В издательстве «Hyle Press» в прошлом году вышел русский перевод книги Тимоти Мортона «Гиперобъекты». В ней английский философ рассуждает о современной экологической ситуации и вводит новый термин «гиперобъект», которым обозначает явление глобальное и реальное, но вместе не схватывающееся нашим восприятием и продолжающие линию «смещения человека» из центра Вселенной.

Мы публикуем отрывок введения, в котором Тимоти Мортон объясняет предпосылки возникновения гиперобъектов в контексте важных научных и философских революций начала XX века, их связь с современной эпохой постмодерна и то, как именно они указывают на асимметрию между бесконечными силами познания и бесконечным бытием вещей.

В последнее время появилось множество философских подходов, возникших словно в ответ на обескураживающее, поистине ужасающее совпадение истории человечества и земной геологии. «Спекулятивный реализм» является обобщающим термином для обозначения движения, в котором участвуют такие ученые, как Грэм Харман, Джейн Беннетт, Квентин Мейясу, Патрисия Клаф, Иэн Гамильтон Грант, Леви Брайант, Иен Богост, Стивен Шавиро, Реза Негарестани, Рэй Брассье и ряд других — например, Бен Вудард и Пол Эннис. Все они преисполнены решимости снять заклятие, которое обрушилось на философию в романтическом периоде. Это заклятие известно как корреляционизм — убеждение, согласно которому философия может говорить только в узком диапазоне частот, ограниченном корреляцией человек-мир: смысл возможен только как то, что существует между человеческим разумом и тем, что он мыслит, его «объектами», хрупкими и слабыми. Проблема, как ее видит корреляционизм, заключается в следующем: горит ли свет в холодильнике, когда вы закрываете его дверцу?

Это не совсем идеализм, но корреляционизм может склоняться и в этом направлении. Однако проблема уходит корнями еще глубже романтического периода, вплоть до начала Нового времени. (В отличие от Латура, я считаю, что мы были «нововременными», и что это сказалось и на людях, и на нечеловеческих сущностях) [1]. Ограничение диапазона философии было попыткой решить головоломку, которая завладела европейским мышлением по крайней мере с тех пор, как Декарт некритично унаследовал схоластический взгляд на субстанции, — что они являются базовыми сгустками (basic lumps), декорированными акциденциями [2]. Вопреки его революционному рационализму, виртуозно выводящему реальность из его уверенности в собственных (подвергаемых сомнению) умственных способностях, Декарт некритично импортировал ту самую схоластику, против которой была направлена его работа, импортировал ее в область, имевшую наибольшее значение, — область онтологии. С тех пор даже само слово «онтология» стало звучать как что-то такое, что несет с собой запах схоластики. Эпистемология постепенно захватила власть: как я могу знать, существуют ли реальные вещи или нет? Что дает мне доступ (или лишает меня доступа) к реальному? Что определяет возможность доступа? Возможность возможности? Подобные мысли затрагивают даже тех, кто боролся против этой [корреляционистской] тенденции — Шеллинга, Хайдеггера и первых феноменологов, лозунгом которых была максима «Назад, к самим вещам!». Спекуляция за пределами человеческого стала второстепенной тенденцией, примером чего может служить маргинализация философии Альфреда Норта Уайтхеда, которая в последнее время переживает период возрождения благодаря спекулятивному реализму.

Спекулятивный реализм несет здоровый импульс, направленный на то, чтобы вырваться из корреляционистского круга, маленького островка значимого, которым ограничила себя философия. Начиная с XVII века мысль была как будто напугана наукой. Впрочем, не только «интерпретации» взыскует наука: видит бог, некоторые современные защитники гуманитарных наук договорились до того, что естественные науки нуждаются в гуманитариях ради пиара. Сверх того, наука не обязательно знает, о чем она [говорит]. Реальность для неодарвиниста — это механизмы и алгоритмические процедуры. Для квантового физика все может быть совсем по-другому. Реальность действительно может предполагать определенную форму корреляционизма: именно такова «Копенгагенская интерпретация». Или все равно [реальность] производна от разума [3]. Так в чем же дело? Что с этим делать? Заснув за рулем, философия позволила сохраниться «онтологии по умолчанию»: есть вещи, которые в своей основе являются бескачественными сгустками, и у этих вещей есть случайные свойства, как у кексов, украшенных разноцветной кондитерской присыпкой.

