно происходить до нее или после, поскольку в ней самой есть трепет временнo´го разрыва, случая, но не несчастного, напротив — чуда, дара. Ты ждешь события, которое не ты планируешь, но — о тебе спланировано, причем спланировано теми, кто тебя любит. Я уверена, что мой читатель знает, о чем я, а следовательно, нас не так мало — чувствующих одно и то же в предлагаемых обстоятельствах и делающих — одно и то же.

Ну, например, пнуть табурет, о который больно ударился.

Или — сжечь фотографии изменника.

Или — менять старую жену на новую каждое десятилетие.

Или — сплести веночек и бросить в воду или туда же, в реку-окиян, — бутылку с посланием.

А еще — поехали себе отдыхать, ну, скажем, в Грецию, или в Крым, или в Вологодскую область. Остановились где-то в красивом месте и увидели родничок. А над ним дерево, все увязанное ленточками тесемочками. И люди приходят, и веревочки на наших глазах завязывают, а на вопросы «зачем?» не отвечают, стесняются. Дай ка и я привяжу, на счастье, хуже не будет.

Я впервые обратила внимание на эту традицию — с ленточками-веревочками, когда лет десять назад была в Истре, в Новом Иерусалиме.

Случился первый осенний заморозок, золотые, не успевшие побуреть листья издавали под ногой хрустальный треск. Было тихо, морозно и ясно. Когда мы вышли за стены монастыря и отправились к «иордани», к хрусту мороженого листа добавился еще один звук, похожий на хлопанье белья на ветру. Источник звука открылся скоро и поразил своей театральностью. В том смысле, что наблюдаемое могло быть только декорацией, чем-то сделанным специально для каких-то нам неведомых, но кому-то ясных целей. Все деревья и кустарник вокруг «иордани» были густо перевязаны лоскутами прозрачного полиэтилена, который, промерзнув, громко хлопал на ветру. Картине было дано объяснение: у паломников-туристов не случалось тесемочки, они отрывали лоскут от пластиковых мешков и привязывали его «на счастье». В отличие от ткани синтетика не тлеет, и за годы паломничества кустарник превратился в рощу с вечной листвой. Место более походило на кислотный арт-объект, нежели на святилище.

Итак, эта книжка о коллективных чувствах и коллективных действиях.

Мои дети, рожденные в девяностых, уже не видели учебный фильм «про собаку Павлова». Для тех счастливцев, которые не были травмированы с детства ужасом пробирки, вставленной в живую собачью плоть, я расскажу историю про условный рефлекс.

Собака видела лампу, которая зажигалась в тот момент, когда ей приносили миску с едой, и привыкла к этому совпадению событий. Лампа зажигается — появляется еда — выделяется слюна и капает в ту самую пробирку. Еду приносить перестали, а слюна продолжала выделяться в тот момент, когда зажигали лампу. Собака испытывала голод и готовилась к принятию пищи при виде предмета, совершенно неаппетитного. Это и был ее условный рефлекс.

Наши собственные коллективные чувства и действия суть такие рефлексы. Вопрос, на который я искала ответ, состоит в том, кто этот «Павлов», что в нас их выработал и за счет каких лабораторных постановок. Ответы не всегда оказывались однозначными, но на пути их получения удавалось обрести нечаянную награду, не только познавательную, но и психотерапевтическую. Осознать природу собственных действий и правил означает возможность ими управлять, а значит, не зависеть от них, освободиться. А свобода — всегда хорошее приобретение. Так, я могу лечь спать до двенадцати ночи 31 декабря: новогодние бдения утратили священный смысл. Не буду жечь фотографию изменника и смогу объяснить, что именно делает тот/та, кто сжигает.

Расскажу своим тридцатилетним приятелям, что в их страсти к новой секретарше мало личного.

Общим для текстов, объединенных в этом издании, является то, что внутренним мотивом к их написанию в каждом из случаев было желание понять факты той культуры, к которой я принадлежу. Такая позиция позволяла видеть связь между символической формой — высказыванием, действием, предметом — и ее эмоциональным, психологическим содержанием. Поклонение кумиру, «страшные истории», Дед Мороз, родильные дома и пионерские лагеря, гадания на суженого и пение застольных песен — личное прошлое, эпизоды личной биографии. Вместе с тем едва ли можно представить себе биографию гражданина СССР, рожденного в 1930–1980-х годах, лишенную всех составляющих приведенного перечня.

