Может ли быть рассмотрен текст правовой нормы как постмодернистский текст с присущей ему интертекстуальностью и открытым горизонтом интерпретаций? Как ни странно, но этому мешает лишь привычка делить тексты на серьезные и художественные, которая давно уже находится под сомнением у специалистов. О взгляде на закон через призму современной теории текста — эссе Анастасии Семёновой специально для Concepture.

Когда человек впервые написал нормативно-правовой акт, он в первый раз осознанно создал постмодернистский текст. Спустя века появятся и Фуко, и Джойс, и Кальвино, мир заговорит о деконструкции текста, а мудрый древний законодатель будет лишь усмехаться. Все уже давно было придумано.

Начать надо серьезно.

Бернская конвенция по охране литературных и художественных произведений благоразумно опускает вопрос считать ли официальные документы объектами авторского права на усмотрение национального законодателя (ст. 2). В нашем Гражданском кодексе всё оговорено предельно ясно: официальные документы государственных органов и органов местного самоуправления муниципальных образований, в том числе законы, другие нормативные акты, судебные решения, иные материалы законодательного, административного и судебного характера, официальные документы международных организаций, а также их официальные переводы не являются объектами авторских прав (ст. 1259 Гражданского Кодекса РФ).

Текст закона — не литературное произведение, и ни в коем случае он не может быть сравнен с определенным философско-литературным направлением. Поэтому данная попытка этот анализ произвести не претендует ни на что серьезное: относительно юридической достоверности она ничтожна с самого начала.

Однако компьютерная программа тоже охраняется как литературное произведение (ст. 1261 Гражданского Кодекса РФ). Нисколько не ставим под сомнение, что в процессе выполнения заложенного в ней алгоритма компьютер восторгается точностью метафор и изящностью слога программиста (интересно, а кто-нибудь пробовал написать стихи на basic или python?). Что касается нормативно-правового акта, то это уже как минимум текст. Читабельный текст из букв. Иногда — сложно читаемый, но тут самое время вспомнить Умберто Эко. Что сложнее: пробиться через первые 10 страниц «Имени розы» или первые 10 глав Налогового кодекса? Документ таким образом тоже отсеивает «случайного читателя». Правда, в данном случае расплата за невнимательность может выражаться совершенно в иной форме.

Текст закона — текст в первую очередь, текст со своими особенностями и характерным чертами. Текст как история, текст как культура: если в литературных произведениях, по мнению Белинского, отражается личность народа, то право по Савиньи рождается из народного духа. Юридический памятник тоже подвластен нововведениям и изменениям: меняются стили изложения, создаются новые направления. Ведь появилась же традиция создавать кодексы, как и возникли однажды романтизм и классицизм, как гений придумал «онегинскую» строфу. Как ученые-правоведы вывели особую «строфу» правовой нормы, её трехзвенную структуру — гипотеза-диспозиция-санкция (обстоятельство, действие, его наказание или поощрение).

Здесь можно провести параллель с трехчастным единством классических пьес: единством места, времени и действия. Субъект постановки или правоотношения — всё равно, ибо термин «актеры» превращается в «акторов» (так юридическая литература называет субъектов международного публичного права), да и весь мир — театр, а уж в особенности мир права, с его подчеркнутой церемониальностью и зрительной наглядностью актов. И тогда пьеса показывает определенную ситуацию в заданных параметрах, а норма определяет свое действие в пространстве, времени и по кругу лиц, регулируя особое действо, именуемое правоотношением.

«Двойное кодирование». Пробел в праве и в тексте

«Имя розы» сложно читать без Википедии — ну или какого-то справочника по истории средневековой Европы на худой конец. Это очень сложный текст: автор пишет так, потому что прекрасно знает материал; читатель же или должен сделать вид, что обладает такими же познаниями в этой области, или забыть про гордость и расшифровывать каждое незнакомое ему слово. Второй вариант дольше, но интереснее: при чтении первым способом упускаешь гигантские пласты информации, заложенной в тексте. Она просто остается ненайденным кладом.

Если бегло прочитать п. 6 ст. 1483 Гражданского Кодекса (в указанной статье упомянуты основания для отказа в регистрации товарного знака в том числе на основании наличия обозначения, тождественного или сходного до степени смешения), то не очень разберешься, что подразумевается под сходством товарных знаков до степени смешения. В этом помогают дополнительные источники: решения Роспатента и судебные споры о вопросах тождественности уточняют критерии, позволяющие наглядней понять ситуацию (сравнение обозначений для товаров одного класса, доминирование словесных или изобразительных элементов). Налицо «двойное кодирование»: второе дно откроется только тем, кто знает, как открыть секретный замок.