Такое мышление — или его отсутствие, — конечно же, никак не связано с последующим созданием, тестированием и сбросом «Малыша» (Little Boy) и «Толстяка» (Fat Man). Эпистемологическая паника, конечно же, никак не связана со склеротическим синдромом [который выражается в формуле] «хоронить „внешний мир“ в ничтожестве, чтобы… через доказательство заставить его воскреснуть» [4]. И такое «мышление» сохраняется до сих пор, несмотря на тот факт, что мысль уже сделала его нерелевантным. Оно доходит до более чем парадоксальной идеи, что, если я могу испарить что-либо во вспышке атомной энергии, то оно реально. Такое «мышление» ежедневно разыгрывается при бурении, а теперь и «гидроразрыве» пластов, осуществляемом для добычи нефти. Одна тысяча девятисотый год (или близкая к нему дата) стал свидетелем ряда «приквелов» к осуществлению антропоцена и наступлению Великого Ускорения. Эти «приквелы» возникли в самом человеческом мышлении, но люди могут полностью оценить их только ретроспективно. В это время зародились квантовая теория, теория относительности и феноменология. Квантовая теория пробила зияющую брешь в представлении о частицах как маленьких шариках для пинг-понга. Теория относительности уничтожила идею непротиворечивых объектов: вещей, тождественных самим себе и существующих непрерывно вплоть до самых мелких масштабов. (Обе теории будут подробно рассмотрены в следующих разделах.) Экстремальные формы реализма в своем нарративе начали освобождать потоки сознания от людей, которые ранее владели ими, и поддерживающий за руку доброжелательный нарратор исчез. Клод Моне начал позволять цветам и мазкам освобождаться от конкретных форм, и подлинной темой его картины, экспонируемой на изогнутых стенах [музея] Оранжери, стала вода, в которой плавали кувшинки. Экспрессионизм отменил удобные эстетические дистанции романтизма, в результате чего пугающие, уродливые существа стали обступать зрителя со всех сторон.

Что общего у «открытий 1900-ых»? Вода, кванты, пространство-время начали быть видимыми. Они стали автономными сущностями, которые обладают разнообразными странными и неожиданными свойствами. Даже само сознание перестало быть лишь нейтральным проводником: феноменологии удалось реализовать крупнейшее открытие романтического периода — открытие фактичности сознания, «обладающего» содержанием определенного рода [5]. Моне начал писать кувшинки; точнее, он начал писать пространство, в котором кувшинки плавают; точнее, он начал писать зыбкий (rippling), отражающий свет объект, в котором плавают кувшинки, — воду. Так же как Эйнштейн, обнаруживший зыбкое, текучее пространство-время, тогда как ранее объекты просто плавали в пустоте, Моне обнаружил чувственное пространство самого холста; и точно так же Тарковский позднее должен был открыть чувственный материал кинопленки. Все это имело свой прообраз в романтическом периоде, когда были разработаны нарративы белого стиха, блуждающие извилистыми автобиографическими путями. Неожиданно потребовалось гораздо больше бумаги.

Около 1900-го года Эдмунд Гуссерль обнаружил в объектах нечто странное. Сколько раз вы не переворачивали бы монету, вы никогда не увидите ее оборотную сторону как оборотную сторону. У монеты была тёмная сторона, которая, по-видимому, была нередуцируемой. Эта нередуцируемость вполне применима и к тому, как другой объект, скажем, пылинка, взаимодействует с монетой. Если бы вы подумали над этим еще, то обнаружили бы, что все объекты в каком-то смысле были нередуцируемо изъяты. Но это не имеет смысла, так как мы сталкиваемся с ними в любой момент времени. И эта странная тёмная сторона в равной степени относится к «интенциональным объектам», которые обычно называют мыслями, — странное подтверждение кантовского зазора между феноменом и вещью [в себе]. Пример такого зазора, который можно найти у самого Канта, хорошо подходит для изучения гиперобъектов. Рассмотрим дождевые капли: вы можете почувствовать их на своей голове, но не можете воспринять действительную (actual) каплю в-себе [6]. Все, что вы когда-либо воспринимали, это ваш частный антропоморфический перевод этих капель. Разве это не напоминает пропасть, пролегающую между погодой, которая, как я иногда чувствую, низвергается на мою голову осадками, и глобальным климатом — не старым представлением о местных погодных условиях, а всей системой? В этом отношении, я могу мыслить климат, могу делать математические расчеты относительно него, но я не могу его непосредственно увидеть или потрогать. Зазор между феноменом и вещью зияет, возмущая мое ощущение присутствия и бытия в мире. Но все хуже. Дождевые капли дождекаплевы (raindroppy), а не смолокаплевы (gumdroppy) — от этого еще не легче. Однако дождевые капли как феномены — это не дождевые капли как вещи. Я не могу обнаружить зазор между феноменом и вещью где-либо в моем данном, феноменальном, эмпирическом и, более того, научном пространстве. К сожалению, капли не появляются вместе с маленькими пунктирными линиями и маленьким изображением ножниц на них со словами «разрезать здесь» — несмотря на то, что философия от Платона до Юма и Канта настаивала, что где-то на вещи есть своего рода пунктирная линия и что задача философа — найти эту пунктирную линию и провести по ней аккуратный разрез. Поскольку гиперобъекты настолько превосходят нас в масштабе, они усиливают эту странность вещей для нашего наблюдения: вещи являются самими собой, но мы не можем прямо указать на них.