С тех пор как я обратилась к этим темам впервые, прошло десять лет. В результате моих исследований в 2001 году вышел сборник очерков «Категория ненастоящего времени». Некоторые мои коллеги сочли эту работу ненаучной, хотя я считала, что делаю нечто вполне «ученое». Значительная часть моих друзей и читателей, напротив, сочла ее слишком научной и поэтому трудной, хотя им всегда было интересно слушать мои рассказы. Эту книгу я написала для друзей.

БОЛЬШАКИ И БОЛЬШУХИ

Большой, большак, большина (м.); большая, большуха, большиха, большица, большачиха (ж.) — старший в доме, хозяин и хозяйка, старшина в семье; вообще набольший, старший в общине или артели; нарядчик, распорядитель, указчик. «Не велик большак, да булава при нем». «Нет большака супротив хозяина». Жена зовет мужа большаком, хоть он и не старший в доме.

Большина — старшинство, первенство, власть, воля.

«Она всю большину забрала в руки». «Своя воля — своя большина».

Большинствовать, большинничать, большичать — начальствовать, распоряжаться по праву, быть головою дела. Большинствовать также брать перевес, первенствовать властью, влиянием или числом. Большичанье — начальствование, управление или хозяйничанье в дому.

В. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка

Какие жизненные стратегии использует современный россиянин в своей практике, на какой ментальный и социальный грунт в нашем отечестве устанавливаются постсоветские новации? Ну, например: почему, накапливая капитал, «новые» российские бизнесмены покупали в первую очередь автомобили и лишь в десятую — дома? Почему местом принятия политических и экономических решений в России оказывается баня? Почему главным бухгалтером предпочитают видеть женщину старше сорока, имеющую взрослых детей, и именно такие женщины занимают топ позиции в российском бизнесе? Почему руководитель называет своих сотрудниц «девочками»?

Общность «советский народ», из которой вышло подавляющее большинство активно действующих на экономическом и политическом поле постсоветской России граждан, на протяжении семидесяти лет советской власти была предметом активного социального и идеологического конструирования. Не соответствующее доминантной идее признавалось несуществующим, а следовательно, не подлежало обсуждению. А ей не соответствовало среди прочего и то, что заполняющее города по мере их социальных «чисток» и войн крестьянство привносило в «новую жизнь» свои схемы доминирования и подчинения, свои культурные императивы. Их воспроизводили в пределах семьи, им обучали детей:

Мужик семью должен кормить.

Женщина прежде всего — мать.

Утрата девственности дочери — позор родителей, береги

честь смолоду, выдать замуж — сбыть с рук.

Воля отца — закон.

Подавляемые официальной идеологией, они дремали на уровне приватных деклараций старших, чтобы мощно заявить о себе с падением Советов. Модели подчинения и власти были незаметно унаследованы от дедушек и бабушек из архангельских, поволжских, сибирских или псковских деревень.

Через посредство освоивших городской быт и городскую речь советских родителей, горожан первого поколения, патриархальные императивы были освоены следующими поколениями. Именно они составили актуальный социальный багаж постсоветского российского быта.

Это мой тезис. Аргументировать его я буду разнообразными примерами из деревенской и городской жизни, подтверждающими наличие традиционных моделей поведения в советской и постсоветской повседневной жизни.

В устной русской речи существуют слова, отдельно называющие разные возрастные классы мужчин и женщин. Эти слова обозначали не физический возраст, вернее, не только его, но целую область правил, представлений и отношений, которые стояли за таким определением.

В отношении мужчин: парень (от рождения до женитьбы), мужик (от женитьбы до самостоятельного хозяйствования), сам, хозяин, большак (с момента обретения собственного дома и хозяйства и до смерти). Нормальная жизнь крестьянина, исполненность его века, определялась последовательным проживанием этих статусов этапов. Бобыль — одинокий старший мужчина, по какой-то причине не имевший семьи и детей, например отставной солдат. Этот статус был экономически и социально ущербным: земельные наделы выделялись на количество мужских душ в семье. Отсутствие земли и семьи определяло низкий статус бобыля среди прочих мужиков хозяев. Поэтому практически всегда бобыли имели еще какое-то занятие, кроме работы на земле, — промысел, ремесло, — поскольку ее малое количество не могло его прокормить. Знание ремесла, а также зачастую и ворожбы было компенсационной тактикой бобылей.

