«Все мы шайка убийц», — бескомпромиссно пишет Фрейд в «Мы и смерть». Как мы можем зайти так далеко, чтобы убивать? Тем не менее, убивают не все. Почему развязывают войну? Война не сводится к тому, чтобы сражаться или убивать другого. Война — факт дискурса. «Если дискурс господина составляет основу, структуру, опорный пункт, вокруг которого упорядочиваются несколько цивилизаций, то именно потому, что пружина этого все же иного порядка, чем насилие» [1]. Следовательно, это не то, что нам бы осталось от нашего животного начала. Животные не ведут войну. Они дерутся, убивают друг друга, но не воюют.

Война требует социальной организации, социальной связи. Даже мятежные войны исходят из объединения людей, собравшихся вместе, чтобы сражаться. Речь идет не только об объединении, основанном на воображаемом отношении: сходстве или соперничестве… Как Лакан говорит в «Еще»: «В конце концов, есть только социальная связь. Я ее обозначаю термином дискурс (…) социальная связь устанавливается лишь путем закрепления себя в том, как язык располагается и запечатлевается, располагается на том, что изобилует, а именно, на говорящем существе»[2]. Поэтому человек идет на войну ради дискурса: место, империя, принцесса, имя. Общепринято, даже ценно вести войну во имя идеала: отечество, честь, свобода, демократия, семья, Бог… являются главенствующими означающими дискурса, в который вписываются войны. Но чем это отличается от преступления, от зверства? Совершаются ли они во имя одного и того же идеала? Находится ли это по ту сторону этого идеала?

Означающее «Убийство вещи»: рождение идеала

Если я задаюсь этим вопросом, то потому, что меня заинтересовал серийный убийца, свирепствовавший во время Второй мировой войны, доктор Петио. Под именем предполагаемого врача Эжена он создал сеть переправ в Аргентину во имя определенного идеала, близкого к тому, что циркулировал в те времена. Но двадцать семь кандидатов на поездку нашли свою смерть в комнате его частного особняка на улице Лезер. Во имя «преследуемого патриота», как он себя называл, Петио убил «четырехкратного предателя»: предателя своей расы, предателя своей религии, предателя своей страны и предателя…» самого себя. По его словам, он убивал людей, которые хотели бежать из Франции, в то время как они должны были ее защищать. «Я был возмущен и мне было отвратительно и противно видеть равнодушие и трусость французов, поддержавших этот режим, которые не бунтовали, что было бы так легко, потому что даже с помощью кухонных ножей было легко избавиться от этого миллиона паразитов, если бы ему не помогали так много трусов, так много коллаборационистов, так много осведомителей и так много французских полицейских, которые защищали немцев от ненависти патриотов», — поясняет он в ходе следствия.

Многие из убитых им людей были евреями, которые хотели избежать постигших их преследований. Другие были сутенерами, работавшими на гестапо, на которых оно начало заводить дела. Наконец, клиенты, преследуемые полицией, хотели заявить на него, что он продал им морфий.

Во время судебного процесса он отрицал факты: «Никаких трупов на моей улице Лезер. Доктор Петио переправлял евреев, доктор Эжен приводил в исполнение смертный приговор»; но он обвиняется в том, что убил в лесу еще шестьдесят три человека: «Все немцы, все ублюдки, все предатели». Он также осмелится заявить судьям: «Я настоящий сопротивленец. Четыре года я защищал свою Родину. Я не запачкал руки, дав присягу Петену». [3] Реплика, поразившая публику.

И все же будет доказано, что он не был сопротивленцем. Он хотел верить в это, чтобы оправдать свои действия: «У меня нет угрызений совести. Я очень горжусь тем, что я сделал в патриотическом плане. Если я не подчинялся всем гражданским законам, я подчинялся законам войны. Этот человек был признан преступником, а не патриотом. Он был казнен и не награжден. Он подчинялся закону понятия «патриот», личной интерпретации, но это понятие ему не удалось вписать ни в какой общий дискурс, ни в дискурс Сопротивления, ни в армейский. Патриот Петио, наверное, убивает предателей, но он единственный, кто считает их таковыми.

То, что оживляет животное в качестве живого, служит его воспроизводству. Предположим, что наслаждение его бытием целиком предназначено для обеспечения устойчивости его вида. При условии, что животное наделено языком, то этот язык предназначен для организации жизни животных на благо будущего его вида. Таким образом, именно язык-код передает информацию, чтобы каждый мог делать то, что он должен.