Около 1900-го года Эйнштейн обнаружил в объектах нечто странное. Скорость света была константой, и это означало, что объекты не могли больше считаться неизменными и протяженными телами, всегда сохраняющими свою форму. Лоренц заметил, что длина волны электромагнитных колебаний загадочным образом уменьшается по мере того, как скорость их распространения приближается к скорости света. В тот момент, когда вы добрались взглядом до кончика карандаша, другой его конец уже сузился где-то вдали. Если установить крошечные часы на ваших веках, они будут показывать время, отличное от того, которое показывают крошечные часы, закрепленные на ваших ногах, неподвижно лежащих под столом; и пока вы вертите в руках карандаш, крошечные часы на ваших пальцах тоже будут показывать немного отличное время. Конечно же, вы практически не заметите этого, но чем ближе скорость ваших движений будет к скорости света, тем более просвечивающими и странным образом сжатыми будут казаться все объекты, пока они, наконец, не исчезнут совсем. Появилось пространство-время, покрытое зыбью и искривленное, как на картинах с изображением кувшинок Моне. При этом должны существовать области пространства-времени, недоступные моему восприятию, даже если их можно помыслить: еще одно странное подтверждение кантовского зазора между феноменом и вещью.

Около 1900 года Макс Планк обнаружил в объектах нечто странное. Если вы попробуете измерить энергию замкнутого объекта (например, духовки) путем суммирования [энергий] всех волн [внутри нее], вы получите абсурдные результаты, выходящие за пределы определенного температурного диапазона и стремящиеся к бесконечности: это проблема излучения абсолютно черного тела. Но если бы вы представили, что энергия распределена на порции, сосредоточенные в дискретных квантах, вы получили бы правильный результат. Такая точность была достигнута чудовищной ценой — ценой осознания того, что существует причудливый квантовый мир, в котором объекты как будто просачиваются друг в друга, занимают неопределенные области пространства и могут проникать сквозь монолитные на вид стены. И это является еще одним подтверждением открытого Кантом зазора «феномен-вещь» по той простой причине, что для того, чтобы измерить квант, вы должны выстрелить в него какими-либо другими квантами. Измерить — значит отклонить, и, следовательно, невозможно одновременно измерить положение и импульс.

Кантовский зазор между феноменом и вещью помещает идею о субстанциях, украшенных акциденциями, в условия экстремально высокого давления. Опираясь на достижения феноменолога Гуссерля, Хайдеггер возможно приблизился к решению данной проблемы. Хайдеггер понял, что кексы субстанций и присыпки акциденций были продуктами «объективной наличности», которая является следствием заблуждения, имеющего место внутри (человеческого) бытия, или, как он выразился, Dasein. Однако Хайдеггер — корреляционист, утверждающий, что без Dasein нет никакого смысла говорить об истине вещей, что, с его позиции, означает — о самом их существовании: «Лишь пока присутствие [Dasein] есть, бытие „имеет место“… нельзя сказать ни что сущее есть, ни что оно не существует» [7]. Может ли быть что-либо еще более корреляционистское? Сам холодильник, не говоря уже о лампочке внутри него, существует только тогда, когда я открываю его дверцу. Это не совсем esse est percipi [«существовать — значит быть воспринимаемым» — лат.] Беркли, но близко к тому. Хайдеггер — тот, кто достигает удивительной глубины, двигаясь изнутри корреляционизма. Но все же он не желает выходить за рамки корреляции человек-мир, и поэтому, как он считает, ключ к философии находится в руках идеализма, а не реализма: «Если титул идеализма равнозначен пониманию того, что бытие никогда не объяснимо через сущее, но для любого сущего всегда уже „трансцендентально“, то в идеализме лежит единственная и правильная возможность философской проблематики» [8].

