Чужак — это всякий, чья душа брезгует давать положенный породе приплод, прячет в глубине мозга бомбу; и поэтому я предлагаю просто забавы ради взять и аккуратно уронить эту частную бомбу на образцовый город здравого смысла.
Владимир Набоков «Искусство литературы и здравый смысл»

Два хитроумных Улисса, ставшие гениями на чужбине, отлученные от родины и лишь посмертно признанные ей — Джеймс Джойс и Владимир Набоков, подобно булгаковскому Мастеру, обрели свой вечный дом в двух «башнях-близнецах». Первая — хрестоматийная «башня из слоновой кости» — приют для «охваченного тревогой и интересом» писателя Набокова; другая же, расположенная к востоку от Дублина башня Мартелло — отправная точка самой скандальной одиссеи ХХ века и литературная Мекка для всех, кто знает, что «Улисс» — это не только Гомер.

— А кто такой Джойс?
— Чудный малый, — сказал я. — Написал «Улисса».
— Про Улисса написал Гомер, — сказал Филлипс.
Эрнест Хемингуэй «Зелёные холмы Африки»

Будущий ирландский менестрель имел более чем скромные предпосылки стать главным писателем новой литературной эпохи, в отличие от Набокова, с его дворянским происхождением, превосходным воспитанием и элитарным образованием. Детство Джойса весьма безрадостно. Отец мальчика неумело ведет дела и запивает неудачи в дублинских пабах. Многодетная семья постепенно погружается в бедность с частыми сменами жилья, неустроенностью, долгами и руганью — ничто не предвещает в жизни высот. Разве что старые связи отца и желание матери как-то обуздать темперамент сына помогают Джойсу получить лучшее на тот момент образование в Ирландии. Ему уготовано попасть в руки к самым умным и изощренным педагогам — иезуитам. В 6 лет маленького Джеймса Огастина Алоишеса Джойса отдают в иезуитский колледж, где и начнется путь становления от шкодливого мальчишки, до блестящего интеллектуала и литературного гения. Мальчик с упорством штудирует труды отцов церкви, ему легко дается богословие, он даже пробует писать религиозные гимны. Именно во время учебы у иезуитов сформируется литературный вкус Джойса и его неповторимое красноречие.

Каждая жизнь — множество дней, чередой один за другим. Мы бредем сквозь самих себя, встречая разбойников, призраков, великанов, стариков, юношей, жен, вдов, братьев по духу, но всякий раз встречая самих себя.
Джеймс Джойс «Улисс»

Строгие наставники не смогли отнять у юноши жизнелюбия, усмирить его пылкий нрав, заставить забыть о мирских страстях. В этом можно убедиться, обратившись к письмам Джойса его возлюбленной Норе Барнакл, издание которых наделало немало шума в странах Европы и Америки (в русском переводе изданы в 2015 году). Это откровенные, а порой просто порнографические признания неизменной музе, полные пульсирующей страсти и любви. По окончании образования, Джойс одно время подумывал принять духовный сан, но эта идея недолго владела им. Свобода и литературное творчество все больше манят юного Джойса. Втайне от учителей он читает произведения Джорджа Мередита, Томаса Харди, Бернарда Шоу. Чтение окончательно расшатает его веру в Бога и Церковь. Позже он признается Норе в письме: «Шесть лет назад я порвал с католической церковью, которую возненавидел до глубины души. Исходя из своих внутренних побуждений, я счел невозможным оставаться в ней. Еще будучи студентом, я тайно воевал с ней, отказываясь принять то положение в обществе, которое она мне сулила. Тем самым я обрек себя на нищенское существование, зато не уронил себя в собственных глазах. Теперь я веду с ней открытую войну всем тем, что пишу, говорю, делаю. По иерархическим меркам я всего лишь бездельник. Я уже трижды принимался за медицину, пытался заниматься правом, музыкой. Неделю назад я подался было в бродячие актеры, но мне не хватило решимости осуществить свой план прежде всего потому, что ты удерживала меня».

