Бруно Латур в эссе «Где приземлиться?» связывает экологический кризис с современной концепцией природы. Её главная ошибка — в том, что она самозванно приняла точку зрения Великого Внешнего, “взгляд с воображаемого Сириуса”.

Из–за этой почти телеологической оптики и возникают все «внезапные» ошибки в, казалось бы, рациональных расчётах относительно поведения Земли.

Но, несмотря на слегка провокационное название, автор вовсе не призывает вернуться к столь же фантазийной Почве, о чем даже на всякий случай предупреждает. Он предлагает отделить внешнее в понятии природы, чтобы «обогатить рациональность чувствами, холодно и трезво познавать вблизи теплую активность Земли». Эдакое интересное сочетание геопоэтики с поэтикой космизма.

Тут есть одна загвоздка. Современную концепцию природы он сводит к Галилею и Декарту. Однако, начало этого конфликта восходит к атомистике. Ещё Демокрит указывал на очевидное противоречие этой концепции — у интеллекта не должно быть никаких оснований отметать чувственное познание в целом, поскольку любые, даже самые рафинированные теории основаны на данных, полученных извне также чувственным опытом. Так вот, проблема в том, что чувственное восприятие бывает разным у разных людей на разных уровнях вплоть до генетического. (Подробно об этом пишет Шрёдингер в последней главе работы «Сознание и материя»). А именно чувственное, как доказывает Рансьер, больше всего и разделяет.

Обогащение чувством Земли, а точнее множеством таких чувств по числу сообществ, спровоцирует такое разделение, по сравнению с которым разделение воображаемыми Почвами покажется детским лепетом.

Если добавить к этому всплеск индивидуальной экспрессивности, то пресловутая политика идентичности получит мощное ускорение. Как говорится: “я художник, я так вижу”. А надо заметить, что сегодня правило хорошего тона — считать себя художником, причем отнюдь не в оригинальном бойсовском смысле. Бойс говорил о возможности каждого внести свой равный вклад в строительстве социальной скульптуры. Что же касается креативного класса и арт-активистов (искусства в чистом виде почти не осталось), то они заняты почти противоположным — обращением в социальный капитал умения вызвать эмоцию. Благо средства массового её производства демократизировались. Да, эта политика идентичностей — более демократичная альтернатива деполитизации в рамках стато с его гезамкунстверк политтехнологий, который Лиотар называет откровенно фашистским.

Но чтобы оставаться холодным, чувственно познавая теплую активность Земли, надо иметь выдержку космонавта.

***

Ни индивидуальная экспрессивность, ни чувственное разделение не являются прерогативой правых. Сравним через оптику “Где приземлиться?” Латура две, казалось бы, противоположные по отношению к природе фигуры, которые оказываются попутчиками в движении от Земли — Трампа и Маска.

Анти-экологический трампизм возник не как дискуссия, а как отрицание. Это не политика постправды, а постполитика. У неё нет объекта, кроме ближайшего времени, «после нас — хоть потоп». Субъектом здесь выступает нигилистический индивид, а объектом — Ничто, отрицание общего будущего. Регионалисты и коммунитаристы, использующие Трампа как таран против федерации, понимаемой ими как детерриториализация — отдельная история, они не в мейнстриме. Трампизм сочетает в себе риторику антиглобализма, ограничение республиканизма рамками настоящего и регионализм без понятия будущего. Этот трамповский образ неземного «Ноева ковчега без спасения» просматривается, как ни странно, и в космической программе Илона Маска.

Корабль, летящий незнамо зачем, лишь бы подальше от «здесь и сейчас», навстречу отрицанию. Тому единственному, казалось бы, человеческому, что нам остаётся.

Однако, не слишком ли оно человеческое? Что может быть более архаическим, слишком человеческим, чем банальное иррациональное отрицание? Мы не просто никогда не были современными, но и рискуем таковыми не стать, “ибо времени больше не будет”. С появлением первой станции на Марсе не возникнет такого же нового летоисчисления, даже локально-планетарного, подобно христианскому, поскольку в этой религии, как и в капитализме, нет спасения. По крайней мере, оно не концептуализируется дальше самого факта отправки корабля, летящего подальше от Земли, навстречу Ничто, замаскированному под видом Неизведанного.

Но, возможно, что спасение — там, где опасность. Земля даёт нам шанс. Латур пишет — как выясняется теперь, пророчески — что Гея пробуждается, делая хтоническое новым актором политики. Принадлежность территории означает теперь совсем не обладание местом и даже не взаимное обладание места и человека. Земля становится насквозь возвышенным не-местом, поглощающим в себя мир людей.

Эта ситуация открывает новый смысл полета на Марс — заново обрести Земли как место. Возвращение чувственного отношения к Земле означало бы не её сакрализацию, а напротив возвращение её в пространство профанного и избавление от статуса сакральной жертвы. Однако греки собирали профанное как место обитание между сакральными святилищами. Именно таковым мог бы стать Марс.

Расчертить Землю можно лишь ресчерчив космос, подобно тому, как в полисе пространство человеческого и профанного создавалось расположением на агоре и в хоре сакральных святилищ, не-мест.

Марс — это не-место или, во всяком случае, место нечеловеческое. Марс — это не рай, и корабль, летящий туда — это совсем не метафора спасения избранных. Это и не мнимое чистилище, но способ сперва реализовать его на Земле.

Не это ли имел в виду Ницше, когда призывал «оставаться верным Земле и не верить тем, кто говорит нам о надземных надеждах»? Только сумев разрешить две почти противоположные проблемы — разделение Землей в её разнообразии и призыв остаться Земным — люди смогут населить другие планеты по-новому, с сакральным трепетом к месту, но без сакрального насилия. Без этого колонизация космоса превратится в вечное возвращение, дурную бесконечность.