Протри глаза — наш дом летит
Теперь нам ничего не страшно
И драг дилер никогда
Нам не подсунет эту лажу
И перед тем, как ты родишься
А я проснусь
Смотри, как медленно, красиво, летит…
Я.

Я хотел застрелиться, но вместо этого припомнил, давно забытую мной, историю. Только уж слишком искушенному читателю перед зачином самого процесса стоит узнать некоторую особенность повествования, по важности, пожалуй, последнюю, но не безынтересную. Все что мой дорогой читатель найдет далее, является несомненно очень сильным душевным переживанием автора, и поэтому оно просто по природе своей не может являться лживым, все детали в крайней мере биографичны и выдержаны по всем канонам воспоминаний.

За окном, вернее на улице, стояла зима, она бездвижно остановилась. Я, тогда еще 37-ти летний мальчик, вернувшийся в фамильное гнездо, выгуливал Уильяма, Тибетского самца Мастифа, белой шерсти. Зима, да и вся жизнь остановилась, никаких звуков, только далекое эхо фронтом, по снежной пустыне, полю, поблескивающему снежинками в ночи. Тьма. Я и мой друг. Одни среди зимы. Он тяжко пережил переезд, но сейчас, будто даже не я вспоминаю детство, тут, на каждом шагу, а он. Будто вырос тут, среди каменных стен крепости, среди небольших 2-3 этажных фахверковых домов, среди 12 башен с часами и туристами. Будто это он гулял здесь вечерами, дыша свежим летнем ветерком. А сейчас просто холод, и никакого ветра нет вовсе. Природа в ступоре, на несколько минут, будто все остановилось, с права по облупленной трассе с одинокими покосившимися фонарями, тускло светящими в ночной пустоте, ни одной машины или мотоцикла. Думаю, если бы сейчас мы были в городе, то я отчетливо увидел бы застывших людей, прогуливающихся по улице или в зданиях, занятых своими делами. Они, так и застынут в своей неоконченности и не завершенности. Вечно торопящиеся личности, вдруг остановились на мгновение, чтобы ожить вновь, немного позже. Но Уильям такой же, как и я, он видит мир через призму ностальгии и надеется на лучшее, оставаясь все–таким же добрым, печальным и верным.

Я взглянул на него, а он на меня, его огромные уши, подвисающие к снегу, как у тибетского Будды Сиддхартхи, устремлены вниз. Маленькие печальные черные точки, и где-то там, внутри, поблескивающие остротой белки глаз. Через его сетчатку виден космос, который нас ждет уже долгие тысячелетия. Люди забыли кто они, им легче поверить в то, что они рабы своих потребностей, безликие массы, чем, то, что каждый из них по-своему уникален. Их души когда-нибудь встретятся вновь, все вместе, и вот тогда то они посидят на черепках старого мира, за долгим и обстоятельным разговором о любви. Этот пес, с человечьей душой, он не говорит, но я все понимаю. Его мокрый язык торчит из рта, и огромное количество пара высвобождается наружу, мокрый нос и мягкая шерсть. Я погладил его за ухом, а он в свою очередь облизал мне руку и одобрительно помахал хвостом. И долго мы так еще стояли, смотря друг на друга, вспоминая прошлое. Человек и собака. Две души. Такие далекие друг от друга в теории, но такие близкие по факту. А потом мы начали возвращаться обратно, туда, где я жил и любил, когда-то.

She.

Она стояла под тусклым нимбом света, около западной башни.