Самым долгим днем мировой литературы, известным теперь как «bloomsday» («блудень» − шутят русские читатели), мы обязаны знакомству Джеймса и Норы. Простая горничная с копной каштановых волос, встретившаяся юноше на одной из улиц Дублина, заставила его мгновенно потерять голову. Примечательно, что «barnacle» по-английски — «прилипала», хотя «прилип» к Норе именно Джойс. Немедля он назначает ей свидание, на которое будущая миссис Джойс (и миссис Блум − ее романное альтер-эго) не явилась. Настойчивый поклонник не оставляет попытки встретиться с девушкой. 16 июня 1904 года, в день первого свидания Джеймса и Норы, начинается хронология романа «Улисс».

Гений не совершает ошибок. Его блуждания намеренны, они — врата открытия.
Джеймс Джойс «Улисс»

Работа над романом начинается в 1914 году под залпы Первой мировой, уже на чужбине. За плечами у Джойса на тот момент не одна эмиграция, сборник рассказов «Дублинцы» и его первый роман «Портрет художника в юности», откуда перекочует в «Улисс» один из главных его героев — Стивен Дедал. Джойсу малоинтересны места, где он останавливается, его многочисленные и малоденежные работы — он меняет и то и другое как перчатки. Его занимает совсем другое. День за днем он наносит на карту воспоминаний о своей малой родине новые штрихи, превратившие столицу Ирландии в современный эквивалент, даже не Итаки, а скорее Трои, а свой новый роман − в ипостась Троянского коня. Дублин воспроизведен в романе с дотошной точностью. Джойс шутил, что если город стереть с лица земли, то восстановить его будет нетрудно, перечитав роман. Но это было бы слишком просто для гения Джойса, переписать историю, рассказанную уже им в ранних текстах, где также хорошо просматривается панорама Дублина и также витально воплощены его жители, со своими скорбями и радостями. Нет, «Улисс» — это целая космология, в нем вся история человеческой мысли от начала времен до ХХ столетия. Текст романа полон предощущением скорой мировой катастрофы и конца старой Европы.

Семантическое пространство романа Улисс многомерно и задано в 4 основных планах − реальном, сюжетном, тематическом и Гомеровом. Помимо этого, Джойс использует прерывистую технику письма — поток сознания, усложняя тем самым и без того нагромождённый аллюзиями, цитатами и метафорами текст. К концу войны полистилистический громада-роман готов отправиться в долгое путешествие к своему «идеальному, страдающему бессонницей читателю» (Джойс о романе), но для начала его ждет не «громада-любовь», а «громада- ненависть». Роман размером с добротный кирпич, в котором нет ни сюжета, ни привычной романной формы, ни порой даже внятного языка повествования, взрывает литературное сообщество. Как же так, где это видано, чтобы текст романа, опирающегося фабульной структурой на самого Гомера, вобравший в себя весь европейский эпос, был ритмичен работе прямой кишки, мастурбации или восходящему женскому возбуждению! Роман критиковали, отказывались печатать, автора нарекли графоманом и, выражаясь словами Владимира Набокова, осудили за «гносиологическую гнусность». Джойс уже никогда не вернется в Ирландию, для нее он на долгие годы изгой и предатель.

В корне романа есть что-то злое. Ненависть или эмоциональная память о полученной еще в юности душевной ране не оставляет Джеймса Джойса. Должно быть, в Дублине, своем родном городе, он был обижен людьми, которых ненавидит… Повсюду цинизм, глумление, неистребимая мятежная сила, все взрывчато, все — воспаленные нервы, вибрирующие в бешеном темпе, все это одновременно и оглушает и озадачивает.

