В июне 2016 года на острове Нисирос прошла третья встреча участников «Круга радикальной критической теории». Эта группа видит своей целью актуализацию тем, «оставленных или забытых критической теорией». Cеминары круга призваны оживить интенции, заложеные на встречах западных и югославских мыслителей в Межуниверситетском центре (Inter-University center) в Дубровнике [1]. В 1970-80-е организаторы этих собраний стремились найти способы преодолеть разделение интеллектуальной традиции, произошедшее в ходе Холодной войны. В результате деполитизации и потери радикального ядра социально-политической мысли, сегодня вновь возникает необходимость выработать общий критический язык, отличный от доминирующей политической теории либерального толка. Два первых семинара круга прошли на той же площадке, что и встречи 70-80-х, однако последнее собрание было решено организовать в Греции из–за усиливающейся коммерциализации Дубровника как туристического центра.

Мария Кочкина из C4 приняла участие в семинаре 2016 года и не ушла с пустыми руками. Она поговорила с Джоди Дин, организатором и постоянным участником семинара, о современном состоянии критической теории и ее социально-политическом контексте.

В преддверии конференции «Будущее по Марксу» 24-25 мая в Москве, на которой будет выступать Дин, С4 публикует беседу с американской исследовательницей на платформе syg.ma.

Как вы думаете, что из себя представляет критическая теория сегодня?

Я получила образование в рамках традиции Франкфуртской школы. Она представляла себя «критической теорией» как таковой, включающей Адорно, Хоркхаймера, Хабермаса, а также задним числом — более ранних авторов: Беньямина, Лукача и, конечно, Маркса. В то же время современная американская академия объединила под этим выражением множество самых разных направлений: начиная от культурных исследований и заканчивая французской философией. Понятие «критическая теория» стало настолько широким, что перестало быть содержательным. По этой причине я могу ответить только на вопрос о том, какой тип критической мысли я считаю сегодня важным — это пересечение лаканианской, марксистской и альтюссерианской теории. В этой области работают словенские авторы: Жижек, Зупанчич, Долар, и французские мыслители: Бадью и Рансьер. Наиболее впечатляющая теоретическая работа была проведена по отношению к осмыслению коммунизма. Она была инициирована Бадью и Жижеком, которые организовали дискуссию под названием «Идея коммунизма» [2]. В этой дискуссии участвовали и другие значимые авторы: Майкл Хардт и Антонио Негри, Альберто Тоскано, Бруно Бостилс и др. Именно это обсуждение я считаю наиболее интересным и важным.

Семинар, на котором мы присутствуем, называется «Семинар круга радикальной критической философии?» (the Radical Critical Circle Seminar). Почему было выбрано такое название?

Нам тяжело было придумать название для этой группы, и первые два года мы никак не назывались. Потом мы пришли к такому названию, которое никому из нас особо не нравилось, но в то же время и никого не раздражало. В нем мы попытались соединить два понятия, поскольку только «критической теории» было недостаточно, а выражению «радикальная теория» не хватало конкретики. Я, действительно, считаю эту неясность проблемой, поэтому когда я рассказываю о своей работе, то использую словосочетание «лаканианский марксизм» (Lacanian Marxism). Однако, оно описывает только то, чем занимаюсь я и то, чем интересуются некоторые другие организаторы, например, Артемий Магун. Тем не менее, обсуждаемые вопросы часто выходят за эти рамки. Мы хотели оставить смысл этого словосочетания открытым, то есть оставить пространство для дискуссии.

Какие проблемы вы считаете наиболее актуальными или какие проблемы стоит иметь в виду тем, кто хочет заниматься критической или радикальной критической теорией?