Наоборот, язык человеческого существа не полностью покрывает то, что он называет, ему не удается передать свои либидинозные переживания. Означающее есть «убийство Вещи», потому что оно вскрывает часть бытия, изгоняющую нас из инстинкта. «В самом деле, если бы сексуальный союз включал в себя одновременно с его завершением удовлетворение, то не было бы никакого субъективного процесса, которого можно было бы ожидать от какого-либо опыта». [4] Никакого субъективного измерения не возникло бы, если бы сексуальные отношения существовали, то есть, если бы они происходили просто посредством совокупления. Именно провал этих отношений по причине языка позволяет появиться субъекту. Следовательно, означающее ничего не сообщает и таким образом отвлекает существо от его функции воспроизводства, отвлекает наслаждение живым существа сексуального. Оно разрезает тело иначе, тем самым производя наслаждение, которое не нужно, в местах тела, не предназначенных для размножения: оральных, анальных, скопических, голосовых.

Означающее называет, затем организуется в дискурсе, подчиняясь правилам грамматики, которые его упорядочивают. Дискурсы придают смысл тому, что в жизни стало загадочным. Становление мужчиной или женщиной, отцом или матерью — не единственный продукт познания процесса совокупления и продолжения рода. Существует «радикальное несоответствие мышления реальности пола, — напоминает Лакан. […] язык не доминирует над тем, что является основой пола, поскольку он, возможно, наиболее глубоко связан с сущностью смерти, не доминирует над тем, что является сексуальной реальностью.» [5] Несмотря на все накопленные знания, два вопроса до сих пор остаются без ответа: кто я? что ты хочешь?

Так, дискурс усиливает эту нехватку-в-бытии. Он пытается придать смысл существованию и создает социальную связь. Идеал — свидетельство этого, идеал, в качестве того, что он есть означающее, содержит больше ценности, больший вес. Имя-Отца в психоанализе «является инструментом разрешения наслаждения через смысл». [6] Таким образом, оно может ориентировать жизнь. Иногда им делятся с другими, но также удивительно обнаружить, что оно не всегда имеет одно и то же значение, во всяком случае, оно содержит несколько модальностей, в зависимости от каждого субъекта.

Означающее вызывает наслаждение: идеал становится Сверх-Я

«Мир все еще верит в идеи, понятия, — объясняет фашистский рассказчик в Благоволительницах, — слова обозначают идеи, но это не обязательно верно, возможно, на самом деле, нет никаких идей, может быть, реально, существуют только слова и собственная весомость слов. Возможно, мы просто поддавались словам и их фатальности. Тогда получается, что в нас самих не было бы ни идей, ни логики, ни согласованности? В нашем языке, столь особенном, были бы только слова, как это слово, Endlösung [окончательное решение], его сверкающая красота? По правде говоря, как сопротивляться обольщению такого слова? Это было бы так же немыслимо, как противостоять словам «подчиняться», «служить», «закон». [7]

Этот отрывок из современного романа, который наделал много шума, заставляет нас понять, «что такое» материя, звучание означающего, которые, вероятно, придадут ему его вес и значение, тем самым заставив его управлять дискурсом. Таким образом, субъект может оказаться очарованным словом как таковым, а не тем, что передает смысл и идеологию.

Фрейд связывал травму и повторение в отношении травматических неврозов, когда субъект повторяет в своих кошмарах травмирующие события, с которыми он столкнулся. Это повторение идет вразрез с принципом удовольствия и свидетельствует о «по ту сторону», о работе «влечения к смерти». Это по ту сторону Лакан именовал наслаждением. Существует разрыв между интересами живого в его выживании, его благополучии, его гомеостазе и чем-то еще, что его населяет, грызет, а при случае и разрушает. Наслаждение — это та часть живого, которая ускользает от языка, но в то же время в нем является его остатком.

Означающее происходит из двойного движения: как убийство вещи, но также и как наслаждение смыслом. Именно потому, что язык не может символизировать весь опыт живого, он производит наслаждение. Таким образом, означающее сочленяется, чтобы представлять субъекта перед другим означающим. Именно оттуда мы начинаем придавать смысл этому начальному повторению в качестве повторение, направленного на наслаждение. [8] Это наслаждение есть причина нашего желания, но также и его мучение. С дискурсом наслаждение локализуется, и именно это приводит к его умиротворению. Оно становится невыносимым, когда вторгается в жизнь или тело субъекта. Это зависит от того, как субъект вписался в язык. Чем меньше означающее артикулировано в дискурсе, тем больше оно производит наслаждения и толкает к переходу к акту.