Женские возрастные определения таковы: девка/девушка (от рождения до замужества), молодка/молодая (от замужества до первого ребенка или до первой дочери), баба (замужняя женщина, но не хозяйка в доме), большуха, хозяйка, сама. Большухой женщина становилась при выходе мужа на большину, после смерти свекрови или же когда свекровь передавала большину одной из невесток в случае своей физической немощи. Тогда большаком оставался свекр, а хозяйкой считалась жена старшего сына. Большаками и большухами, естественно, становились также и тогда, когда семья выделялась в отдельное хозяйство.

В картотеке Псковского областного словаря (записи 1960–1970 гг.) этот статус описан очень подробно, что свидетельствует о том, что для советской деревни брежневской поры идея большины была естественной:

«Большуха — сынова мать, пака не умрет. Большанить будет сынова жёнка».

«Свекровки нет — сразу за большуху».

«Я первый год стала большухой, полной хозяйкой. Свекровь умерла, и стала большухой».

Пребывание в том или ином возрастном статусе предполагало включенность в определенную сеть горизонтальных и вертикальных отношений с другими членами сообщества, а также определенные имущественные правила и определенные «должностные обязанности».

Горизонтальные отношения между людьми, принадлежащими к одной возрастной группе, были отношениями договора и конкуренции. Парни бились за престиж — «честь» и «славу». Этот престиж определяется лихостью и отвагой личного поведения, а также групповой доблестью в битве шатии на шатию. Лидер признавался «атаманом» своей «ватаги» (парней одной деревни), и он же был бесспорным фаворитом среди девушек.

Кто из моих ровесников-мужчин не помнит своих отношений с «местными» в студенческих стройотрядах и экспедициях? Агрессия этих самых «местных» была нормой. Их поведение ничем не отличалось от войны городских подростков — двора на двор, Тимура с его командой и местных «хулиганов». Приведу одно из описаний праздничного поведения парней, которое было записано несколько лет назад от работника культуры одного из вологодских районных центров:

Уже праздник когда, идут с гармонью, и компания, надо что когда ей уже драку начинать, вот и уже такое вызывающее делается. Называется «ломка перед дракой», в общем, идут, и один и вот так… как разминается, — и эти, руки и плечи, всем этим, корпусом, и потом еще… ну один так разламывается, другой там идет прямо так… прямо колом дорогу, это… и там с частушками, конечно, с матерными, и… Вот это называется «ломка», на самом деле ее надо смотреть, видеть! Кто крепче ломается — самый заядлый дракун считался этот. И гармошка на развал идет, под хулиганской… по басам на гармошке играют. На одних на басах — на развал называется.
Значит, там такое действие было, как все равно что по сценарию… Один идет ломается, идет там с колом, там: «Эх ты!…», кто-то частушки поет, гармонист только свое дело делал — играл. А <мы> частушки пели. В этой компании у каждого своя роль была.
<Это вот деревня на деревню?>
Деревня на деревню, и шатия на шатию. И частушка была, что:
Шатия на шатию —
которая возьмет.
Наша маленькая шатия
большую заебет.
Они — с такой с поддёвкой, чтоб, в общем, задраться, чтоб задеть, такие частушки унизительные в адрес соперника пели. И потом уже начинали те, отвечали… Идут, короче, пляшут, и этот, индоман идет компания, в ширину дороги — от конца, от края дороги до другого края. Посередине гармонист, впереди толпа пляшет, с гармошкою прошли, в общем, сквозь эту толпу, посмотрели, и толпа разошлася, и тут человека два-три уже вырубили, лежат уже без сознания на дороге. Я тоже был свидетелем вот таких.

Обмен частушечными текстами между группами парней предварял открытый конфликт — драку. Драка служила и служит регулярным элементом мужского праздничного поведения в деревне:

Поиграй повеселяе

Хулиганского еще,

Мой товарищ хулиганского

Играет хорошо.

Ты, товарищ, не ударишь,

А ударишь — не убьешь,

Если я тебя ударю,

Через пять минут помрешь.

<А ходили деревня на деревню?>

Как же, деревня на деревню на гулянки да и ходили. Деревня на деревню идут, гуляют большими массами вдоль деревни. Вот Вашпан, Шубач — это вместе деревни дрались, Роксома — это всё деревни с деревнями дрались. Ну, парни там между собой, парни вместе гуляют, и так из–за девчонок поспорят, так раздерутся.