Любопытно проверить, работает ли данный прием в обратную сторону: можно ли максимально точно представить себе текст нормативно-правового акта, опираясь на источники, которые его дополняют?

Герой «Имени розы» воспроизводит содержание книги, которую он никогда не видел — вторую часть «Поэтики» Аристотеля. По сути, он придумывает её заново, основываясь на логике повествования других книг этого автора, найденных небольших заметках о её содержании и реакции общества на неё.

Представьте, что вы не читали ст. 1492 Гражданского Кодекса (устанавливает правила оформления заявки на регистрацию товарного знака), но прекрасно осведомлены о практике Роспатента, позициях судов и цитируете наизусть Мадридское соглашение о международной регистрации знаков. Большого ли труда составит пусть и не совсем точно воспроизвести её положения? Все то, что объясняет текст этой статьи (нам как будто неизвестный), даёт представление о её содержании, и даже больше — как раз и сообщает нам те сведения, на которые ссылается статья. Поэтому вполне возможна ситуация, когда, не зная текста нормы, но зная сложившиеся правила её применения, ты знаешь о ней гораздо больше прилежного студента, вызубрившего её от обозначения номера до последней точки.

А не так ли поступают судьи, когда принимают решение по аналогии права? Ст. 6 Гражданского Кодекса советует прибегать к общим началам и смыслам гражданского законодательства, требованиям добросовестности, разумности и справедливости для «материализации» этой ненаписанной нормы. Ст. 4 Французского Гражданского Кодекса вообще считает, что ситуация, когда судья не сумел эту отсутствующую норму представить, невозможна: «судья, который откажется судить под предлогом молчания (silence), темноты или недостаточности закона, может подлежать преследованию по обвинению в отказе в правосудии». Значит, норма — пусть некая абстракция, «дух права», норма как ответ на вопрос «что делать?» — всё же существует или предполагается законодателем. Задача — либо её найти, либо вывести.

Зачем в «Евгении Онегине» автор намеренно вставляет главы из пустых строк? Что кроется за этими точками? — что стоит за пробелом в законе? В данном вопросе интересно порассуждать и о проблеме квалифицированного молчания законодателя — как следует понимать ситуацию, когда закон явно что-то недоговаривает? Случайная ли это оплошность, намеренно оставленный простор судейскому усмотрению или расчет на то, что предполагаемая высокая степень общности знаний о данной категории у двух субъектов (регулятор и регулируемый) позволит вывести упущенное исходя из того, что подразумевается хорошо известным обоим? Как замечает Карл-Магнус Бергбом: «Пробел обнаруживается не в праве, а в ищущем право, — не право нуждается в пополнении своих норм, а применяющий нуждается в пополнении своих знаний».

Интертекстуальность. Скрытые ссылки

Отсюда можно перейти и к интертекстуальности — тем явным или неявным ссылкам в повествовании, которые, как стежки, скрепляют между собой материи разных текстов. Один текст ссылается на другой, открывая в предыдущем новый смысл. Ролан Барт, написавший эссе «Смерть автора», указывал: «Всякий текст есть интертекст по отношению к какому-то другому тексту, но эту интертекстуальность не следует понимать так, что у текста есть какое-то происхождение; всякие поиски «источников» и «влияний» соответствуют мифу о филиации произведения, текст же образуется из анонимных неуловимых и вместе с тем уже читаных цитат — цитат без кавычек».

Эти скрытые цитаты мы встречаем и в тексте нормы — без Федерального закона «О защите конкуренции» не разберешь, что будет являться доминирующим положением на рынке (п. 1 ст. 10 Гражданского Кодекса):

Не допускаются осуществление гражданских прав исключительно с намерением причинить вред другому лицу, действия в обход закона с противоправной целью, а также иное заведомо недобросовестное осуществление гражданских прав (злоупотребление правом). Не допускается использование гражданских прав в целях ограничения конкуренции, а также злоупотребление доминирующим положением на рынке. (п. 1 ст. 10 ГК)

Не выяснить понятие «добросовестности» без дополнительных источников — разъяснения судов, разработки доктрины. А многочисленные «если иное не установлено федеральным законом» — как раз самый яркий пример требования текста заглянуть в другой источник для его понимания, причем иногда и не сразу понятно в какой. Мозаика посложнее «Хазарского словаря» или «Игры в классики»! Здесь встает вопрос о том, насколько свободно читатель юридического текста ориентируется в так называемой «коллективной библиотеке» — по терминологии Пьера Байяра, определенной группе произведений, важных для определенной категории людей, что опять возвращает нас к необходимости быть «на одной волне» с тем, кто этот текст создавал.