Стефан Цвейг

Даже Вирджиния Вульф, знаменитая модернистка, сравнила Джойса с подростком, расчесывающим прыщи на своем лице. Ей же вторила гранд-дама модернизма американка Гертруда Стайн. Несмотря на недружелюбный прием, именно Америка открыла Джойса миру. Первая попытка опубликовать «Улисса» принадлежит малоизвестному на тот момент американскому журналу «Little Review». Роман Джойса выходит в нем частями в период с 1918 — 1920 гг. Позже по обвинению в порнографии журнал закроют. Что общественность сочла порнографией выяснить так и не удалось. Была ли это одна из глав романа «Навсикая», где главный герой занимается самоудовлетворением на дублинском пляже, или же откровенные стихи эксцентричной Дада-баронессы Эльзы фон Фрейтаг-Лорингофен — немецкой эмигрантки и художницы. Полный текст романа напечатают в Париже в 1922 году. Здесь Джойс обязан американскому философу и поэту Эзре Паунду. Тот не только договорился о выходе романа в издательстве, принадлежавшем известной американской писательнице Сильвии Бич, но и сделал «Улиссу» необходимую редактуру. Паунд как никто другой оценил талант Джойса: «‟Улисс” пленителен неподражаемой чувственностью эффектов текста (…) и тем а-синтаксисом его письма, подслушанного из основ внутренней речи, которой говорит по-особенному каждый из нас и положить который в основу метода литературного письма догадывается лишь литературный гений Джойса». Как признается потом сам Джойс, без редактуры Паунда роман просто рассыпался на части.

Вам кажутся темными мои слова? Тьма в наших душах, это вам не кажется?

Джеймс Джойс «Улисс»

Джойс, охочий до предельной телесности, разрывает саму плоть языка и обнаруживает за ним огромную пустоту и одиночество внутри человека. Несмотря на то, что писатель остался в стороне от Первой мировой войны, он с необычайной точностью ухватил и передал в «Улиссе» тот переворот в сознании человека, который произошел на границе XIX и XX веков. Джойс — художник нового мира, в котором человек оказался богооставлен, брошен как нежеланный ребенок, затравлен словами, летящими из рекламных слоганов, и убаюкан пошлыми песенками и уличной руганью. Сознание этого человека обрывисто, фрагментарно и блуждает в потемках эпохи больших перемен, слыша лишь невнятный гул вместо многоголосия. Уже неясно, кто творит язык этого времени и что сотворено самим языком. Джойс подхватывает налетевший словесный мусор и соединяет его с высоким эпосом, с образцами классической литературы: тут и Шекспир, и Данте, и библейские тексты и, конечно, Гомер. Эпическая, гомеровская романная эпоха, где автор был единоличным творцом и хозяином созданного им мира, кончилась с «Улиссом» Джойса. Автор здесь одновременно и демиург и трикстер, он увлекает за собой в дебри языка и культуры, оставляя там читателя потерянным и беззащитным. Нет больше привычного указующего авторского перста, смысл происходящего скрыт, перед нами лишь ледяное озеро, в котором навеки застыло все, что вошло в людское сознание и стало его частью. Все культурные эпохи, все пласты человеческой мысли, как круги дантова «Ада», погружают читателя в пугающую правду о самом себе. И лишь только тело, ощущая пробирающий холод, пробуждается и кричит о спасении, жажде любви, жажде жизни, о ее прежних радостях и покое. Литература теперь навсегда уже вышла из своих берегов и две фигуры слепцов стоят по ее обе стороны: Гомер — у ее истока и Джойс — у ее устья. Идти вперед по течению уже не получится, но вернуться в обход к истокам можно.

«Улисс» — восхитительное сооружение, рассчитанное на долгие времена, но оно было чуть-чуть переоценено критиками того сорта, что интересуются больше идеями, общими местами и человеческими аспектами, нежели самим произведением искусства.

Владимир Набоков «Лекции по литературе»

История циклична, как утверждал Освальд Шпенглер в «Закате Европы». Литература вторит ей. Модернизм, забравший из сочного и спелого плода языка всю мякоть, добравшийся до его горького ядрышка, постепенно сменяет постмодерн, постулирующий смерть автора, нарочитую интертекстуальность и подчеркнутую «мозаичность» текста, его игровую сущность. Но постойте, разве не это провернул еще в начале XX века Джойс? Если всмотреться в структуру и технику письма романа «Улисс», то очевидно, что Джойс охватил в нем больше, чем кажется на первый взгляд, предвосхитив постмодернизм задолго до начала Второй мировой — исходной точки его исторического отсчета. Переводчик Джойса и исследователь его творчества Сергей Хоружий настаивает на том, что Джойс больше постмодернист, нежели модернист. Того же постмодерниста Набокова, по утверждению Хоружего, хулиган и задира Джойс счел бы «тошнотворно-правильным». И дело здесь не в продуманности и выверенности набоковской прозы, — это было и у самого Джойса — речь идет о языковой составляющей. Язык Джойса дерзок, непредсказуем, стихиен, тогда как английский Набокова представляет собой классический образец романного повествования, пусть и с оглядкой на постмодерн. К тому же, его английский не атрибутируем, иными словами «бездомен». Как известно, ни один язык не существует сам по себе, в изоляции, его непременно питают историческая действительность, география, общество. Тексты Набокова стилистически безупречны, не зря же в семье будущего писателя был культ всего английского, но, выражаясь словами другого классика, «почва и судьба» в них не «дышат». Как бы парируя здесь словам Пастернака, Набоков скажет: «Народными бывают промыслы, а не литература».