Когда язык терпит неудачу, наслаждение проявляет себя более интенсивно, более болезненно. Именно на это наслаждение, на это ядро бытия и направлен акт. «Нет акта, кроме человеческого» [9], — говорит нам Лакан. Акт не является ни действием, ни поступком. Он берет свои координаты из языка, даже если артикулируется с помощью «я не думаю». Всегда есть место для высказывания. Там, где отсутствует язык, акт приходит на место высказывания, которое не может иметь место. Дело не в том, что акт что-то говорит или является метафорой высказывания «ты». Вместо этого он приходит, замыкая высказывание, проявляя «я не хочу говорить», пробел в сердцевине структуры. Акт свидетельствует о сепарации с Другим языка — уходит двусмысленность мысли, речи и языка — и в то же время он допускает появление нового субъекта. «Всякий истинный акт в лакановском смысле есть “самоубийство субъекта, […] он может возродиться из него, но он возрождается из него другим». [10] Потому что мы говорим о субъекте, а не об индивидууме, то есть, о субъекте означающего, о том, кто говорит «я, je”. Это установление субъекта как такового. Своим актом субъект преодолевает порог, порог означающего, который заставляет его стать другим, и который его меняет. Акт, таким образом, является трансгрессией, «преодолением кода, закона, символического множества, что, так или иначе, приводит к правонарушениям , и именно правонарушение дает этому акту возможность перекроить это кодирование». [11]

Акт совершается, когда слово не может обработать наслаждение удовлетворительным для субъекта способом. То же самое относится и к преступному деянию. Доктор Петио убивает в тот момент, когда его идеал патриота подрывается контекстом войны, когда Франция уступает место врагу, обнажая фигуру предателя. Его акт, который он, вопреки всему «здравому смыслу» может защищать и даже оправдывать на суде как патриотический поступок, позволяет ему обрести умиротворение. Несмотря на свой смертный приговор, он будет спокойным и образцовым заключенным, читающим и пишущим в ожидании казни.

Акт считается преступным, потому что он выходит за рамки закона, установленного на момент его совершения. Зато акт войны приобретает героическое значение и может стать идеальным означающим, в то время как он транслируется господским дискурсом эпохи.

Наконец, рассмотрим акт со стороны серийности или массовости. Есть ли преодоление означающего в зверствах, пытках, организованном уничтожении? В случае с серийным убийством, похоже, дело скорее в провале лечения наслаждения, в провале символизации, что требует повторения акта. Патриот не преодолевает предателя ради Петио. Что-то не перестает не записываться.

С другой стороны, за зверствами во время войны стоит наслаждение, производимое заброшенным идеалом здравого смысла, которое стоит у руля, наслаждение означающим совсем одним в сочетании с воображаемой идентификацией, той, что впервые дает нам представление о смерти, через смерть близкого человека. «Мы переживаем собственную смерть через смерть любимого существа», — говорит нам Фрейд. Но это также и та воображаемая ось отношения к ближнему, которая в дуальных отношениях в бою поддерживает принцип « это ты, или я », побуждая убить другого, считающегося врагом. Это также то, что проиллюстрировано фразой « Это мое», которая призывает воевать друг с другом за собственность, территорию, трон, принцессу, титул…

Эта идентификация, наконец, порождает дух тела, необходимый для надлежащего функционирования отряда или роты. Именно против этого восставали своими симптомами неврозы войны, которые Бион и Рикманн пытались лечить в своих терапевтических группах. И это также то, что вызывает так называемые «бандитские» явления. Когда нас много, мы сильнее! И насколько? Толпа неистовствует под повелительным голосом главенствующего означающего, категорического императива.

Возьмем Дутя, того красного кхмера, который во времена диктатуры Пол Пота управлял тюрьмой Туольсленг, также известной под именем S-21, центром пыток режима. Он говорит Рити Панх: «Те, кто читает, имеют доступ к словам, к истории и к истории слов. Они знают, что язык формирует, льстит, скрывает, поддерживает вас. Кто читает на том же самом языке, тот воспринимает ложь, жестокость, предательство. Он знает, что лозунг есть лозунг. И он в этом видел других». [12] Роль, которую этот человек взял на себя в лагере S21, заключается в получении признаний от заключенных, признании вины в желании сбежать от режима, а также в разоблачении других «предателей» Ангкара. Он также пытался добиться капитуляции перед режимом в форме самокритики, а затем, в произнесении кхмерских лозунгов. После этих произнесенных слов, которые в конечном итоге не имели никакой субъективной ценности, поскольку были получены под пытками, Дуть приказывал казнить этих людей. Он вымогал слова, а тела становились отбросами для утилизации.