Смерть автора. Интерпретация текста

Ролан Барт отрицает наличие фигуры писателя до написания текста: она возникает при чтении. Так мы полностью абстрагируемся от всего лишнего и воспринимаем текст «здесь и сейчас», свободно от ненужного суфлерства. Текст закона же мы тоже обычно склонны ассоциировать не с его автором, а с исторической, политической и культурной обстановкой, при которой он использовался в качестве регулятора.

Автора как будто и не было: закон изначально не предоставляет им охраны. И происходит нечто невероятное — то, что по идее должно быть неотделимым (право авторства неотъемлемо, а отказ от него ничтожен), разрывает все связи с объектом: как только законопроект стал законом, личные неимущественные права автора перестают существовать. Ни о каком праве автора на имя речи уже не идет — да и, признаться, нам и неизвестно авторство подавляющего большинства текстов официальных документов.

Хотя… Кто придумал конституцию США? А кто входил в состав конституционного совещания? А кто придумал текст ст. 10 Гражданского Кодекса?

Текст теряет автора — первоначального автора в истинном значении. Под ним ставит свою подпись законодатель — её мы воспринимаем как гарантию соответствия этого текста правовой культуре общества и принятым в нем ценностям. Ибо этим же обществом в лице выбранного им органа текст одобрен и утвержден. От общества исходит не только власть, но и курс формирования права. Получается практически по Савиньи: задача законодателя — уловить «дух права», который, как и язык, и нравы, складывается стихийно-исторически и который живет в сознании в образе «живого восприятия юридических институтов».

Отрекаясь от автора, мы освобождаем текст от личностного начала: он становится полностью вопросом публичной сферы, формальной и обезличенной. У Барта автор становится «меньше»; законодательный процесс идет дальше — на определенном этапе автор просто исчезает, и мы получаем словно свалившийся из ниоткуда документ. Он свободен от «хвоста» предположений и толкований.

Вряд ли кто-то всерьез будет исследовать, что сподвигло автора законопроекта составить его именно так и именно сейчас? Насколько это было связано с его душевными переживаниями? Что вдохновило его? Всё это остается за границей голосования и публикации акта: до всеобщего сведения доводится tabula rasa чистого текста. Не это ли мечта сторонников теории «открытого произведения», абстрактной структуры, полностью освобождённой от влияния автора?

Источник права, сохраняющий авторство, — доктрина: тут мы просто обязаны толковать положения научного труда, на который ссылаемся, в контексте воззрений его автора — в терминах им построенной системы регулирования данного вопроса. Но опять-таки — его системы, а не вопросов его биографии.

Вернемся ненадолго снова к словам Барта: «У него [автора] нет никакого бытия до и вне письма, он отнюдь не тот субъект, по отношению к которому его книга была бы предикатом; остается только одно время — время речевого акта, и всякий текст вечно пишется здесь и сейчас». Здесь и сейчас — толковать текст так, как это представляется разумным и обоснованным при современных ценностях, на современном этапе развития общества, с устоявшимися в нем социальными, политическими и культурными традициями — чем не доктрина «живой конституции?». Секрет долголетия знаменитого документа в его способностях хамелеона: новые толкования (более подходящие под устоявшуюся правовые реалии) позволяют ему вести столь долгую жизнь.

Всякий текст (а значит, и текст юридический) должен нести в себе ответ на требования времени и ситуации, и при определенных условиях мы видим в нем именно такой ответ. Так, при возникновении рабочих конфликтов в 30-е годы в Америке знаменитая Commercial Clause (оговорка конституции, передающая межштатную торговлю в ведение Конгресса) дает Конгрессу правовое обоснование принимаемых им законов в сфере labor law. Как расширилось понятие «основные права человека», куда сегодня мы включаем уже и соматические права, и право на информацию — предполагали ли такой смысл своих слов авторы Декларации прав человека и гражданина?

Потому-то мы и отдаляем (если не сказать — исключаем) автора: такой текст лучше приспособить к меняющимся обстоятельствам. Машина без прицепа намного маневренней, а конструкция из меньшего числа деталей проще: легче изменить маршрут, совершить крутой вираж или создать новую конструкцию из имеющихся элементов.

А как же тогда нам угадывать то, что законодатель оставил за «онегинскими» точками?

