Этот текст задумывался как самостоятельное эссе, но в процессе осознал себя не более, чем наконец структурированными заметками, какие я давно веду в течение чтения книг — эссе-комментарием на мысли Алена Бадью, кои залуживают быть откритикованными.

Среди всяческой букинистики случайно наткнулся на «Обстоятельства, 4» этого французского философа, которого раньше знал лишь как автора предисловия к «После конечности» Мейясу (мой текст, как и Квентина, на вопросы не отвечает, а только помогает самому же мне их сформулировать). О чём книга, даже не догадывался, но купил, а оно — политическое! К тому же, последние полгода я не очень активно следил за ситуацией во Франции: предвыборная гонка, статьи об ужасной социальной политике в L’Humanité, а затем и сами выборы да слоганы «siamo tutti antifascisti» в стенах оккупированной Сорбонны. Социологические опросы, показавшие, что именно голосов стундентов, не пришедших на участки, не хватило для выхода Меланшона — главной левой надежды — во второй тур вызвали фрустрацию и непонимание: как эти самые студенты собираются бороться со сложившейся государственностью без политического участия? Воспоминаниями о Мае 68-го? И тут Бадью, если не ответил на мой вопрос — а мог бы, — то задал ещё больше.

Пока читал, выписывал некоторые пассажи, которые буду теперь цитировать и комментировать, чтобы упростить для себя построение нарратива.

«Поскольку наш страх — это страх перед страхом, мы должны понимать, что по-настоящему важными являются вопросы типа: «Кого надо больше бояться — дворника-тамула или полицейского, что не даёт ему жизни?». Или: «Что опаснее: планетарное потепление или наплыв малийских домработниц?». Словом, электоральный цирк».

На волне попыток преодолеть (пост)колониальность собственного сознания чаще стали обращать на себя внимание проявления оной в окружающей действительности, и то, что белые привилегированные мужчины умели задавать правильные вопросы ещё в 2007 году, стало приятным открытием. Заметки Бадью (и, получается, мой текст — это заметки к заметкам) относятся к победе на президентских выборах того же года Николя Саркози, которого по описаниям автора однозначно можно назвать «президентом богатых». Хотя бы этот факт позволяет скоррелировать Саркози — каким бы ужасным способом анализа не была историческая параллель — с (пере)победившим в 2022 году Эммануэлем Макроном. Однако, как пишет сам Бадью, личность президента в данном дискурсе выступает только субъектностью, от которой он отталкивается в своих рассуждениях, почему нам и не важно, как последнего будут звать. Гораздо значительнее среда, в которой эти люди заняли пост главы страны. Громким аспектом гонки этого года были ультраправые силы, и основой программы каждого из таких кандидатов так или иначе были тезисы о «глобальном замещении». Даже если напрямую некоторыми они отвергались, то в непосредственно предлагаемых действиях объёмы национализма, расизма и шовенизма были колоссальны. Удивительно, что эти тезисы до сих пор живы, хотя термин появился ещё в 1990-е годы и, казалось бы, где, если не во Франции, должен был изжить себя за прошедшее время. Но он процветает, чем и пользуются правые партии для манипуляций общественным мнением. Ещё удивительнее, что такие рассуждения существуют в (пост)имперском государстве, которое только в 60-е избавило Алжир от звания своей колонии. Кажется, что после губительной для французской промышленности политики Макрона, благодаря которой страна лишилась, например, временных бельгийских рабочих, всем должно было стать ясно, что мы живём в мире, неотъемлемой частью которого является эскалация глобализации и интернационализации. Но далеко ходить не надо — достаточно выглянуть в окно и вспомнить, что в твоей родной стране люди до сих пор смеются над именами таксистов. Словом, человеческая комедия.

