В Москву приезжает одна из самых значительных фигур в истории экспериментальной музыки — саксофонист и электронщик Альфред 23 Харт, который выступит в дуэте с музыкантом-импровизатором Кадзухисой Ючихаши. Харта в России знают достаточно хорошо. В истории свободной музыки он отметился работой в группах Cassiber, Duck and Cover и Oh Moscow, в дуэтах с Хайнером Геббельсом (до того как тот стал театральным режиссером), Петером Брецманном и Джоном Зорном, и множеством других проектов.

У вас с Ючихаши на данный момент не выпущено ни одного альбома, хотя выступаете вы вместе уже давно. Расскажите об истории вашей совместной работы.

С Ючихаши мы впервые встретились где-то 20 лет назад, когда он играл в группе Ground Zero Отомо Йошихиде. Ground Zero выпустили альбом с семплами из «Пекинской оперы», которые мы сделали вместе с Хайнером Геббельсом. Хотя мы лично не встретились тогда, это было виртуальное знакомство. Потом в Осаке он меня пригласил сыграть с ним в дуэте в 2002 году на фестивале под названием Festival Beyond Intelligence (в аббревиатуре — FBI). Теперь будет большим удовольствием играть с ним вместе в Москве.

Что заставило вас перебраться в Азию? Там сейчас интереснее?

Мой общий интерес к Востоку начался, когда был еще ребенком, читал книги о поэтах и философах, о дзен-буддизме. Раньше я выступал, в основном, в Европе, сейчас Восток стал для меня местом притяжения: Корея, Китай, Япония, Тайвань. Кроме того, здесь совсем близко до калифорнийской сцены. На корейской сцене есть два основных направления. Одно фокусируется на электронной нойзовой музыке — музыканты, экспериментирующие с тяжелыми электронными звуками. Есть более старшее поколение отличных музыкантов 1970-х–80-х, играющих свободную музыку. Я играю и со старшим, и с младшим поколениями импровизаторов. Мы сейчас говорим о креативной музыке, а не о джазовых музыкантах, которых сейчас много — они учились в музыкальных заведениях за рубежом, а теперь вернулись в Корею в больших количествах. Последние мне не очень интересны.

Насколько корейская сцена похожа на японскую, по-вашему?

Взаимовлияние довольно сильное, ведь страны граничат друг с другом, музыканты выступают тут и там. Правда, японская сцена имеет более богатую историю, больше музыкантов и слушателей. Корейская сцена сравнительно небольшая, но все же она довольно уникальна.

Правда ли, что вы работаете на самой границе с КНДР?

Я постоянно проживаю в Сеуле, но у меня действительно есть студия, расположенная на границе с Северной Кореей. Я выбрал это место, потому что там довольно тихо. Не считая, конечно, военные учения и звуки пулеметов время от времени. Но в основном там, как ни странно, очень мирно. Есть несколько так называемых «пропагандистских деревень». Как это по-русски называется — Потемкин?…

Потемкинские деревни.

Да, Потемкин ведь первым создал их.

Жизнь рядом с КНДР, наверное, должна навивать вам воспоминания о «холодной войне», которая была такой важной темой для проекта Duck and Cover. Как вы сейчас вспоминаете эту группу? Как она воспринималась в то время публикой?

Группа Duck and Cover началась с того, что директор фестиваля в Мерсе попросил меня собрать звездную группу, которая привлечет публику. В то время я работал с Геббельсом и Крисом Катлером в группе Cassiber, и я пригласил их, потому что они были моими друзьями. Я сразу подумал о Джордже Льюисе, потому что давно хотел поработать с ним. Крис Катлер пригласил уже своего друга — Фреда Фрита, который, в свою очередь, позвал Тома Кора. Мы с Хайнером уже успели задолго до этого поработать с Дагмар Краузе. Так что это было в каком-то смысле семейное сборище. И мы сразу же оказались на больших фестивалях, не отыграв до этого какое-то количество концертов в клубах. В восточном Берлине публика больше фокусировалась на музыке, все молча сидели и слушали. На Западе публика была намного более шумная: все шуршат, кашляют, разговаривают. Было немного сложно выступать, но им очень нравилась музыка. Еще помню, как мы выступали с Oh Moscow на фестивале Festival des politischen Liedes, и через два месяца Берлинская стена рухнула. Всегда было интересно путешествовать в коммунистические восточные страны. Тем более что не у всех музыкантов была такая возможность. Это был пик «холодной войны», люди серьезно опасались. Было ощущение, что одного выстрела хватит, чтобы наступил конец планете. Все было намного опаснее, чем сейчас. Сегодня тоже все бывает крайне серьезно, но политики всегда стараются найти дипломатические пути решения конфликтов, и это намного лучше. Мы пытались как-то на это реагировать, с одной стороны, заставить людей задуматься, с другой, попытаться снять напряжение. Мой личный метод в то время состоял в том, чтобы говорить об оружии как о театральной декорации. Как будто его создал Потемкин.

Почему, на ваш взгляд, музыканты практически никак не реагируют на сегодняшнюю международную обстановку?