У Хайдеггера были и свои собственные заблуждения, отнюдь не последним примером которых является его заигрывание с нацизмом, имеющее интимную связь с его озаренностью и ослепленностью бытием. Грэм Харман, объектно-ориентированную онтологию которого я полностью поддерживаю, открыл гигантский коралловый риф искрящихся вещей, скрывающийся под днищем хайдеггерианскго «у-бота»*. Этот «у-бот» уже погружался в бездонные онтологические глубины, и всякая серьезная попытка осуществить прорыв в философии должна была через них пройти, рискуя в противном случае встать на вечный прикол в отделе кексов онтологического супермаркета.

Харман движется к этому открытию двумя способами. Первый способ — это простая гибкость. Харман просто был готов отказаться от специфики Dasein в его уникальной применимости к человеку, в частности к немецким людям. Такая готовность сама по себе является симптомом экологической эпохи, в которую мы вошли, симптомом времени гиперобъектов. В этом отношении Харман не пожелал уступить Хайдеггеру в том пункте, что физическая реальность, описанная в законах Ньютона, не существовала до Ньютона [9]. Такой ход мысли Хайдеггера является еще более корреляционистским, чем ход мысли Канта. Вторым способом, посредством которого Харман атаковал данную проблему, было скрупулезное толкование поразительного инструмент-анализа, разработанного в первых разделах хайдеггеровского «Бытия и времени». Это толкование показывает, что в «позднем» Хайдеггере, несмотря на всю шумиху, нет ничего такого, что сбрасывало бы инструмент-анализ с пьедестала хайдеггеровской мысли. Другими словами, Хайдеггер не вполне осознавал поразительные последствия открытия, сделанного им в инструмент-анализе: когда средство (equipment), которое во всех отношениях и со всех точек зрения может быть чем угодно, функционирует или «исполняется» (Vollzug [исполнение, осуществление — нем.]), оно изымает себя из доступа (Entzug [уклонение — нем.]); только когда инструмент сломан, мы обнаруживаем его наличность (vorhanden). Как утверждает Харман, это может означать только то, что существует огромное количество уникальных сущностей, одним из основных свойств которых является изъятость: ни одна другая сущность не может их полностью учитывать. Эти сущности должны существовать в относительно плоской онтологии, в которой едва ли есть разница между человеком и подушечкой для иголок. А взаимоотношения между ними, в том числе причинно-следственные, должны быть замещающими (vicarious) и, следовательно, эстетическими по своей природе.

Если мы должны принять онтологическое различие между бытием и сущим всерьез, то, как утверждает Харман, это означает две вещи:

1) Никакой реализм не может быть убедительным, если его выводы основываются только на предзаданных «онтических» фактах. Подобный подход был бы тождествен тому, чтобы мыслить заранее заготовленными понятиями, — а значит не мыслить вообще.

2) Однако идеализм не работает именно потому, что существуют реальные вещи, нутряная реальность которых изъята из доступа даже для них самих.

Мимоходом первый пункт показывает, в чем заключается проблема науки. Несмотря на освежающий и на решении о том, что такое реальные вещи [10]. Второй пункт — это основное утверждение необходимый скептицизм и безжалостное сомнение в науке, научные открытия с необходимостью основываются ООО, коралловый риф Хармана, скрывающийся под днищем хайдеггерианского «у-бота».

По мере чтения настоящей книги будет становиться все более очевидно, что гиперобъекты — это не просто ментальные (или же идеальные) конструкции, но реальные сущности, первичная реальность которых является изъятой для людей. Гиперобъекты дают нам опору для мышления того, что Харман называет объектами вообще. Сейчас, на данном этапе книги, не лучший момент для исчерпывающего объяснения ООО. Если начать изложение OOO сейчас, то мы можем никогда не добраться до самих гиперобъектов. И, что еще более важно, утонченность самой ООО требует тщательного изучения гиперобъектов. Кроме того, начинать с вещей, окружающих нас, и осмотрительно продвигаться вперед кажется мне хорошей практикой: в этом я присоединяюсь к Лингису. И все же я верю, что к концу книги у читателя появится внятное представление о том, как этот мощный философский подход можно использовать для того, чтобы открыть нечто по-настоящему значимое (real things) о реальных вещах.