Я американский писатель, рожденный в России, получивший образование в Англии, где я изучал французскую литературу перед тем, как на пятнадцать лет переселиться в Германию.

Владимир Набоков (из интервью)

Будущий автор «Лолиты» покинул свою русскоязычную родину в 1919 году. Первая волна эмиграции отнесла Набокова к берегам Англии, затем Германии. По словам Набокова, в его жизни было три больших потери. Первая из них — расставание со страной его детства. Через пару лет после прощания с родиной Набоков простится с отцом. (Бывший член временного правительства Владимир Дмитриевич Набоков погибает от рук террориста-черносотенца, пытаясь закрыть собой от пули Павла Милюкова, видного политического деятеля тех времен.) Свой же разрыв с русским языком писатель будет ощущать всю жизнь. «Моя личная трагедия состоит в том, что мне пришлось оставить свой родной язык, родное наречие, мой богатый, бесконечно богатый и послушный русский язык, ради второсортного английского» — признается как-то Набоков. Почему же тогда Набоков прельстился чем-то второсортным, ведь не в его духе идти на подобные компромиссы. В большой степени это любовь к эпатажным высказываниям и эмоции — в меньшей. К каждому интервью Набоков тщательно готовился по заранее высланному ему списку вопросов. Журналисты довольствовались разве что зачитыванием его ответов с карточек, редко когда было иначе. Писатель действительно долго держал слово на русском и только прибыв на американский континент, принял решение оставить свой творческий псевдоним «Сирин», под которым он получил известность в Европе, и стать англоязычным — «Vladimir Nabokov». Вторая попытка снискать литературную славу оказалась, как нетрудно догадаться, более успешной, чем первая. Благодаря этому смелому шагу мы получили возможность говорить о Набокове сразу в двух ипостасях — как о классике американской романистики и как о ведущем писателе русского зарубежья.

До эмиграции в США Набоков живет в Берлине и пишет на русском, причем те два десятилетия, проведенные в Германии, он издается исключительно в дореформенной орфографии. Как и ряд других писателей русского зарубежья (Алданов, Бунин, Ильин), Набоков не признавал новую советскую орфографию, называя ее «совжаргон». Дореволюционная орфография включала в себя не только большее число графем, но и стилистически была богаче. Многие из писателей-эмигрантов первой волны так печатались верные ей вплоть до 50-х годов XX века. Что уж там, даже Ахматова в Советской России настаивала на печати своих стихов с ятями, ерами и другими буквенными символами ушедшей эпохи. Только свою «Лолиту» Набоков, сам взявшийся за перевод романа на русский, во избежание того, чтобы советская печать не извратила в последствие его слог, выпустит в свет в новой орфографии. Писатель объяснил это так: «Я представил, как в некотором отдаленном будущем некто возьмет да и издаст русскую версию «Лолиты». Я настроил свой внутренний телескоп на эту точку отдаленного будущего и увидел, что каждый абзац, и без того полный ловушек, может подвергнуться уродливому в своей неверности переводу. В руках вредоносного ремесленника русская версия «Лолиты» могла бы полностью выродиться, оказаться испятнанной вульгарными пересказами и промахами». Если о языковой составляющей романа позаботиться было возможно, то содержание произведения вызвало мировой скандал. Как только по Набокову не прошлись критики и простые читатели, называя его то извращенцем, то педофилом, то просто престарелым порнографом.