Хороший вопрос. Я получила образование как политический теоретик, и это заставляет меня сужать свой фокус и ограничивать круг вопросов. Обладатели философского образования могут заниматься самыми разными метафизическими проблемами, но это не мой случай. На мой взгляд, самые актуальные и интересные вопросы касаются институтов, организаций, то есть различных форм коллективности. Их актуальность связана с трудностями, с которыми сталкиваются сегодня левые и, в принципе, с провалом левого движения в течение последних тридцати лет. В какой-то степени причина этого провала заключается в том преувеличенном значении, которое придавалось — мы можем это по-разному назвать — индивидам, индивидуальности или сингулярности, различию или разделению. Имел место отказ от идеи партии и государства. Критика коллективности была такой влиятельной, что мы оказались связаны по рукам и ногам. Помимо политических причин, большую роль сыграло полное отсутствие мысли — люди просто перестали думать о вещах, связанных с коллективностью и пересказывали друг другу избитую критику бюрократии и государства, которая устарела еще в 60-х. Некоторые продолжают повторять ее до сих пор, что является большой ошибкой. За тридцать лет неолиберализма проблемы изменились. Сегодня нам снова нужно проделывать работу по возвращению в политический язык коллективности и институтов. Что нового мы можем о них сказать? Я наблюдаю, как сегодня растет внимание к институтам и институциональностям в самых разных местах, и мне интересен этот процесс.

Также большое значение имеют вопросы, связанные с антропоценом, вымиранием животных видов и изменением климата. В рамках широкой дискуссии об антропоцене, исследователи обращаются также к проблеме отношения между живым и неживым (life and non-life). Это то, чем, к примеру, занимается Элизабет Повинелли. Ее работа о неорганических «агентах» (agency) во-многом развивается под влиянием идей Бруно Латура, и, хотя я сама далека от этого подхода, я все равно считаю разработку подобных тем довольно важной.

Кстати говоря, сегодня многие молодые исследователи интересуются идеями Латура, спекулятивным реализмом и объектно-ориентированной онтологией. Какова позиция критических теоретиков по отношению к этим проектам?

Нам не обязательно принимать их. Важный вопрос, на мой взгляд, — стоит ли нам критиковать их или просто заниматься своими проблемами. Я скорее склоняюсь ко второму. Я не очень хорошо отношусь к спекулятивному реализму, потому что знакома с людьми, занимающимся им, по блогосфере 2005-2006 года, и я знаю, что они изобрели его примерно в течение одного лета. Мне не кажется, что философское направление можно просто так придумать в блоге с несколькими друзьями. Оно стало популярным, но, мне кажется, что это скорее в силу тренда, а не серьезных заслуг. Грэм Харман — интересный мыслитель, предложивший оригинальное прочтение Хайдеггера, но само направление я не считаю интересным. Оно может нравиться молодым людям, потому что кажется чем-то новым и необычным, но оно ведь представляет собой просто отражение доминирующей идеологии, где люди ничего не значат — такой товарный фетишизм на стероидах.

А вы сами считаете себя частью критической теории?

Очень сложно сказать, поскольку, вроде бы, с одной стороны, я должна ответить «да», но, с другой стороны, в силу истории с Франкфуртской школой [3] должна сказать «нет». Вообще люди, считающие себя представителями Франкфуртской школы, склонны мыслить ее историю поколениями. Третье поколение — это Хабермас, за ним следует группа американцев: Джин Коэн, Эндрю Арато, Сейла Бенхабиб и Нэнси Фрейзер (Jean Cohen, Andrew Arato, Seyla Benhabib, Nancy Fraser), а также немецкие авторы, такие как Аксель Хоннет (Axel Honneth) — все они являются представителями четвертого поколения. Я же не могу отнести себя ни к четвертому, ни к пятому поколениям, так как не принимаю активного участия в дискуссиях этого круга. Мне кажется, что лакановская мысль и лаканианский марксизм — это другая область.

Какие авторы повлияли на вас больше всего в ходе вашего становления как исследователя и мыслителя?

Когда я начинала учиться в университете, такими авторами были Маркс и Ленин. До того, как я переключилась на политическую теорию, я занималась «советскими исследованиями» (Soviet Studies). Затем я глубоко изучала Франкфуртскую школу критической теории и особенно тексты Хабермаса, но и работы Лукача тоже. Я всегда была большой поклонницей Лукача. В течение последних пятнадцати лет, авторами, которые влияют на меня в первую очередь являются Лакан и Жижек. Кроме того, для меня было очень важно то, что делала Сьюзан Бак-Морс. Я очень люблю ее книгу «Мир грез и катастрофа». Я также много времени посвятила феминистской теории и, в частности, Сильвии Федеричи (Silvia Federici). Недавно я прочитала ранее написанные работы Марии Маейс (Maria Mies). У нее, например, есть очень интересная книга под названием «Патриархат и накопление на мировом уровне».