Все такой же черный, покосившийся фонарь, как и на трассе освещал ее стан. Я шел к ней навстречу. Я не знал кто она, а вот она хорошо знала, кто я. Она была на сегодня первым человеком, встреченным мной в городке прошлого. В пустотной тьме улицы, она ярко выделялась на фоне небольших каменных зданий и деревянных балок. Я взглянул на небо, Уильям тоже. Мы увидели полумесяц, и звезды. И она тоже их увидела. И стало ясно, что свет от тех звезд, на верху струиться ярче и обильнее, этого пошлого света элекстрического фонаря. В десяти шагах от фонаря, я начал было уходить в переулок, как вдруг Уильям, вполне себе покладистый пес, повел меня к женской фигуре под фонарем. Он отдернул повадок из руки, и двинулся к даме в черном пальто. Приблизившись начал обнюхивать ее и доверительно махать хвостом, как на кануне, в поле. Однако ж, то был я, его хозяин и лучший друг, Уильям всегда был доброжелателен к незнакомцам, но что бы на столько. По мере того, как я подходил ближе начинал вырисовываться контур тела и лицо.

Кто эта дама? — подумал я.

Я дал знать ей, что Уильям не один, и поздоровался с незнакомкой. — Доброго вечера, хотя скорее ж ночи. Я хозяин собаки, прошу меня простить за предоставленные неудобства.

И уже было обратился к Уильяму, с тем чтобы он вернулся обратно, и мы продолжили бы путь домой, ведь мы оба устали, да и время было довольно позднее.

На городок по — немногу снисходил туман. И одному создателю было точно известно, что произойдет дальше. Я заберу заигравшегося Уильяма, и мы отправимся домой, и там за кружкой горячего чая, греясь у камина и читая в слух, что-нибудь из Эдгара По, мы мирно уснем. Я с курительной трубкой в зубах, под пледом и в кресле качалке, а Уильям у камина, посапывая близ меня, на теплом коврике красно — зеленых, давно увядших красок. Когда-то и мой отец читал мне По на ночь, но я не помню его, в этом самом дощатом домике, возле крепостной стены. Но они с мамой уже давно съехали о и живут далеко от этих мест. А за окном будет только ночь. И забытый светофор где-то далеко отсюда. Снег будет стелиться пуховым одеялом, падая на шиферные крыши каменных домиков, и вьюга, сменяющая ночной туман, будет что-то тихо петь зазевавшимся уличным прохожим. Свет от огня в камине будет гореть всю ночь. Полутемный двор заснул. Тихо. Ни слов, ни нот. Поднявшись на крышу мальчишки увидят устремленный вверх собор. Что за прекрасный вид. Колокол не будет звонить, не по кому. И вот тогда, в час, когда все уснут, она распахнет окно и выдохнет всполохи белого дыма в ночную, звездную пустоту. А что я, а я то что. Я буду спать. А потом, когда наступит утро, все двенадцать башен разбудят меня, колокольным звоном. И мой пес будет петь и смеяться на разные голоса, облизывая голую мою пятку. Я в полудреме буду отмахиваться от него пледом. И все опять, повториться, как в старь.

Но блаженного острова неведения я не достигну, не достигну хотя бы потому что я до сих пор обворожённый и изумленный, продолжаю стоять по среди темной улицы, под старым фонарем, на перекрестке, где по ночам, как известно сходятся все ангелы чтобы поговорить о любви. Я был удивлен, нет, скорее я был ошарашен. И сбит с толку ведь, незнакомая мне девочка, явно младше меня, заключила меня в такие объятия, что даже Уильям, степенный консерватор — домосед и «человек привычки» выпучил на нас взгляд свой, наполненный некоторой завистью, не лишённый удивления. Но все чудеса и удивления той ночи только начинались.

Reunion.

Эта девушка, так стремительно и моментально захватила меня в объятия, что я опешил было слегка, но тепло ее тела, казалось происходящее изнутри, остановило меня. Для незнакомки она была слишком нежна. Мы простояли так сверх минуты, и не дай соврать мне Уильям, я стоял с закрытыми глазами.

Высвободившись, я увидал лицо девушки, ее черты, волосы и те самые глаза, которые так напоминали Уильяма, пунцовая родинка на щеке. И этот запах. О нет, читатель мой, не стоит думать, что я и в самом деле взбрендел, просто женщина, вернее, для меня она всегда останется девочкой, которая стояла передо мной, была Она.

Она спросила меня:

 — Не уж то, не помнишь?