Получается, и тут весь вопрос в толковании: на помощь приходят юридическая герменевтика и аксиология, рассуждения Гроция и Рикёра о поиске смысла нормы. Обратимся к 4 канонам Эмилио Бетти и попробуем применить их к юридическим и литературным текстам:

(1) при толковании необходимо исходить не из внешних факторов, а из заложенного в объекте духа;

— Венская конвенция о международных договорах купли-продажи товаров в ст.7 говорит об автономности её толкования: для того, чтобы уяснить смысл положения документа, мы должны пытаться найти его расшифровку в самой конвенции. Такая трактовка отражает дух документа и будет самым верным способом понять его. Внешние факторы — толкования на основе права той или иной страны, доктринальный исследования — наверняка исказят то, что предполагалось её целью: унификация норм, применяемых к договорам купли-продажи товаров с иностранным элементом.

— рецензии на несуществующие книги в рамках «Абсолютной пустоты» Станислава Лема мы должны воспринимать как написанные на реальные произведения, ибо таковы они по смыслу текста. Да, они никогда не существовали, но реальность произведения делает их существующими, и в этом измерении они — есть.

(2) рассматривать часть не в отрыве от целого;

— положения о розничной купле-продаже нельзя толковать, не принимая во внимание всю тридцатую главу Гражданского кодекса (договор купли продажи), в котором заложены основные правила данного юридического института.

— при чтении отрывка «Хазарского словаря» не выстроишь полную картину без остальных частей, которые все–таки немного отличаются — и, возможно, именно это отличие служит недостающим звеном паззла.

(3) учитывать актуальность понимания;

— в праве Канады есть доктрина «живого дерева», предполагающая толковать положения конституции с учетом современных реалий и меняющейся обстановки. Эта теория позволяет положениям документа быть актуальными всегда.

— призыв «читать текст здесь и сейчас» Ролана Барта — он пишет об особой глагольной форме «перфоматив»: «акт высказывания не заключает в себе иного содержания (иного высказывания), кроме самого этого акта: например, Сим объявляю в устах царя или Пою в устах древнейшего поэта».

(4) адекватность понимания;

— применение нормы не для злоупотребления правом: если, по признанию римских юристов, право есть искусство добра и справедливости, то как же мы можем применять его в противоречие его основным идеям? Если мы применяем нормы наперекор её основной задаче (то самое стремление к добру и справедливости), мы искажаем суть существования самого правового регулирования.

— опровергаемость интерпретации как критерий установления её удачности в работах Эко: «несмотря на то, что порою сложно определить, является ли интерпретация релевантной, или решить, какая из двух интерпретаций того же текста лучше, тем не менее, если интерпретация вопиюще неверна, неправдоподобна или походит на бред, это видно сразу».

Увы, неверную интерпретацию нормы права заметить сходу не так легко. Хуже всего — когда в искаженном виде её уже применяют. На помощь тогда придет механизм конституционного контроля, оценивающий норму на предмет соответствия акту высшей юридической силы — Конституции, той самой «чистой нормы» в понимании Кельзена.

Создание собственной реальности

Джефри Нун создает мир Вирта, Борхес пишет о фиктивной статье в энциклопедии, рассказывающей о загадочной местности «Укбар» и придуманном её жителями мире Тлена. Какую реальность создает правовая норма? Разумеется, ту, в которой она будет действовать. Она сама задает себе условия своего исполнения — не что иное, как её диспозиция. Мы устанавливаем «контуры» нашего мира: например, говорим, что сторона гражданско-правового договора не обладает необходимой дееспособностью. И перед нами открывается спектр тех возможностей (последствия недействительности сделки), которые мы в обусловленной диспозицией ситуации можем применить.

Творцы своего мира и контрагенты по договору. Основываясь на диспозитивном правиле закона (в каждом мире должна быть первооснова: в начале было слово, тут же этим словом будет дозволяющая правовая норма о свободе договора), они вольны задавать свои правила: объединить несколько конструкций существующих договоров или придумать свою модель, а в некоторых случаях и подчинить его выбранному праву. Договоры с иностранным элементом дают участникам возможность выбрать право любой страны или не выбирать никакое, подчинить контракт не вступившей в юридическую силу редакции документа. Для авторов этого договорного мира воистину не существует ни пространственных, ни временных границ творчества.

* * *

Параллели достаточно очевидны. Черты, которые мы находим в текстах постмодернизма, присущи и статье нормативно-правового акта. Более того, они ей необходимы, поскольку логично проистекают из её задач, условий и её характера, её роли регулятора общественных отношений. И получается, что разницы никакой нет: быть может, статья закона — самый загадочный и многогранный литературный текст из всех когда-либо созданных.

Оригинал статьи на сайте

Concepture в Telegram и на Facebook

______________________________________________________________________________

На превью — рисунок Leandro Calixto. В оформлении использованы изображения, созданные Kiel Mutschelknaus.