А почему вы решили заниматься «советскими исследованиями»? Ваши взгляды повлияли на этот выбор, или скорее этот опыт способствовал их формированию?

На самом деле, я и сама не знаю. Наверное, имели место оба процесса. Я хотела выучить русский, так как знала несколько человек из России, которые работали вместе с моим отцом в неврологической лаборатории, и читала русскую литературу. В то же время меня вдохновлял советский эксперимент: каким могло бы быть общество, в котором производство подчинялось бы скорее потребностям людей, чем извлечению выгоды? Идея первого государства, чей импульс шел от рабочего класса (which primary impulse came from the working class), казалась мне потрясающей. Но не знаю, насколько я задумывалась об этих вопросах до того, как начала заниматься «советскими исследованиями». Я приезжала в Советский Союз в 1984 и 1986 годах. В то время американская академия была очень антисоветской, но что-то заставило меня узнать больше о советском опыте и избежать влияния глупой идеологии Холодной войны.

Вы сказали, что занимаетесь лаканианским марксизмом. Как вы думаете, в каком отношении психоанализ находится с политической теорией, и что это значит — использовать психоаналитическую методологию при осмыслении политических событий или процессов?

Когда вы размышляете о политике, вы не должны и не можете избежать проблемы субъекта и субъективности. Именно эта проблема является главной причиной обращения к психоанализу. Объектно-ориентированная онтология раздражает, в основном, потому, что она пытается спрятаться от подобных вопросов. Кроме того, психоанализ полезен, поскольку он позволяет мыслить негативность (как, например, в работах Магуна). Крайне важным является также и понятие наслаждения. Я не считаю нужным отказываться от рациональности, но считать, что политическая теория, в основном, занимается рациональной реконструкцией (rational reconstruction) или аргументацией, как это делают Хабермас и его последователи, неверно. Проблема с подобным пониманием политической теории состоит в недооценке роли наслаждения — это как раз то, о чем говорит психоанализ.

Итак, есть три проблемы, с которыми работает психоанализ: субъективность, негативность и наслаждение. Кроме того, динамика, связанная с желанием и влечением, крайне важна для политической теории. Есть несколько молодых исследователей, которые пишут важные работы в этой области: Анна Корнблоу (Anna Kornbluh), Само Томшич и Агон Хамза.

Конечно, все что угодно можно использовать плохо, и психоанализ, как и марксизм, — не исключение. Я не люблю диванных теоретиков, которые занимаются анализом различных публичных деятелей. Это совершенно банальное и неверное использование метода. Психоанализ — это прежде всего теория субъекта, а не теория индивида. Субъект — это не индивид. Некоторые почему-то думают, что использование психоанализа подразумевает исследование индивида как отправной точки и расширение такого взгляда до размеров всего общества, но в психоанализе Лакана и в большинстве работ Фрейда такого подхода совсем нет. Речь не идет о том, чтобы относиться к обществу как к одному большому индивиду. Цель — исследовать динамику и процесс формирования (dynamic formation; субъекта, субъектности — прим. С4). Бессознательное никогда не сводится к бессознательному отдельного индивида. Мы вообще можем размышлять о бессознательном только потому, что бессознательное превосходит содержание психологии одного человека.

Когда вы впервые столкнулись с лакановской психоаналитической теорией и поняли, что можете включить в свою работу ее элементы?

Я читала несколько текстов Лакана, когда была студенткой (in graduate school) и думала: «Это очень сложно». Я использовала некоторые его идеи в своей работе до того, как прочитала тексты Жижека, когда исследовала феномен паранойи и конспирологии. Однако более серьезно я подошла к Лакану после того, как познакомилась с идеями Жижека. Я посвятила свою четвертую книгу Жижеку, потому что хотела удостовериться, что могу последовательно изложить его позицию и показать, что он — систематический мыслитель. Написание книги заставило меня разобраться и стать более уверенной в сфере понятий Лакана. Я начала использовать их более самостоятельно, хотя и продолжала следить за работами Жижека и Долара.