А Я ответил, набирая в легкие побольше свежего, зимнего воздуха:

— Не уж то это ТЫ? Если да, то просто кивни головой, а нет, то похоже на Нее, и лучше вам в таком случае просто уходить отсюда поскорей, мой пес очень не любит чужаков — Прошептал я.

— Эх, с грустью посмотрела она на Уильяма и сказала с той же печалью в глазах, что и у него — Давно мы с тобой не виделись дружок, и погладила по мордахе.

— Ко мне малыш. — подозвал я пса.

Уильям повиновался. Она подошла ко мне. И я отчетливо мог наблюдать ее лицо и фигуру в темном пальто. Она смахнула накатившие слезы с моих щек и поцеловала. Шлейф ее духов, вернее это были не духи, а запах шампуня, отдающий хмелем, никогда я не слышал в природе и вне ее такого аромата, более десяти лет. И вот он, опять. Одурманивающе пьянит меня своим недосягаемым запахом.

Человек, часть былого меня, стоящая передо мной, ростом вровень. Это была Она. Но как? Ведь столько лет с тех пор прошло. Но чтобы смущенному читателю объяснить весь каламбур ситуации я обращусь к воспоминаниям бурной молодости.

Yesterday.

Крылья памяти увлекли в усеянный светом полной луны старый город-крепость, где я только и думал о любви. И сознание юноши шептало о срочной необходимости безнадежно заболеть кем-то маниакально желанным и по возможности тебе симпатизирующим. Последнее было тогда статьей необязательной. Любовь, как и ее отсутствие, — огромный источник творческой энергии. А Много ли нужно честолюбивому юноше?!

А ныне горизонты моего рассудка взорвали зарницы воспоминаний о том мгновении, когда я доподлинно осознал, что искомый объект в границах досягаемости и контроля. Уровень моей убежденности на тот момент достиг таких вершин, что внешние обстоятельства не имели значения. Я взял объект за руку и повел за собой. Я трезво осознавал, что веду за собой все: непокоренные силы дикой природы, смертельные тайны океанических бездн, ошеломляющее безумие антиматерии, агонизирующие «сверхновые» за доли секунды до вспышки, мягкие сны обязательного для каждого смертного небытия.

С упоением меломана я слушал тихое дыхание любимой, чувствовал, как ее длинные, бледные, но удивительно сильные пальцы пронзали холодом. Пришлось надеть перчатку. И далее: растянутый на три года эпизод, как мы летим, обнявшись, с восторженным ревом, в пропасть. Мимо проносятся чьи-то деформированные скоростью падения лица, обрывки фраз и всплески совершающихся событий.

Любимой оказалось именно столько, сколько я, мудрый малыш, и заказывал высоковольтному серебру в детстве, — больше, чем я мог завоевать. И не заболел любимой, как загадывал, завязывая в старом городе на одном из деревьев правый носок, я в ней умер.

Но жизнь без нее была невозможна, и я был жив только когда она была рядом.

Она воплощенное отрицание всего, что нравилось мне. Это очень помогало поддерживать форму. Она истинность в своем окончательном значении. Ее изображения можно было распространять среди примитивных народов как объект религиозного поклонения. И самое забавное в этом то, что, если перед ней поставить эту задачу, она найдет способ соответствовать ей. Только Бог милостью своей ограждает мир от проявления могущества ее любви.

Если пришлось бы, я изменил бы законы природы и нашел бы новый способ владеть любимой. Я создал бы еще один мир и ласкал ей волосы лучами апрельского солнца, целовал ее холодные неудержимые ладони ледяными потоками лесного ручья на заре, нашептывая ей оконными сквозняками перед сном волшебные сказки. Я разбил бы зеркало реальности, чтобы видеть в тысячах осколков линию ее профиля. Я заключил бы время в круг, чтобы тысячелетиями слушать ее смех.

Она владела привилегией святых — ее все считали своей: итальянцы пылко клялись, что именно так должны выглядеть настоящие итальянки, немцы разводили руками от очевидности ее германских кровей, евреи об этом даже ленились спрашивать, но она не стала святой, потому что у нее был я. Простыми словами: любимая была моей единственной надеждой.