Статус парня определялся не только его поведением, но и определенными имущественными отношениями. Любой собственный заработок, достаточно редкий, поскольку парни в основном работали на семью, мог быть преобразован только в «справу». К справе относились одежда, средство передвижения, оружие, предметы личного обихода. Эти предметы составляли символический капитал парня. Решение о «справе» мог принимать только большак-отец. Уважение односельчан вызывал тот, кто «держал» сыновей «хорошо».

Отношения групп парней и девок также были состязательными. На кону была «честь». Задача девиц состояла в сохранении своей «чести» до брака, задача парней — в стяжании «мужской чести», которая определялась количеством любовных связей (смелостью в обращении с женщинами) и смелостью в драках.

Итак, главные черты поведения парня — удаль, риск, превращение добытых средств в капитал, подчеркнем, символический, а не экономический, множественность любовных связей. А также, что очень важно, отсутствие персональной ответственности за что-либо или кого-либо, кроме своего собственного тела, которое может быть покалечено в драке. За своих парней перед властью и миром отвечал большак. Оценивающей группой для парня были своя ватага и девки. Но также — мужики деревни, потому что с раннего возраста мальчики и парни принимали участие в общих мужских работах; оценка старших мужчин была для них исключительно важна. Неженатая молодежь подчинялась своим родителям, а также людям того же возраста. Эта форма вертикальных отношений сохранилась в обращениях тетя и дядя к старшим мужчинам и женщинам. Тети и дяди исключались из матримониальных отношений, поскольку относились к другому возрастному классу.

Вертикальные отношения менялись, когда парень или девушка вступали в брак. Девушка-невеста перепоручалась семье мужа. Она выходила из подчинения своим родителям, их связь преобразовывалась в горизонтальные отношения свойства: взаимная помощь, совет, проведывание, праздничная гостьба, но не ответственность. Вступив в брак, женщина становилась в подчиненное положение по отношению к мужу и его родителям — свекру и свекрови. Муж и родители мужа отвечали теперь перед миром за невестку.

Иначе устраивались отношения подчинения мужчины. До свадьбы парни подчиняются матерям-большухам, причем как своим, так и чужим — теткам. Мужчины выходили из–под власти класса матерей после свадьбы. Такое преобразование отношений имело ритуальное оформление. Практически повсеместно русский свадебный обряд включал в себя «испытание молодой». Оно происходило на второй день свадьбы. Испытание могло быть связано с предъявлением знаков девственности молодой, но могло быть связано и с ее хозяйственными умениями.

Ритуальная проверка хозяйственности молодой и введение ее в домашнее хозяйство совершались в первое утро пребывания в доме мужа; на второй день свадьбы молодуха метет пол. На пол кидают мусор: какое-либо старье, сено, песок, деньги. Веник невестке подает свекровь. Если она подает веник вершиной, молодуха надевает на него платок.

Утром после завтрака свекровь приходила с прялкой, садилась и пряла. Невестка должна была покрыть ее (подарив тем самым) платком. Потом на пол кидали мусор, черепки, деньги,— молодая мела. Если мела не чисто, ей говорили: «Ой, не умеет и мести невеста, не чисто еще и метет».

Записанные нами в белозерских деревнях рассказы об испытаниях молодки сопровождались сетованиями рассказчиц на то, как это было тяжело психологически. Испытание могло длиться сколь угодно долго, смотреть на него собирались товарки свекрови, то есть молодая женщина была окружена старшими посторонними женщинами, мужниной родней и соседками, действиям которых она не имела права сопротивляться. Остановить испытание мог только молодой муж. В случае обсуждения вопроса девственности именно он решал, какую информацию донести до «общественности». Собственно, второй день свадьбы был днем испытания и для молодого мужа: первый раз в жизни он давал публичный отпор матери и женщинам ее возраста — теткам, защищая от них свою жену. Власть матери над мужчиной-сыном заканчивалась его браком, но старшему мужчине, отцу, большаку, сыновья подчинялись вплоть до собственного выхода на большину или отделения.

Социальной задачей молодого мужчины-мужика было завоевание признания в среде мужиков, дабы постепенно быть принятым в состав деревенского схода.