Вторую скандальную одиссею нового времени мир увидел в 1955 году. Главный герой романа английский интеллектуал Гумберт Гумберт, мчась на грезово-синем «Икаре» по прериям, направляется совсем не навстречу Солнцу; его путь — путь испепеляющей и греховной страсти к своей падчерице 12-летней Долорез Гейз. Примечательно, что Гумберт также чужак и иноземец, как и Леопольд Блум в любимом романе Набокова «Улисс». Если скиталец Блум скорбел по утрате своего сына, умершего во младенчестве, то набоковский герой отравлен потерей своей подростковой любви Аннабеллы. Разум Гумберта проходит через лабиринт ее многочисленных мимолетных отражений в лице других юных созданий, никогда не успокаиваясь и не обретая желаемого. Набоков несколько раз чуть не сжигает рукопись. Подобно булгаковской Маргарите роман спасает из огня Вера.

Вера Набокова (Слоним) знала об увлечениях мужа, но отрицала любые слухи и домыслы на этот счет. Знала она и вероятного прототипа Лолиты — одну из студенток Набокова — не двенадцатилетнюю все же, но совсем юную девушку, приветливо ворковавшую с именитым преподавателем. Жене не чужда была ревность, но она — обладательница необыкновенного чутья и литературного вкуса — была убеждена, что роман должен быть опубликован во что бы то ни стало. Так, благодаря не только набоковскому гению, но упорству и прозорливости Веры, мир выучил новое слово — «нимфетка». К своему персонажу Набоков относился с самой искренней нежностью. В одном из интервью он скажет, что Лолита — любимый им созданный образ.

Какое сделал я дурное дело,
и я ли развратитель и злодей,
я, заставляющий мечтать мир целый
о бедной девочке моей?
О, знаю я, меня боятся люди,
и жгут таких, как я, за волшебство,
и, как от яда в полом изумруде,
мрут от искусства моего.
Но как забавно, что в конце абзаца,
корректору и веку вопреки,
тень русской ветки будет колебаться
на мраморе моей руки.

Несмотря на огромный скандал и многочисленные запреты на публикацию романа, маленький демон Набокова «прописывает» своего автора в Америке раз и навсегда. Новый Свет, немного побрыкавшись, принимает чудаковатого европейца за своего, а чуть позже признает в нем и нового американского классика. Набоков отныне — литературное достояние других берегов. Он словно играючи нашел ключ к успеху, соединив в своей англоязычной прозе современность с ее авангардным инструментарием и вечную классику психологического реализма. При этом мистер Набоков все еще чувствует себя негласным послом той затерянной во времени России, которую стерли с карт, но не из памяти, не из снов, не из слов… Он переводит на английский «Евгения Онегина» (причем прозой, чтобы сохранить пушкинские языковые конструкции), затем «Слово о полку Игореве». Он читает лекции студентам, заставляя выучивать русские стихи и читать пусть и по слогам, но зато в оригинале любимого им Толстого. Набоков дотошен, критичен, порой заносчив и честолюбив в своем деле. Как лектор Владимир Владимирович блистателен. Он эффектно срывает «посмертные» литературные маски, развенчивая «божьего помазанника» Достоевского, критикуя Бальзака, Томаса Манна. Браковка идет, опираясь в основном на тонкое чувства стиля самого Набокова — в коем, конечно, отказать ему невозможно. Вместе с тем лекции о Гоголе, Пушкине, Толстом, Чехове, Прусте, Кафке и Джойсе полны почтения и нескрываемого восхищения. И по сей день книжные переиздания набоковских лекций кормят цитатами многих литературоведов и филологов.