«Становление субъектом сказывается, например, в убеждении, что собрание, на котором решается какая-то определённая проблема, определяется срок для её решения, наперекор всем проволочкам государства, на котором собираются вместе четверо африканцев из одного дома, студент, китаец с текстильной мануфактуры, почтовый работник, две домохозяйки и пара-тройка местных бедолаг, бесконечно важнее, чем весь этот церемониал, в ходе которого вы бросаете бумажку с именем безликого политикана в урну для подсчёта голосов».

Много нового этот конкретный отрывок не вскрывает, говорит всё о той же бытовой толерантности да первостепенности малой кооперации перед государством как институтом, но уже здесь всплывают зачатки противоречивых идей Бадью, о которых речь пойдёт дальше. Вспоминая Сартра, который анархистом не был, и анархистов, чьи идеи кажутся неимоверно привлекательными (по крайней мере, в 17-18 лет), такой тезис о собраниях выглядит разумным. Только дальше Бадью завернёт его в полное игнорирование государства, неучастие вместо участия. Константин Ольмезов, покончивший с собой в Москве 2022-го из–за войны в Украине математик из Донецка, в своём предсмертном тексте написал: «Есть лишь два способа борьбы с несвободой — вытеснение и непринятие. Вытеснение — это если вы всю жизнь свободно выбираете, как жить, а потом вас запирают и вы начинаете выбирать, какую книжку читать пока вас заперли. Я умею бороться с несвободой только непринятием, отказом от пребывания в самой ситуации несвободы — если мне мешают выбирать, как и где жить, я предпочту просто не жить». Максималистично и романтизированно? Да. Но легитимно и приемлемо как позиция? Тоже да. Однако, к сожалению, когда Бадью пытается применить этот метод к борьбе с несвободой на уровне институциональном, к борьбе с государственностью, он забывает о самой среде, о том, что мы уже живём в условиях парламентаризма, который ограничивает нашу свободу физически, даже если умом мы ускакали в счастливую Россию будущего. Но об этом я ещё скажу на примере конкретных предложений и предложенных в них мыслей.

«Если все принимают капиталистический мир, рыночную экономику и представительную демократию как такие же объективные и непререкаемые данности, как закон всемирного тяготения, а то ещё и покруче, то к чему все эти фикции с оппозиционными партиями?»

Не помню, с какими мыслями я выписывал этот пассаж и что хотел по нему сказать, но и теперь смогу найти пару слов. Бадью продолжает гнуть линию против государственной сущности как таковой. В паре предложений после этого он говорит, ссылаясь на Славоя Жижека, что высшей степенью парламентаризма является сталинизм. На первый взгляд — полная чушь. Как и на второй, но уже с оговорками, и разглядеть в этом смысл можно: вот у нас есть парламент, в нём партии, одна фракция так или иначе всегда доминирует и… в итоге обязательно закрепит себя в конституции? Но большевики пришли к власти революционно, или нужно ожидать, что любую парламентскую республику ждёт революция? Уже логичнее, но это всё ещё просто корреляция без каузальной связи. Можно попытаться взглянуть под углом аналогий: вот государство через диктатора говорит человеку, что делать, а вот то же самое делает власть в современной «демократии». Но, как завещала Екатерина Шульман, а интерпретированными в свою пользу словами реп-коллектива Макулатура я могу это лишь подтвердить, исторические параллели стоят «два рубля три копейки» — забудьте про спиралевидность истории. Главным отличием, наверное, будет сама интенция руководящей силы. Президенты-богатых, обслуживая блага, стремяться к капиталу личному, когда советский «коммунизм» лучше назвать государственным капитализмом. Не стоит путать его с поздним капитализмом в масштабе государств, который соответствует нашему теперешнему. Аппарат СССР сам был именно что субъектом капитализма, а не просто экономическим субъектом, каковыми являются современные государства. Разгонять эту тему — экономический аспект государственности — можно долго, но сегодня не она меня занимает (хотя, надо признать, капитализм как понятие является в этом потоке сознания одним из центральных).