Но даже на столько фантастические романы, когда-нибудь заканчиваются и на смену неудержимой, страстной юношеской влюбленности приходит настоящая любовь, со всеми ее бытовыми привычками и законами. Но мы расстались ранее, когда эта настоящая любовь еще не вошла в нашу воду. И потому воспоминания об этой любви у меня, пожалуй, самые сентиментальные и теплые.

Я уехал, далеко оттуда, из этого города, символа моего детства, юношества, отрочества, моей любви. Но сейчас, я снова здесь. Стою перед ней, в своей куртки, обмотанный шарфом и с Уильямом на поводке, такой простой, с давно уже потухшем взглядом и пустыми мыслями. И стоит передо мной она. Мой Вергилий по миру чувств, и кажется, что этот город засасывает меня в пучину старых забот и мечтаний. Она продолжает целовать меня в шею, губы, щеки, а я разгоряченный и вновь живой, просто прижимаю ее к себе, так сильно, что уж мочи нет ей в моих объятиях дышать, но задыхается не она, а я. Я сжимаю зубы, до боли в висках. И она кажется не в силах сдерживать старые чувства взрывается водопадом горьких слез радости, ежесекундно заглядывая мне в глаза, и убеждаясь о моем наличии и моей до подлинности, продолжает греться в моих объятиях.

Мы.

Мы идем в тишине, по пустотной зиме. По ночному прибою снежинок, слегка опершись друг-на друга, и как юные влюбленные взявшись за руки, впереди сугроб холодный, но Уильям протаптывает дорогу, своим грузным шерстяным телом, он идет без поводка, будто знает куда. А тот лишь волочиться за ним по мокрому снегу, оставляя тоненький след за собой. Он направляет нас.

Мы не говорим о прошлом, и не говорим о будущем. Мы вообще немного разговариваем. Зачем слова, когда на небе полная луна. Лишь одна для всех. И мы под ней, как двое в лодке. Плывем по заснеженной пустынной улице, и фонари погасли и все газетные киоски, и ресторанчики закрыты, и в домах тоже уже все спять, ведь поздно. Да и нам с ней пора, давно спать.

Почему ты вернулся? –спрашивает она, заглядывая ко мне в глаза.

Наверное — растерянно отвечаю я — возможно, в глубине души я хотел отыскать тебя, но похоже, что ты нашла меня.

— Нет. Отмахнулась она. Это не ты и не я. Это он — показала она пальцем на впереди идущего Уильяма. Тот остановился.

Я не понял, о чем она. Но, наверное, в этом была какая-то сакральная, и недоступная мужскому пониманию метафора.

Мы пришли.

Та самая площадь.

Эта старая городская площадь перед собором, в смутные времена инквизиция вешала нищих прямо на площади, вот здесь. Тела сваливали в деревянную телегу, и та увозила их и сбрасывала в грот, в лесу, за крепостными стенами. Где они долгие десятки лет перегнивали, а потом наступала чума. Чтобы оградить город от эпидемии, в нем построили чумной столб, который по своему замыслу не должен был допустить распространения вируса за крепостными стенами.

Но сейчас ночь. И нет людей в черных рясах и нет факелов и туристов. Есть только мы втроем.

— Давно ли приехал? — Спросила она, потревожив ночное сонмище.

— Утром, до вечера разбирал старую отцовскую библиотеку. Вот — сказал я, достав из куртки маленький сборник рассказов По, и вручил книгу ей.

— Спасибо — с улыбкой ответила она и вновь одарила меня поцелуем.

Но верно. Что может выразить скупое слово спасибо в сущности? Про этот импульс любви, проскочивший между нами тогда и казалось утерянный, но обретенный, вновь, сейчас, как это не удобно, но любовь штука неудобная. Она сама выбирает жертв. И сама делает выстрелы. Люди, считающие что их чувства подвластны им самим самые большие глупцы на свете. Почему я так уверен в том, что она не охладела ко мне, спросит меня читатель, а я отвечу, что это понятно. Я понял это взглянув в ее глаза, ее зрачки, это зрачки кошки, скрывающей боль одиночества. Но сейчас, она чувствует себя нужной, как и я.