Сход — коллегиальный управляющий орган деревни, состоявший из хозяев-мужчин. Важно понять и характер психологических отношений внутри этой группы. «Парни» одного поколения, одной «ватаги», обретая с возрастом статус хозяев, остаются «парнями» друг для друга. Их объединяет общее прошлое: гульба, драки, призыв. У старших мужчин, отцов, они учились ответственности и принятию решений. В мужских местах и в мужском общении — на рыболовном промысле, артельных работах, строительстве, в банях и на пивных праздниках — они набирают хозяйственный и социальный опыт.

Отцы-большаки несли полную ответственность перед миром — государственной властью и общиной — за поведение всех членов своей семьи, а также за материальное состояние семьи.

Главная экономическая особенность крестьянина-большака (в отличие от, например, колхозника, совхозника или рабочего) состояла в наличии собственности и зависящих от его решений и управления хозяйством людей. Хозяйство (дом, двор, наделы, орудия, скот, транспорт, техника), а также «персонал» — семья, «свои», и, возможно, нанятые работники — процветали и кормились за счет умелого и разумного управления большака.

Отношения между мужскими поколениями существенно меняются с приходом советской власти. Советская власть ударила именно по мужской возрастной иерархии. Физически уничтожались крепкие большаки, опытные и успешные хозяева (на языке совдепа — «кулаки» и «середняки»), был разрушен институт схода. Власть в деревне захватывали те, кто получал санкции большевиков в губернских центрах. Обычно это были мужчины, чья крестьянская мужская судьба не состоялась. Женившись и бросив семью либо не женившись, они ушли в город. Собственно, вернулись уполномоченные властью сыновья — парни и молодые мужчины.

Революция в российской деревне — а она произошла с коллективизацией во второй половине двадцатых — начале тридцатых годов — была конфликтом мужских поколений. Был разрушен порядок освоения степеней ответственности. Отныне и надолго социальный успех мужчины определялся его символическими достижениями — медалями, наградами, грамотами и привилегиями. Оценивающей группой оказывалась партия, которая являла, как многие из нас помнят, — «ум, честь и совесть нашей эпохи». Партия раздавала честь.

Социализация мужчин советского времени успешно проходила до стадии «мужиков»: дворовая ватага, армия/война, женитьба. Именно эти модели поведения эффективно транслировались советскими поколениями: мужская группа с сильными коллективистскими связями, ответственность перед нею, риск и агрессивность. В общем, «сам погибай, а товарища выручай», «один в поле не воин», «один за всех и все за одного» — хорошо известная этика коллективизма.

На этапе освоения большины советский институт возрастной социализации давал сбой: удалые уходили на фронт и погибали, уезжали на стройки страны, поднимали целину, служили в армии, сидели на зонах и т. д. и т. п. Функцию оценивающей группы старших мужчин приняла на себя опять-таки партия. И не только с ее геронтократией верхов, но и с приватностью, «банностью» отношений местных парткомов. Если в кабинете директора общались на «вы», то в парткоме те же люди были на «ты». Малая доля «товарищей-женщин» в составе партийных комитетов существенно на этот мужской институт не влияла. Итак, путем социального роста мужчины была партийная лестница — пионерия, комсомол, партия. На каждом ее марше форма отношений выстраивалась подобно «мужскому союзу» — шатии, где ценность товарищества (коллектива) выше ценности своей семьи. В любом случае ни у кого нет собственности, хозяйства и персональной ответственности за нее. Есть только безграничная собственность государства, разные степени доступа к ней и различный пафос ответственности за «народное добро».

Сбой в мужской возрастной социализации, произошедший в советской России, с особой силой проявился в послевоенных поколениях. Я могу это показать на одном весьма красноречивом факте. Летом 1996 года мы проводили полевое исследование в Белозерске, одном из районных центров Вологодской области. Как обычно, в экспедиции наряду с преподавателями и студентами принимали участие наши коллеги — психологи, лингвисты, философы, антропологи. Каждая вечерняя трапеза заканчивалась обсуждением того, что было услышано и записано за день. Тема мужской и женской смертности возникла в результате обсуждения текущих интервью. Нас интересовала погребальная обрядность, и расспрашивали мы о ней преимущественно пожилых женщин как наиболее сведущих в этих вопросах. В их рассказах постоянно встречались упоминания об умерших родственниках-мужчинах — братьях, мужьях, сыновьях. Частота таких упоминаний была столь высока, что возникало предположение о высокой мужской смертности в исследуемом нами районе. Это предположение послужило предметом небольшого статистического исследования, которое мы тогда же и предприняли вместе с Ольгой Буфеллах. Районный отдел статистики предоставил нам все имеющиеся на этот счет данные, но оказалось, что возрастные показатели в общей статистике отсутствуют, а общее же число мужских и женских смертей и рождений, по данным отдела, было приблизительно одинаковым. И тогда мы решили посмотреть самостоятельно, как выглядит статистика смертности в отношении пола и возраста местных жителей. За месяц нам удалось описать книги актов регистрации смерти по Белозерскому району с 1992 по 1996 год. Приведу данные, отражающие статистику смертности по возрастам мужского и женского населения Белозерского района за рассмотренный нами период.