Тем не менее, он добавляет : «Злоба и жестокость не являются частью идеологии. Именно идеология правит. Мои люди занимались практиковали идеологию. Таким образом, мучитель живет в порядке доктрины. Он без эмоций, без влечений. Принять этот термин — значит сохранить человечность палача. [… ] ни у кого нет такой способности к допросу или объяснению идеологии, как у меня. Мы машины, мы инструменты». [13]

Многие военные преступники свидетельствовали, что они лишь выполняли приказы господского дискурса (или идеологии), которых они придерживались, не желая признавать ту долю удовлетворения, которую они получали от этих действий. Правда, возможно, они не наслаждались причиняемыми ими страданиями (и это опять же, кто знает!) или тревогой в глазах своих жертв. В этом они не были садистами. Однако «нет никакой нужды в идеологии, чтобы сформировать расизм, достаточно для этого plus-de-jouir, который признает себя таковым», [14] — говорит нам Лакан. Можно предположить, что у Дутя именно означающее является plus-de-jouir. Он хочет, чтобы слова лились из уст его жертв. Как только лозунг повторяется, как мантра, или имя другого предателя, достигается удовлетворение. «Мое копье — это речь», — признается он. Идеал как чистое означающее стал наслаждением.

Именно потому, что мы являемся языковыми существами, что мы являемся человеческими субъектами. От войны до зверств, мы все еще люди, особенно, если изобретаем способы убивать. Любое предприятие по разрушению является продуктом нашей человечности, в смысле лакановского неологизма, parlêtre, существа/бытия, которое говорит: «Из нашей субъективной позиции мы всегда несем ответственность. Называйте это, как хотите, терроризмом», [15] — говорит нам Лакан. Господствующее означающее, управляющее дискурсом, может так же легко организовать цивилизацию, как и ее разрушениние. Язык в такой же мере цивилизует, как и изолирует. Именно постоянная работа языка и того, что он означает для каждого, позволяет организовать наслаждение.

Бенедикт Жульен, психоаналитик, член Школы Фрейдовой Причины и Всемирной Психоаналитической Ассоциации

[1] Жак Лакан, Семинар XVIII, О дискурсе, который не был бы кажимость Paris Seuil, 2006, с. 25

[2] Жак Лакан, Семинар XX, Еще, Paris Seuil, 1975, с. 51

[3] Петио ссылается здесь на конституционный акт № 9 от 4 апреля 1941 г.: «Никто не может выполнять функции магистрата, если он не принесет присягу на верность главе государства».

[4] Жак Лакан, Семинар XVI, От Другого к другому, Paris Seuil, 2006, с. 213

[5] Жак Лакан, Семинар XIV, «Логика фантазма», неопубликован, сеанс от 22 февраля 1967 г.

[6] Жак-Ален Миллер, «Annexes, Notice de fil en aiguille», Жак Лакан, Семинар XXIII, Синтом, Paris Seuil, 2005, с. 240

[7] Джонатан Литтелл, Благоволительницы, Paris, Gallimard, 2006, с. 580

[8] Жак Лакан, Семинар XVII, Изнанка психоанализа, Paris Seuil, 1991, с. 53

[9] Жак Лакан, Семинар XI, Четыре основные понятия психоанализа, Paris Seuil, 1973, с. 50

[10] Жак-Ален Миллер, «Жак Лакан: замечания о его концепции перехода к акту», Mental, №17, апрель 2006 г., с. 21

[11] Там же.

[12] Rithy Panh, Elimination, Paris, Gallimard, 2012, с. 18.

[13] Там же, с. 70 и 76.

[14] Жак Лакан, Семинар XVIII, О дискурсе, который не был бы кажимостью, с. 30.

[15] Жак Лакан, «Наука и истина», Writings, Paris, Seuil, 1966, с. 858.

* Бенедикт Жульен подтвердила наши догадки по поводу двусмысленности слова l“exaction, вынесенного в заглавие эссе. L”exaction можно перевести как «зверство», но и как «взыскание», что перекликается с действиями доктора Петио и его бредовой попыткой оправдаться. Автор отмечает, что в первую очередь имела в виду именно «зверство».

Перевод: Егор Цветков, Ирина Север

Опубликовано с разрешения автора. Проект lacan-sinthome.ru Оригинал публикации: La psychanalyse à l'épreuve de la guerre (sous la direction de Marie-Hélène Brousse)

Pic: DALL-E 2