Сегодня исследователи коллективных движений и политические философы обращаются к классическим теориям коллективной психологии, и, в частности, к теории толпы. Вы также посвятили толпам свою последнюю книгу [4]. Как вы думаете, почему имеет место это возращение, особенно, учитывая тот факт, что эти теории считаются консервативными?

Это очень справедливый вопрос, тем более ко мне, ведь я использую худших теоретиков толпы. Лебон был по-настоящему реакционным — Муссолини обожал его и сформировал свое понимание фашизма под воздействием его идей. Первая и довольно очевидная причина обратиться к Лебону — это политические процессы последних десяти лет. Мы наблюдаем, как по всему миру люди собираются в толпы и образуют сопротивление. Это эмпирический факт. Это не были просто демонстрации, просто движения или просто партия — на городских площадях были именно толпы. Какие понятия нам доступны для обсуждения этих феноменов? Я размышляю так: если мы видим толпы, то нам следует обратиться именно к текстам про них — это довольно естественный шаг. Если мы станем очевидцами резкого повышения количества суицидов, то нам нужно будет снова открыть Дюркгейма. Хотя я должна признаться, что начала углубляться в тему толпы практически случайно. В «Коммунистическом горизонте» я писала о коллективном желании коллективности, но не обращалась к Фрейду. Затем я подумала, что если хочу серьезно говорить об этом желании, то должна вернуться к работе «Психология масс и анализ человеческого Я». В ней Фрейд часто ссылается на Лебона. Так я обнаружила, что Лебон намного интереснее, чем то, как Фрейд и другие авторы его представляют. Его самые реакционные идеи касаются фигуры лидера, но они составляют лишь небольшую часть книги. Гораздо более интересно то, что Лебон пишет о динамике толпы и о толпе как об изменчивой разнородной сущности.

Идея изменчивой и разнородной сущности по-настоящему отражает тот факт, что группы имеют чувства, отличные от индивидуальных, и что у групп есть собственная динамика, несводимая к намерениям отдельных акторов.

Лебон позволяет читателю задуматься о том, что группы представляют собой отдельные сущности со своей реальностью. В то же время, обращение к проблеме толпы произошло в силу того, что я занимаюсь теорией сетей и цифровых медиа. В этой области уже имеет место дискуссия о толпах, поскольку там часто обсуждают мудрость толпы и краудсорсинг. Другими словами, у меня было несколько хороших причин, чтобы обратиться к понятию «толпы». Это способ вернуться назад для того, чтобы внести больше коллективности в мышление, которое было слишком индивидуалистическим с методологической точки зрения.

В вашей книге вы упоминаете теорию множества, разрабатываемую Негри, Хардтом и другими мыслителями. Насколько состоятелен этот проект, и какие у него есть проблемы?

Проблема этих авторов в том, что они абсолютно уничтожили все силы негативности. В итоге, у них получилось только расширить позитивность, которая каким-то образом должна превратиться во что-то еще, но я не понимаю как. У этого проекта есть политический смысл, и я понимаю его на концептуальном уровне. Они как будто хотят протащить негативность через «запасной выход», но не хотят в этом признаваться. В книге «Commonwealth» Негри и Хардт пишут о положительных и отрицательных моментах биополитического производства, но они не дают никаких определений «плохого» и «хорошего», и это разделение остается необоснованным. Я также считаю, что их множество — это множество сингулярностей. Однако более эффективно, интересно и правильно, на мой взгляд, было бы признать собственную силу за коллективностью, силу, которая делает вещи больше, чем они есть по отдельности. Не думаю, что Негри и Хардт могут по-настоящему объяснить ее.

При этом, многие их идеи мне кажутся важными и полезными. Мне близко их понимание современного экономико-технического развития: они используют понятие «биополитического производства», а я — «коммуникативного капитализма», но по сути они очень похожи. Я развивала свою теорию, во-многом, основываясь на прочтении «Империи». В современной критической теории существует не так много людей, которые уделяют внимание развитию коммуникативных технологий, а Негри и Хардт это делают.

К вопросу о современных формах коллективного действия. Что для вас значит быть частью кампании Берни Сандерса?