На диаграммах показано отношение смертности к полу и возрасту. Мужская смертность на отрезке от 0 до 55 лет имеет статистические пики по возрастной шкале на отметках 20–24 года, 29 лет — 33 года и наибольший — 35–40 лет. Женская — на отметке 39 лет — 43 года. Ниже приведены выборочные данные, отражающие отношения между полом и некоторыми причинами смерти. Они были получены нами и систематизированы в соответствии с теми формулировками, которые были указаны в книге записей актов гражданского состояния Белозерского района.

Наибольшее количество суицидов приходится на возраст от 35 до 45 лет и у мужчин и у женщин, но у мужчин их количество в семь раз выше, чем у женщин. На каждую женскую смерть от несчастного случая приходится пять мужских. На основании этих данных можно утверждать, что на изучаемой территории в возрасте наибольшей социальной активности мужчин умирает в четыре раза больше, чем женщин. Объяснение этому печальному обстоятельству я вижу в советской практике возрастной социализации. Уход из жизни происходил у мужчин на этапе возрастного кризиса. В крестьянской традиционной культуре этот кризис разрешался изменением социального статуса: мужчина становился хозяином, большаком. Поведенческие ограничения, сопровождавшие каждый из возрастных переходов, традиция восполняла статусным ростом: утрачивая часть своей свободы, человек приобретал во власти и авторитете.

Предположение, которое было отправной точкой статистического исследования, состояло в том, что жизненные сбои, результатом которых служит ранняя смерть — по болезни, несчастному случаю, по собственной воле или по стечению обстоятельств, — одной из своих причин имеют страх перед жизнью. Он появляется на тех этапах жизни, когда физический возраст требует изменения жизненного сценария. Вместе с тем институты, которые поддерживали переход человека от одного сценария к другому, к концу ХХ века в сельской России оказались в значительной своей части разрушенными. Пиками смертности отмечены в большей степени те возрасты, на которые и приходились утраченные ныне возрастные посвящения. Так, была раз рушена традиция крестьянских сходов. Сход ранее объединял старших мужчин как властную группу и определял статус мужика-хозяина в общине. Была утрачена традиция передачи большины — ритуал, посредством которого мужчина наделялся статусом «старшего» в семье-роде.

Статистические данные, демонстрирующие отношение между мужской и женской смертностью в конце XIX века, существенно отличаются в своих показателях от тех, которые были получены нами. Кривые смертности мужского и женского населения по возрастам различались очень незначительно. Женская смертность была чуть выше на возрастных точках от 20 до 40 лет, что соотносимо с детородным возрастом женщин и ее максимально зависимым положением: это годы от вступления в брак и до достижения статуса хозяйки в семье мужа.

Обратимся теперь к традиционным возрастным статусам женщины. История возрастной социализации женщин разворачивалась иначе, чем мужская. Внесемейная социализация девочки начиналась с ее вступлением в «малую беседу» (деревенские собрания девочек подростков 11–12 лет), а позже — в «большую беседу» (собрания девушек брачного возраста). Женщина набирала свой социальный авторитет после вступления в брак, проживая возрастные переходы и осваивая новые статусы в структуре семьи мужа:

Бывают беседы, что и прясть собираются специально. Только девки собираются. А парни так, иногда посидеть заходили. Бывало, что и женщины пряли с девками. А девки больше полотенца вышивали, скатерти вязали. А старухи, дак эти прядут да ткут. Девки не ткали — не умели. Этим занимались сами хозяйки. Учились ткать у женщин, которые «снуют». Молодые не умеют, выйдут замуж, так свекровка покажет. Научит, как сновать (учат после свадьбы). А если свекровка молодая, так она сама будет ткать. Ткать начинают, когда свекровка состарится. Раньше старики были в почете — хозяевами были. Уж если не может делать свекровь, только тогда дети учились. Свекровь и печку топит, и ребенка в зыбке качает, а молодые работают. А за стол садятся — первую ложку отец хлебнет, а затем — остальные.