Разоблачая сам, писатель не давал разоблачить себя. Набоков слыл великим мистификатором. Он лукавил в интервью, отвечая на прямые вопросы с изящной уклончивостью, прятался за громкими высказываниями, играя смыслами, вел по ложному следу. Нередко писатель оставлял в недоумении журналистов и критиков, отрицая влияние на свое творчество отдельных авторов. Касалось это не только нелюбимого им Достоевского, но и «святая святых» − Джойса. Набокова, безусловно, будоражил и несколько ранил его талант — его уровень работы с языком, неподражаемые каламбуры, ювелирная огранка каждого фрагмента текста. Свойственное набоковской прозе сочетание пародийного и лирического, возвышенного и низменного, нетривиального и балаганного — без сомнений эхо джойсовского «Улисса». Дух Джойса наполняет многие набоковские тексты. В романе «Дар» не просто чувствуется влияние «Улисса», одна сцена так и вовсе включена в текст почти в неизменном виде, а роман «Приглашение на казнь» вдохновлен фрагментом из главы романа Джойса «Циклопы». Мельчайшие детали, реминисценции, аллюзии на текст «Улисса» встречаются и в «Лолите». Перебирать их дело не совсем благодарное, хотя местами занятное — набоковские подмигивания Джойсу на страницах своей одиссеи временами курьезны. Одним из них является ссылка на вымышленный фрагмент «Улисса»: «Я подумал, помню, что эту идею «радуги из детей» Клэр Куильти и Вивиан Дамор-Блок стащили у Джойса…» Автор будто тихонечко проговаривает своему предполагаемому критику: «Не ищи черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет». Но она там есть, мистер Набоков, как бы искусно вы ее не прятали.

В тексте Набокова, как и в тексте Джойса, наличествует разного рода оптика, открывающая дурную бесконечность всевозможных интерпретаций. Комментируя откровенный физиологизм в тексте «Улисса», Набоков выдаст правду и о своем творческом методе тоже: «… В беспредельной любви к противоположному полу Блум позволяет себе действия и мечты явно не вполне нормальные в зоологическом, эволюционном смысле. Я не стану докучать вам перечнем его курьезных желаний, но скажу, что в сознании Блума и в книге Джойса тема секса постоянно переплетается с темой уборной. Видит Бог, я не против так называемой откровенности в романе. Напротив, у нас ее слишком мало, а та, что есть, стала привычной и банальной под пером так называемых жестких писателей, любимцев литературных клубов, обласканных клубными дамами. Но я возражаю против того, чтобы Блума объявляли заурядным гражданином. Вряд ли сознание обыкновенного гражданина неизменно занято физиологией. Я возражаю против этой неизменности — не против низменности интереса. Весь этот патологический вздор кажется надуманным и лишним в данном контексте. Я предлагаю самым щепетильным из вас отвлечься от этой особой озабоченности Джойса». Человек в плену физиологии своего тела, его бессознательных и патологических желаний — вот тема, вызывавшая чрезвычайный интерес и негодование в читательских кругах обоих авторов. Оба, к слову, ярые противники психоанализа и оба его талантливые иллюстраторы. Шокирующие детали плотской, порочной любви — не это ли их хитроумная выдумка, для отвлечения внимания и порог отсечки для лишних читательских глаз. Да, Набоков не единственный кто подхватил это у Джойса, но сама манера воплощения часто перекликается с джойсовской. Она проявлена в искусных языковых оборотах, деталях и ироничности писательского взгляда — усмешка в сторону Фрейда и компании.

Утверждение, что набоковский гений есть производная гения Джойса верно и неверно одновременно. Слишком уж разнятся их поэтики при схожих взглядах на литературу и творчество. Для XX века «Улисс» Джойса стал больше чем просто книгой — это альма-матер художника века мировых катастроф и террора. Отсюда и миллион ее терзаний, заимствований, зависти и восхищения. «Улисс» — это «Черный квадрат» литературы, помещенный в ее красный угол, подобно иконе, которой и поклонялись, и пели Анафему. Как известно, любовь вдохновляет и заставляет тянуться к ее объекту, тогда как борьба держит в плену того с чем она ведется. Тень Джойса слишком могуча, чтобы ее не заметить, оттого в литературе минувшего века его влияние повсеместно и неумолимо. Как заметил однажды Сергей Эйзенштейн (большой поклонник Джойса, думавший даже экранизировать «Улисса»), бороться и отрицать Джойса также нелепо, как отрицать свое отражение в зеркале. «Улисс» — роман-червоточина, его пространство-время изрешечено туннелями-интертекстами, читатель может попасть в любой из них и создать целую вселенную смысла. Несомненно, Джойс велик, как велики некоторые из его многочисленных «телемаков». Пусть самый скандальный из них и отрицал родство.