Кампания Берни Сандреса — это самое волнующее, что произошло в политическом мейнстриме США за всю мою жизнь. Соединенные штаты — абсолютно консервативная и капиталистическая страна. Появление здесь политика, который всю жизнь называет себя демократическим социалистом, открытого социалиста, участвующего в выборах — нечто просто удивительное. На первых дебатах между Клинтон и Сандерсом была поставлена под вопрос ценность капитализма. В это сложно поверить, но на них обсуждалось, насколько хорошо работает капитализм. Все меняется. Изменяется область того, о чем можно говорить в американской политике. Думаю, мы пока даже не можем полностью осознать степень происходящих изменений. Вдруг оказалось, что возможен такой подход к политике, в котором интересы бизнесменов и американской армии не ставятся на первое место, где есть другие способы говорить об экономике, чем обещания создания рабочих мест, где важны идеи справедливости и равенства,где богатых заставляют платить свою долю, и где критикуется бизнес и фармацевтическая индустрия.

Берни Сандерс почти никогда не выступает от своего лица, не говорит о том, что эта кампания — его кампания. И все чувствуют это. Мой основной интерес состоял в том, чтобы убедить крайне левых включиться в эту кампанию с целью оккупировать и расколоть демократическую партию. Многие из них говорят «Демократическая партия просто поглотит нас». Это неверно. Берни Сандерс не представитель Демократической партии, который пытается заставить людей стать демократами. Он независимый политик, который по практическим соображениям выдвинулся от демократов для того, чтобы, по большому счету, захватить аппарат управления партии. Поэтому мы должны участвовать в его кампании и пробовать трансформировать Демократическую партию. Я думаю, то, что мы видим, происходит как раз потому, что левые отступили, перестали бороться на этой территории, и поэтому нет ничего удивительного в том, насколько ужасны наши политические институты.

Я читала много статей, где левые авторы критиковали Сандерса и его кампанию. Как вы думаете, насколько попытка убедить левых увенчалась успехом?

Многие говорят мне, что Сандерс не настоящий социалист. Спасибо, я в курсе. Однако, вопрос состоит не в том, какова степень его «социалистичности», а в том, меняет ли он политическую дискуссию, и уводит ли он ее в сторону от неолиберальной повестки. Мой ответ — «да». В ходе этой кампании мы узнали, что большинство людей до 40 лет считают себя социалистами. Это шокирующая новость. Но мы никогда бы не узнали об этом, если бы многие левые не участвовали в кампании, не вступили бы в движение и не включились бы в борьбу.

Совершенно очевидно, что те, кто не поддержал Сандерса, сделали неправильный выбор.

Какие перспективы могут быть у этого движения?

Я надеюсь на появление сильной третьей партии или хотя бы более организованного левого движения. Один из этих двух вариантов был бы лучшим результатом, но обоих достичь очень нелегко. Такое развитие событий не невозможно, но никто не знает, какие конкретные шаги необходимо предпринять, чтобы достичь цели.

Вы считаете, этого можно достичь без Берни Сандерса?

В этом-то и вопрос. Это должно произойти без Берни Сандерса. Ему же уже 75 лет. Сам он думает, что добиться изменений должны все остальные: народ, движение, революция. Превратить важный опыт кампании Сандерса в настоящее политическое движение — вот в чем задача.

Примечания

[1] В 1990-м году там же состоялся совместный семинар, о котором Сьюзан Бак-Морс написала в своей книге “Мир грез и катастрофа”. В этой встрече принимали участие такие известные фигуры, как Мераб Мамардашвили, Жак Деррида, Юрген Хабермас, Фредрик Джеймисон, Славой Жижек и др. Подробнее см. Buck-Morss, S. (2002). Dreamworld and catastrophe: the passing of mass utopia in East and West. MIT press. — прим. С4.

[2] После конференции, проведенной в 2009 году был издан сборник, куда вошли статьи 14 авторов. Douzinas, C., & Žižek, S. (Eds.) (2010). The idea of communism. Verso. — прим. С4.

[3] Имеется в виду история развития Франкфуртской школы после Юргена Хабермаса. — прим. С4.

[4] С4 опубликовал рецензию Анастасии Кальк на эту книгу. — прим. С4.