Так же как парни одного поколения оставались «парнями» друг для друга, женщины одного поколения (одной беседы) — оставались друг для друга «девчатами». Но отношения между выросшими до статуса хозяек «девчатами» существенно отличались от мужских: они были конкурентными. «Все топоры вместе, а грабли — врозь» — говорит пословица о мужских и женских отношениях в деревне.

Оценивающей группой женщины был ее «род». А родом для женщины была не ее собственная семья, а та семья, в которую она вошла, вступив в брак. В случае развода или смерти мужа крестьянка обычно не возвращалась в дом родителей. Это удивительное на наш городской взгляд правило сохранялось очень долго. Так, наши деревенские собеседницы, рожденные в 1930–1950-х годах, настаивали на том, что после брака возврат в родительский дом невозможен. Этого не принимали сами родители.

До настоящего времени институты брака и материнства и в городе, и в деревне сохранили свои посвятительные функции. Разрушение традиции женской «большины» коснулось в первую очередь городского женского населения. Позиция женского авторитета, в деревне сохраняющаяся в виде сообщества старших женщин-большух, определяет возрастной этап сорокалетия.

Большуха — хозяйка крестьянской усадьбы. Значительная часть хозяйства (огороды, скот, домашняя утварь, одежда и все, что связано с ее изготовлением, заготовка и запасы продуктов) — под ее контролем, ей подчиняются все женщины семьи, дети и неженатые молодые мужчины. В обществе в компетенцию большух входил контроль над поведением всех членов крестьянского сообщества, формирование общественного мнения и его публичное оглашение. На попечении большухи — дом, скот и дети (и собственные, и дети сыновей — внуки). Состоятельность большухи оценивал большак. Критерии оценки — здоровье семьи и скота, в том числе и защита от магических чар «завидующих соседок». Успешность большухи — мир между членами семьи, рациональная организация быта, запасов, одежды. В этом же ряду — организация всех семейных ритуалов: календарных праздников, на которых гостят «по семьям», поминок, свадеб, проводов в армию.

Большаки заботились как о семейном благе, так и о благе социальном: сход отвечал перед властями за сбор налогов, распределение земли, отправку на военную службу и пр. Условием благополучия общины было разумное и компетентное поведение домохозяев.

Характер ответственности распределялся следующим образом. Парень отвечает за себя и, если он — атаман, за свою шатию перед старшими. Девушка отвечает за свою «честь» перед родителями. Женатый мужчина отвечает за себя и свою жену — перед отцом и «обществом». Хозяйка была подотчетна большаку, и только; сфера ее ответственности — семья дом.

С постепенным разрушением статуса мужчин-хозяев институт большух набирал силу в сороковые-пятидесятые годы. Старшая женщина принимает социальную ответственность за семью перед государством и главенствует в доме. Женщинам Советской страны были отданы все те профессии, которые в народной традиции были прерогативой большух — здоровье, образование, воспитание.

Что же касается девушек, их «девичья честь» становится с 1930-х годов предметом особого социального контроля. Задача семьи и школы — дорастить девицу до брака невинной. Фактически начиная с послевоенного времени на уровне идеологии институт «девичьей чести» устанавливается в патриархальном дореволюционном объеме. Так, женщины довоенного поколения считали необходимым, чтобы их дочери с утратой невинности вступали в брак, дабы «прикрыть свой грех». Конфликт молодых невесток и свекровей — две хозяйки в доме — переживался в советское время как универсальный, хотя в традиции таковым не был.

В деревне невестка получала хозяйствование от свекрови, и от нее же — большинство необходимых для этого навыков. Ее защитой перед властью свекрови был муж. Традиционная свадьба была ритуалом, который в том числе разрывал отношения подчинения между матерью и сыном. Их отношения становились равными — они оба подчинялись отцу.

Исчезнувшие или перенесшие свой авторитет в область народного хозяйства советские отцы устранялись из семейной иерархии. Роль хозяина-домостроителя советским мужчинам давалась с трудом, она выпала из системы стереотипов, в отличие от героя вожака, наставника, гуру, пахана. Мужчина оставался «парнем» по стереотипам поведения, а с возрастом, в лучшем случае, — «учителем».