Да, почему-то это все куда-то пропало. Музыканты утратили политическую позицию, которая была в 80-х. Панк был политическим высказыванием, в каком-то смысле свободная музыка в самом начале была буквально политическим выкриком. Это было время студенческих протестов, молодежная культура против истеблишмента и т.д. Сегодня мы имеем миллионы музыкантов, каждый может выпустить компакт-диск или даже не выпускать, а просто распространять музыку в интернете. В основном все думают только о том, как бы выразить свою индивидуальность: «Я воплотил свою идею: мой саксофон звучит как вертолет! Вау!».

Многие обвиняют современную культуру в том, что идеи возникают и воплощаются, как на конвейере, при этом без всякой цели или намерения что-то принципиально изменять. В 70-е и 80-е было не так?

Наша цель была — открыть двери, пересекать границы, сокрушать все то дерьмо, которое нас подавляло. В каком-то смысле был непрерывный протест. Недавнее оккупай-движение было многообещающим, но непродолжительным. Ситуация с военными конфликтами сегодня печальна, но немногие музыканты на это реагируют. В Бейруте я недавно выпустил альбом со стамбульскими музыкантами на ливанском лейбле, который делают собственными силами в таких сложных условиях, чем я восхищаюсь. Сегодня сложно создавать что-то новое. Все упирается в деньги, это капитализм, от которого не уйдешь. Возможно, нам необходимо уйти внутрь себя. Мы же не хотим всю жизнь прожить в тюрьме материализма, из которой нельзя выбраться? Возвращаясь к теме политики, в 2014 году мы с Вольвангом Сайделем выпустили альбом «Five Eyes». Сноуден ведь все еще в России?

Да, но за все это время от него ничего практически не было слышно.

Неудивительно. Сноуден позволил нам узнать о «большом брате» NSA, который за нами следит. Было интересно наблюдать за выходом новых публикаций со всей этой информацией. Мне захотелось сделать музыкальное высказывание на эту тему. Треки нашего альбома названы по кодовыми именам шпионов. Забавно, что для кодовых имен они выбрали названия поп-песен: «Anticrisis Girl», «Man-On-The-Side», «Bullrun». Мои последние релизы не связаны с политикой — не все ведь должно быть политизированным. Самое главное для меня — своей музыкой хоть как-то затронуть слушателя. Скажем, наш разговор очень плодотворен, вы задаете мне вопросы, и я начинаю рефлексировать. Я стараюсь то же самое искать в искусстве. Что мы вообще можем делать? Стараться найти самое подлинное и самое глубокое в нас. Словами это описывать сложно, поэтому нам нужна музыка.

В данный момент мы уже прошли середину этого десятилетия. Хочется понять, в чем состоит его особенность в плане музыки, что его отличает. До сих пор никто не берется дать характеристику. Каковы ваши соображения?

Все говорят о хонтологии, об одержимости предыдущим веком, которому принадлежат наиболее интересные находки, а в нулевых годах все стало сходить на нет. Я думаю, все это правда. Я помню, как в 80-х мы заглядывали в будущее, в 2000-й год, и для нас это было таинственно — мы не знали, чем все обернется. Когда пришел 2000-й год напряжение спало: ничего не произошло. Мы продолжаем существовать в новом тысячелетии и впереди — огромное будущее. Но сегодня никто не ждет будущего, как мы ждали 2000-й год. Да, многие говорят про эру сингулярности и искусственный интеллект, но мы не фантазируем о нем, как прежде. В этом причина хонтологии. Сегодня мы как блины — в культурном плане, — мы плоские и вялые, не стремимся в будущее. Но я думаю, в данный момент нам лучше подождать и собрать силы для того, что придет в следующий период. Не суетиться и ожидать, что в каждую секунду должно произойти что-то новое — как было в прошлые десятилетия. Это не значит быть ленивым. Когда долго взбираешься на гору, в какой-то момент приходит время передохнуть.

Вспоминается знаменитая фраза Берроуза: «Когда вы надрезаете настоящее, просачивается будущее». Для вас встреча с ним имела большое значение?

У меня была авангардная галерея во Франкфурте, и я предложил ему привести свои работы (под конец жизни он занялся живописью). Это была удивительная встреча. В нем было что-то цифровое: его движения производили впечатление, как будто его тело периодически включалось и выключилось. Он посещал мою галерею, бывал у меня дома. Когда он уехал, он оставил карточку с надписью: «Мистер 23 был у Вас». Это забавно, потому что к этому времени я сам уже использовал число «23» в своем имени. Берроуз был одним из писателей, которые в своем творчестве постоянно возвращались к этому числу. В 1994 году я встретился с еще одним великим представителем поколения битников — Алленом Гинзбергом. Я попросил его об автографе, но у меня не было под рукой никакой бумаги. Нашелся только пакетик от сахара в кафе. На нем я и попросил его поставить автограф. Подпись была такая: «А» — от «Аллен», с кругом, как у знака анархии. От этого подпись стала похожа на буквы A и Н, то есть мои инициалы — хотя он не знал, как меня зовут. Это напомнило момент с 23 и Берроузом. А внизу он указал год 1995, хотя на тот момент был только 1994. Как будто наша встреча произошла в будущем. Это был поразительный жест, я запомнил его на всю жизнь.

Совсем не случайно, что Альфред Харт и Кадзухиса Ючихаши выступят 23 октября в культурном центре «ДОМ»