«Саркози в символическом плане показал, что, обслуживая тех, кто имеет блага, он обслуживал самого себя, что именно за это его выбрали президентом, что выбрала его президентом толпа простачков. Что же до тех, кто не в состоянии обслужить себя, встав на службу обслуживания благ, им же хуже. От них если что и требовалось, то лишь не согласиться с тем, чтобы обслуживание благ стало максимой нашего мира. Лишь воздержаться от участия в выборах, в частности, от голосования за «человека-с-крысами».

Здесь моё повествование достигает кульминации. Я искренне не понимаю, как Бадью мог вбросить эту пару-тройку предложений, а после никак их не пояснить. Как можно говорить о каком-то «держаться-за-точку», если эта точка находится внутри конкретного государства? Как он собрался устанавливать «правильную» власть? Во-первых, не-философы, которые голосуют на выборах за наименьшее из двух зол, заслуживают уважения. Чуть позже, одним из восьми пунктов, Бадью выскажет идею: нужно чтить «малазийских» рабочих, которые моют посуду за гроши да ещё и успевают на политические собрания ходить. Куда это почтение девается, когда он говорит о «просточках», выбравших Саркози? Сама по себе мысль о том, что своим походом на избирательный участок ты легитимируешь действующую или будущую (а часто эти понятия тождественны) власть, не раз осуждалась той же Екатериной Михайловной — чем меньше человек придёт, тем меньше им придётся фальсифицировать. Да, приходя на выборы, избиратель их признаёт, и я соглашусь, что этот акт часто уже не политический, а государственный, но, если стоять в стороне — со своей точки-то нельзя сходить, — ничего не изменится точно. Нужна либо радикальная кооперация и анархизм в самом открытом виде, либо попытка действовать против устоявшихся институтов их же инструментами — институционально, пока на это есть хоть какая-то возможность. Совмещение подходов выглядит наиболее верным решением в сложившейся обстановке, а восстановить силу левых одними воспоминаниями о Мае 68-го, который «оставшиеся разумные мужчины и женщины» уже считают объектом ностальгии, и лишь Саркози своим страхом перед протестами возобновил веру в него, точно не выйдет. На момент отвлекусь и скажу, что текст как буквы на бумаге построен не лучшим образом (вина ли Бадью или переводчика С.Л. Фокина — неизвестно): пока читаешь вводную конструкцию между двумя тире, уже забываешь, с чего предложение начиналось, какую мысль автор поясняет в конце. Возращаясь к политическому: до тех пор, пока Бадью не сможет перевести за руку всех людей на сторону анархизма, пока вся планета не уяснит ценность малой кооперации и дьявольскую сущность капитала как основной движущей силы, призыв людей игнорировать выборы в их родной стране не имеет смысла. Если чему пример Беларуси-2020 нас и научил, то тому, что именно сплочённость людей может побеждать действующую власть, пусть даже не «официально», но точно на уровне всеобщей осознанности. И только после этого можно начинать избавляться от государственности путём не абсентеизма, но намеренной самоорганизации и попыток построить общество свободы и возможностей.

«Пункт 2. Искусство как творчество, вне зависимости от времени и страны происхождения, выше культуры как потребления, сколь бы современной и актуальной ни казалась бы последняя».

Этот пункт следовало бы интерпретировать как make art not content, каким я его поначалу и воспринял, но на деле Бадью развивает простое переложение требования уважения к иностранным рабочим на искусство. Через базовую оптику деколониальности автор подмечает, что любая азиатская или африканская культура (не как потребление, но совокупность искусств) ничуть не хуже, а часто как произведение даже лучше западных романов и всякого. Тезис хороший, но жаль того потенциала, что можно было бы вытащить из формулировки: когда весь мир пересел на потоковые сервисы, потерялось созидание, на которое культура (теперь уже в определении Бадью) могда бы вдохновлять. Отсюда можно уйти в глубину попыток разобраться, является ли терапевтическая (компенсаторная) функция искусства основной или лучше напрямую трактовать его определение из школьного курса обществознания — форма творческой деятельности человека, направленная на целостное отражение действительности в эмоционально-чувственных образах. Зачем? Главный вопрос, но Бадью на него не отвечает, отдавая предпочтение расширению кругозора читателей, и я не буду.