Собор никак не подсвечивался и фонари тоже были отключены. Мы постояли и полюбовались на него, острым шпилям вздымающийся вверх, на, усеянное сотнями мириадами звёзд, небо. Уильям повел нас дальше, в сторону старого рынка.

— Вы проводите меня домой, а то уже поздно? — обратилась она к нам глядя на наручные часы на правом запястье и зевая.

— Конечно, ты живешь все там же? — спросил я и сам посмотрел на часы.

— Да. — усталой улыбкой ответила она.

Мы пытаемся не говорить, но постоянно смотрим друг на друга. Не без сладости, конечно. В ее глазах я вижу печаль, грусть, любовь и ту самую собачью преданность Уильяма, с которой она отдается этому огромному, магическому космическому пространству, разверзшемуся над нашими головами.

— Вон медведица, — говорю я, остановившись и указывая на звездный ковш на небе, а потом несколько постояв, мы идем далее, потому что как выглядят другие созвездия, я тогда еще не знал.

Мы шли по дворам, мимо старых домиков, укрытых снежным покрывалом, мы лицезрели закрытые колодцы и бревенчатые флигеля, древних строений. Мы вышли в городской сад, украшенный безмолвными фигурами статуй, мы только пыль, на фоне этих скульптур, они стоят близ деревьев, вдоль дорожки, вымощенной булыжниками, вытер шелестит, опавшими черными листьями и он уносит их куда-то далеко. Тропинка изгибается и ведет в южную часть городка, где стоит дом ее родителей.

И Она, и я. Мы коренные жители здешних мест. Но читателю очевиден тот факт, что долгие годы меня здесь не было, и вот все здесь для меня ностальгически близкое, однако не знакомое. Взгляд то и дело натыкается на странную деталь, которую трудно припомнить в прошлом.

Мезониновая, совершенно ненужная пристроечка там, свежая краска там, новые красивые скамьи и дорожки, высоко выросшие вверх, деревья и облысевшие, после химиотерапии, зимние кустарники.

Хотя дело даже не в этих новых чертах старого города, просто может я вырос. А вот она. Будто нет. Будто я вернулся в тот один из многих давно ушедших вечеров времяпровождения с ней. Будто ей, как и прежде снова 16, и как всегда она выглядит старше, в лучшую сторону. Словно, это просто волшебный сон, который должен, обязан продолжаться вечно. И он продолжался.

По мере того, как мы начали приближаться к ее дому, что стоял за площадью святого В. Последовал неминуемый разговор. А впереди, начала вырисовываться Рождественская ярмарка, со своими огоньками и весельем. Запах жаренных орехов и горячего вина, настоящего мяса и капусты пронизывал дорожки к площади.

Когда мы почти ступили из мрака в крайний улочек в ослепительные огни площади она спросила:

— Сколько мы не виделись?

— 21 год. Я жил тогда далеко отсюда. Почему ты не писала мне?

Она проигнорировала вопрос, заинтересовавшись горячим вином. Одна за другой, в свете звездного небо рассекающегося фейерверками и праздничными салютами, на меня нахлынули воспоминания.

Memories.

Воспоминания, о той рождественской ночи. Как я молод, она все та же, все те люди, что я в встречал на своем пути, живы, без ран и обид. На огромной площади, по среди нее праздничное дерево, украшенное огнями. Толпы народу и очереди за угощениями. Салюты, и кажется, что за пространством этого праздника нет абсолютно ничего. Пустота. И только на этом нагом энтузиазме и держится все твое представление о добре, что посеял в нас этот праздник. Мы пробираемся к другому концу площади через живой поток человеческих силуэтов, ударивший в извилины головного мозга портвейн, гонимый жаждой приключений, уже уносит нас в глубь этого человеческого водоворота и смешивая нас с ним, перевоплощает в однородную, безликую часть массы.