На примерах из современных текстов можно увидеть, что мужские и женские стереотипы находятся в отношении противоречия. О культурных императивах не говорят, поскольку это область презумпции, о них проговариваются. Так, например, обсуждая поведенческую модель, формируемую героем современного русского боевика, Борис Дубин косвенно касается и вопроса универсальной модели «отдельного человека», речь при этом идет, несомненно, о мужчине. По мнению автора, он ориентирован на индивидуалистические ценности (личная честь, предприимчивость, ответственность, отвага познания и самоосуществления), энергично и самостоятельно действует в непредсказуемых обстоятельствах и связан с партнерами узами частного интереса и личного выбора.

Нетрудно увидеть в этом «универсальном» облике типаж, характеризующий вполне определенный половозрастной статус — статус парня, молодого, удалого, неженатого.

В соседствующей с этим текстом статье Ольги Бочаровой, посвященной женскому роману, описывается совершенно другой образ героя, которому тем не менее автор также придает «массовый» статус: «В общем, мужчина в женском романе — „на своем месте“, вполне соответствует массовым образцам маскулинности, утверждающим роль мужчины „хозяина“, властного, сильного, надежного». Универсальность, как можно увидеть, приписывается двум различным образцам, соотносимым в традиционной культуре с различными возрастными периодами. В первом случае это парень, молодец удалец, наделенный отвагой, удалью, гиперсексуальностью и пафосом преодоления и/или захвата, не имеющий никакой «своей» территории. Во втором — «тягловый мужик», большак, хозяин принадлежащего ему пространства, наделенный пафосом ответственности.

В советскую эпоху отношения матери и сына оставались вертикальными и после брака. Такие отношения поддерживали «хо лостой» тип поведения мужчины.

Советский мужчина, таким образом, оставался парнем до конца своих дней; советская женщина, становясь матерью, немедленно превращалась в большуху. Между матерью женатого сына и невесткой разворачивался конфликтный сюжет «две медведицы в одной берлоге». Я, разумеется, утрирую, но тем не менее эту статусную асимметрию в институте советского брака не заметить невозможно.

Тема гендерных и возрастных иерархий в советской России огромна. Попробуем вычленить из нее то, что проявляется в стереотипах современного социального поведения. А для этого вернемся к тем вопросам, которые я назвала в начале главы.

Бизнесмены девяностых вкладывали свое нажитое в машины и одежду, в символический капитал, следуя стереотипу молодых, удалых, неженатых, холостых. Они покупали машины, не имея собственного жилья, и часы, которые стоили больше их годового дохода.

В отсутствии силы, гарантирующей экономические договоры, «крыши» выполняли функции необходимого авторитета. Слово было точным. Авторитет «Иван Иванович» — не моложе пятидесяти, вышедший из советского начальства или «начальства» криминального, — вместе с таким же авторитетом «Петром Петровичем» создавал «клубы», подобные сходам большаков. Правда, размеры «деревень» существенно расширились. Так было организовано внешнее поле экономической игры. Это поле было и остается мужским. «Банное» общение было и остается институтом установления неформальных отношений в бизнесе и политике. По этнографическим данным конца ХIХ века посвящение большака происходило в бане. Россия тем самым сохраняет архаическую практику мужской идентичности.

Внутреннее пространство бизнеса требовало иных тактик. Родственные связи оказались главным гарантом доверительных отношений. Отцы, матери, свекры, свекрови, шурины и деверья незаметно заполняли кадровые сетки топ-состава фирм: «род».

При рискующих «парнях»-владельцах бизнеса появлялись «матери», следящие за тем, «чтоб в доме был порядок»: женщины — главные бухгалтеры, юристы, личные секретари — незаметно и последовательно блюдут интересы своих легкомысленных «начальников».

Образ «удалого, молодого» поддерживается и определением «мои девочки» применительно к сотрудницам своего подразделения или фирмы. Как остроумно оценил практикуемое им обращение один из моих собеседников-бизнесменов, это «курочки моего курятника» или «девки моей „беседы“». По мере становления института частной собственности постепенно выстраива ется новый институт «большины».

«Женские города не стоят», — сказала мне одна замечательная старая крестьянка, рассказывая о своей жизни. О том, что это значило для традиционной русской жизни и значимо ли это суждение сейчас, мне и хотелось рассказать.