«В самом деле, любовь учит тому, что индивид как таковой есть не что иное, как пустое место и сам по себе ничего не значит. Уже в силу этого урока любовь достойна того, чтобы рассматривать её как благородное и трудное дело нашего времени».

Несмотря на всю прогрессивность мысли, Ален Бадью всё же остаётся родом из XX-го века. Консерватором или традиционалистом его никак не назовёшь, но именно таким людям, как мне кажется, свойственно рассуждать в ключе: не подростки наконец поняли себя (в гендерном плане), но gender studies стали модными, а моде следовать человеку свойственно. Согласиться с таким утверждением не считаю возможным, поэтому к двоякому тезису Бадью подхожу с осторожностью. А он именно двоякий, и вот его первый вариант: домохозяйство только как пара, и одиноким людям в социуме не место (см. «Лобстер» Йоргоса Лантимоса). Весь пункт про любовь был неплохим и не оправдал моих заниженных консервативных ожиданий, но завершающие предложения смогли всё испортить. Индвивид (который, к тому же, личность) значит многое, если не всё, но можно попробовать посмотреть на иную трактовку. Положим, Бадью говорит не о парах и домохозяйствах, но об обществе в целом. Любовь в таком взгляде является связующим звеном всех и всего, основной движущей силой человечества, что стало особенно понятно в этом году (мне — во многом благодаря ребятам из Доксы). Любовь как неоплачиваемый ресурсозатратный труд тоже хорошо вписывается в этот дискурс, почему её и стоит уважать. Научиться любить нужно всем, и тогда тезис автора переворачивается, становится в один ряд с бытовой толерантностью, а то и является её неотъемлемой составляющей. Всё ещё можно попробовать уйти в какой-то индивидуализм и представить людей как самодостаточные субъекты, но, пока мы живём в социальной среде, обязующей к коммуникациям, оставим такие рассуждения до времён, когда равенство восторжествует, и можно будет задуматься об истинном эгоцентризме человека не как человечества.

«Здесь перед нами возникает великий закон временной морали: когда удар столь глобален, мужество может быть исключительно локальным. Именно с какой-то определённой точки вы начнёте возвращать к жизни некую возможность жить, не теряя душевных сил в депрессивных последствиях полученного удара. Откуда ещё одно определение мужества: мужество локализует, ориентирует нас в ситуации глобальной дезориентации».

Мужество как понятие и его интерпретации, оказалось, занимают современных философов — у того же Жижека я встречал пассажи с похожими размышлениями. Оные Бадью выглядят логичными и соглашаться с ними хочется, особенно, когда живёшь сейчас (в секунду, как я дописал предыдущее слово, бабушка-на-лавочке за окном крикнула: «Война идёт!»). Если разбирать тезис на составляющие, то они вернут к основным восьми пунктам, напомнят о кооперации перед лицом всеобщего и общественного. Поэтому мои претензии в большей степени лингвистического характера: почему «мужество»? Бадью разделяет героизм и мужество, называя первое лишь позой, а последнее — позицией. Крайнее, во что стоило бы ударяться, это радикальный феминизм и попытки размужифицировать вселенную, но в этом контексте мужество следовало бы переосмыслить (когда, например, демократию как понятие Бадью оставляет). Автор вообще предлагает переосмыслить многое, но именно мужество он как будто хочет оставить с тем геройским оттенком, от которого в начале разъяснений пытался его отделить. Можно также вспомнить про институты: как мужественно действовать на их уровне, в них и против них? Бадью хочет революцию, но революции не случаются даже, когда со стороны они выглядят неизбежными (всё та же Беларусь). Достигнуть всеобщей сплачёности путём мужества возможно и нужно — это первый шаг, но дальнейший план развития общества ещё предстоит прорабатывать.