Я теряю ее из виду. Площадь переворачивается и все люди словно тени мелькают на выцветших фотографиях перед моими глазами. На мгновения я вижу ее смазанные очертания, черные волосы и легкий стан. Но нет. Это другая. И я начинаю метаться по площади, в поисках возлюбленной, подобно дикому зверю. Но ярмарка тщеславия, разыгравшаяся вокруг меня, притупляет мои чувства, и я сбиваюсь с мысли.

Я усаживаюсь на подступах к памятнику святого В, запыхавшийся и осиротивший. Уставив взор в гранитные ступени и потупив свой взгляд я начинаю плакать, и горевать от осознания незаконченности жизни. Она присаживается рядом и протягивает мне вино. Она ложиться на ступени, водрузив голову ко мне на колени и подняв взгляд высоко к разрывающемся от счастья небесам. Для нас будто не было ничего, ни людей, ни площади, криков и веселья. Было звездное небо и была ночь. Я гладил ее волосы, порой отпивая из чарки вина и заглядывал к ней в глаз, в которых я в последствии и потонул.

Домой.

И так мы долго сидели на ступенях памятника, и пили вино, лице зрея второй точно такой же вечер в нашей жизни спустя два десятка лет.

А после мы двигаемся к ней. Скользя по темным улицам, то и дело оперши ее о увитую плющом каменную кладку я целую ее в шею, а она прикусывает меня за мочку. Все коты, вышедшие встретить рождество, следовали за нами, немного сумбурными, но уверенными шагами.

Она жила в доме, со своим отцом, ставшим мне как родным, около южной башни, вдоль стены, на самом высоком уровне города. Добраться до туда стоила труда, десятки маленьких каменных лестниц, закоулков и ворот. И вот мы выходим на ту самую улицу, где по левую сторону забором стоят плотно прилепленные друг к другу домишки с зелеными деревянными оконными рамами, а справа лестница, ведущая на крепостную стену.

ПО мере того как мы приближались к ее дому, небо утихло, освободившись от ярких разноцветных огней салютов, и звезды, контрастировавшие с черным небом засияли еще ярче, чем прежде. Полумесяц над городом, по немногу увядал за горизонтом, уже скоро, через пару часов должен был наступить рассвет.

Мы торопились домой до рассвета. И она и я. Мы хотели опередить солнце, хоть у нас и было преимущество, мы знали стоит солнце захотеть оно нас обыграет.

На против ее дома стоял старый человек в ушанке и ватнике, жаривший соски и продающий все тоже горячее вино, дела у него шли как видно не очень, потому как сосисок у него было много, а вот вино уже заканчивалось и сам он стоял краснощекий, на морозе и заканчивался понемногу. Он улыбнулся нам и поймал прогуливающегося мимо рыжего толстого кота и принялся его обнимать. Кот не сопротивлялся, потому что прекрасно знал, что если и дальше так пойдет, сосиски достанутся ему.

Мы улыбнувшись ему в ответ, повернули в переулок и пришли к двери ее дома.

Рождественское утро в кругу родных мне людей.

Мы вошли в дом, отделённый прозрачным стеклянным предбанником из которого открывался вид на весь город. И этот вид завораживал, солнце действительно нас нагоняло. И где-то там, за горизонтом алая полоска света уже пронзила ночь своим острием. Ее отец встретил нас у порога, как и тогда, его немного несвежие, но добрые черты лица и посидевшая голова. В дверном проеме стояла мама и какой-то мужчина тех же лет, его я не встречал никогда, однако думаю я всегда так представлял себе своего отца, немного полноватого мужчину, с рыжей щетиной в джинсах и клетчатой красной рубашке, как у лесоруба. Люди с веселыми лицами дверь открывают на стук, и приглашают нас в дом.