«Эта одержимость победой и реальным сосредоточилась в проблеме организации и дисциплины, начиная с 1902 г. и книги Ленина «Что делать?» она выливается в теорию и практику централизованной, однородной партии классового типа. Можно сказать, что коммунистические партии с их «железной дисциплиной» воплотили в жизнь реальное содержание коммунистической гипотезы».

Отголоски сталинизма как парламентаризма, и Бадью будто боится, но оправдать эту репрессивную машину хочет. Мол, «диктатура пролетариата» как маргинальный этап для достижения коммунизма необходима, ибо без неё придёт реставрация капитала. Мой преподаватель обществознания весь год твердил, что гуманизм появился только после Второй мировой. Но вспоминая уже вскользь упомянутого Мейясу и проблему доисторического: мышление, осмысление, стало возможным только с появлением мыслящего субъекта — человека. Который, появившись, обязательно должен был начать отстаивать себя, следовательно, гуманизм родился вместе с человеком. А когда мы вспоминаем про человеколюбие, то любое понимание диктатуры и вооружённого восстания кажется мне немыслимым. Такие рассуждения в конечном итоге могут завести в христианские дебри мук и страданий при жизни ради счастья после неё. И даже такая мысль кажется всё ещё более приемлемой: пусть миром правит некое абстрактное зло, но бороться с ним его же методами — насилием — не выход, а потому приходится рассчитывать только на удачное стечение обстоятельств да духовное сияние чистого разума. Так и до бытия-к-смерти недалеко, но тут обойдусь без экзестенциальных рассуждений. Тем более, что возникает проблема посерьёзнее: я начинаю противоречить сам себе — куда делось стремление бороться с институтами институционально?

«А принципом принципов современного философа может быть только равенство. И для того, чтобы эта эгалитарная максима находила повсеместное распространение (в семье, на работе, на улице, в городе…), философу следует изобретать пространства и процедуры политической работы, соприродной самой народной массе и возвышающей слово «рабочий».

Вот и ответ. Говоря о взаимодействии индивидов и малых социальных групп, не кажется возможным преобразовать всю систему, но фундамент. А уже после достижения всеобщего равенства хотя бы на подсознательном уровне, пусть не заходя на территорию экономики и политики, можно говорить, что система если не падёт, то сдвинется на периферию и будет обслуживать сама себя, никак не влияя на реальность. Однако стоит оставаться фидеистом и верить не только в возможность бога, но и в вероятностную перемену, которая начнётся с верха, — в революцию руками власть имущих.

Последним абзацем будет своего рода дисклеймер: весь текст не имел ни практического, ни теоретического смысла ещё на стадии идеи и теперь существует только как реализация желания стучать пальцами по клавиатуре с последующией информатизацией мыслей. Большинство же утверждений, напротив, идут откуда-то посередине между сердцем и мозгом, являясь отражением романтического сознания подростка, который захотел хоть раз не только настрочить заметки по прочитанному, но обернуть их в любую форму — побыть и редактором. Несмотря на все заданные вопросы и отсутствующие ответы, главной проблемой я бы поставил смысл как таковой (экзистенциальнулся всё-таки) и его надобность в условиях повседневности. Ошибкой ли будет поступать на философский факультет? Не загонит ли меня в тоску кейсовый, практико-оринтированный подход Вышки? И куда мне девать самомнение, когда душа требует равенства и справедливости, а ноги в сталелитейный цех идти не хотят? В конечном счёте, что принесёт с собой счастливая, свободная Россия будущего (которую мы наверняка сможем воплотить)? Вопрошая на таком уровне, кажется, что единственным реальным выходом остаётся примитивный гедонизм, но это уже тема для нового текста.