В огромной гостиной стоял камин и кожаный белый диван на котором сидела моя бабушка, лучший друг и еще пару человек. Они радостно встретили нас. С мужчинами я обменялся рукопожатиями и краткими комментариями вроде: «Давно не видались», «Эх как вымахал». А с женщинами поцелуями. Мы все уселись по удобным креслам и диванам с вышитыми в ручную подушками, она села рядом со мной. Блеснули голубые глаза и черные волосы упали на мои плечи. Хозяйки принесли чай и свежий клюквенный пирог. Она была в зеленом платье, такая молодая и такая красивая. Мы обсуждал новости и в особенности мой приезд в город. Я не задавал вопросов. А лишь отвечал.

Мужчина с черными щегольскими усиками, назвавшимся моим дядей Че, спросил меня о моих достижениях в литературе. Я пожал плечами. Какие там достижения.

Люди с веселыми лицами смеялись и разговаривали на любые темы. Огромная семья. Вся. Снова в сборе. Дядя Че бросил в сердцах:

— Мы потеряны, как поколение!

Но никто не обращал внимание. Был праздник. Было рождество. И не важно чье. Уильям вышел из предбанника в комнату, на ее голове были рога, это мама прикрепила их туда. Он чувствовал себя глупо. Но ему нравилось, когда все выселяться. Он терпел это унижение ради других. Я подозвал его к себе, и он улегся у меня в ногах. Ее отец начал играть на стоящем в углу фортепьяно. И мы начали петь. А потом, мой отец начал искать такую книгу, чтобы зачитать какой-нибудь душевный отрывок из нее. Но она вручила ему, подаренный мной на кануне томик По. И он прочитал По. Сонные гости, вновь расположившиеся в креслах поудобнее, слушали отца внимательно, он умел привлечь внимание и заинтересовать зал. В полуистлевшем камине, я вдруг увидел чудовищную реальность. Верить в которую, мне отнюдь не хотелось. Отец читал Ворона.

Рассвет стучался в окна старого двух этажного дома. Где-то там в городке. Уже начинали работать пекарни, когда отец закончив на фразе:

— «И ворон каркнул:»

Остановился и спросил меня:

— Сынок, ты пойдешь с нами?

Уильям встрепенулся и посмотрел мне в глаза, жалобным, умоляющим взглядом. Она только сильнее схватила меня за плечу и заплакала, нашептывая мне что любит. Я это и так знал.

Все люди, собравшиеся в это утро, в этом старом доме были уже давно мертвы. Они любили меня, а я их. Они звали меня к себе, демонстрирую то, что ничего страшного в этом вовсе нет. А я и не боялся. Что может терять человек у которого ничего нет? Я не мог пойти с ними, как бы мне этого не хотелось. Эта попытка вернуться в прошлое, закончилась очередным провалом. Как и всегда случается, когда человек вроде вас, мой читатель, пытается жить давно ушедшим.

Зря она ждала меня под фонарем. Зря позволила мне вспомнить то, что было на дне меня. И зря привела Домой. Как может человек не живший умереть? — спросил я ее. Она подняла взгляд на меня. Приблизила свои губы к моим. Дотронулась и исчезла…

А потом я проснулся в кресле перед своим камином, Уильям еще спал. Я встал, распахнул жалюзи в окне на мансарде и лучи ослепляющего света проникли в нашу комнату. Я вылез на крышу. Передо мной виднелся город, который когда-то, ассоциировался у меня с детством. Вдали звенел колокол собора. И толпы туристов останавливаются у огромных часов с кукушкой.

Вот так я и мой Тибетский Мастифф. Две души. Такие далекие друг от друга в теории, но такие близкие по факту. Вот так мы встретили Рождество. Я пытался найти свое прошлое, а обрел будущее, которое не взбудоражит меня более, а лишь тихо будет нашептывать всю оставшуюся жизнь. Нашептывать пылью и тленом былого, что не стоит обращаться назад за подсказками и какими-то ориентирам, не стоит так же жалеть.

Ведь, будет лето, будет урожай.

Ты будешь в белом платье,

Я — во фраке.

Все люди, как деревья в этом парке.

И жалко всех

И никого не жаль….