Итак, давайте более подробно поразмышляем о гиперобъектах. Что в их появлении в мире поражает людей больше всего? Разумеется, люди знали об огромных сущностях — как реальных, так и воображаемых — на протяжении всего своего существования. Однако в этой книге утверждается, что в недавно обнаруженных сущностях, таких как климат, есть нечто совершенно особенное. Такие сущности заставляют нас задуматься о нашем месте на Земле и в космосе. Возможно, это наиболее фундаментальный вопрос: похоже, гиперобъекты навязывают нам нечто — что-то такое, что оказывает влияние на некоторые базовые идеи о том, что значит существовать, что такое Земля, что такое общество.

Что особенного в гиперобъектах? Несомненно, такие космические явления, как метеоры и «кровавые луны», цунами, торнадо и землетрясения, ужасали людей прошлого. Метеоры и кометы были известны как напасти (disasters). Буквально, disaster — это упавшая, переставшая действовать, или представляющая опасность, или пагубная звезда (dis-astron). Но такие напасти по меньшей мере в двух смыслах происходят на фоне стабильности. Существует механика сфер Птолемея-Аристотеля, которая удерживает неподвижные звезды на своих местах. В Средневековье, а эта система была общей для христианской, мусульманской и иудейской космологии. Чтобы превратиться в напасть, «звезда», такая как метеор, должна отступить от гармоничного расположения, или небесной механики. В то же время, если вернуться на Землю, падающая звезда будет являть собой знамение, которое обретает смысл как след на относительно стабильном горизонте земли и неба. Возможно, наступит апокалипсис. Но не сейчас. Аналогичным образом в других культурах, скорее всего, тоже имелись относительно последовательные способы объяснения катастроф. В японском синтоизме цунами — это возмездие разозленного [божества] Ками.

По-видимому, в гиперобъектах есть и что-то более сложное, чем эти «напасти». Они, гиперобъекты, представляют собой сущности, которые становятся видимыми посредством постъюмовской статистической причинности — причинности, которая действительно является для реализма чем-то лучшим, нежели простое постулирование существования прозрачных сфер, будучи прикрепленными к которым вращаются неподвижные звезды. Об этом моменте никогда не забывают упомянуть отрицатели глобального потепления, которые справедливо утверждают, что невозможно прямо доказать человеческую природу причин глобального потепления, — точно так же, как я никогда не смогу доказать, что пуля, которую выпустили в мою голову, является причиной моей смерти. Однако чрезвычайно высокая статистическая вероятность антропогенного [происхождения] глобального потепления [работает] лучше, чем простая констатация причинно-следственного фактоида. Отрицание глобального потепления также отрицает и то, чем является причинность после Юма и Канта, а именно, что причинность — свойство феноменов, а не вещей-в-себе.

Какое значение это имеет для зарождающегося экологического сознания? Это означает, что люди вовсе не отвечают за присвоение значимости и ценности событиям, поддающимся статистическому измерению. Беспокоит скорее не то, наступит ли конец мира, как в старой модели dis-astron, а то, происходит ли конец мира сейчас или, возможно, он уже случился. Происходит глубокое содрогание темпоральности. Кроме того, гиперобъекты, похоже, продолжают то, что Зигмунд Фрейд рассматривал как великое унижение человека, начавшееся с Коперника и Дарвина. Жак Деррида справедливо добавляет в список унижающих [человека] и самого Фрейда, — ведь тот вытесняет человека из самого центра психической активности. В этот список можно внести и Маркса, у которого общественная жизнь человека замещается экономической организацией. Но мы можем добавить в список и Хайдеггера, и самого Деррида, так как они оба вытесняют человека из центра создания смыслов близкими, но тонко различающимися способами. Мы могли бы продолжить список, внеся в него Ницше и его наследие, которое сегодня проходит через Делёза и Гваттари к Брасcье: «Кто дал нам губку, чтобы стереть краску со всего горизонта?» (Ницше) [11]. И в несколько ином ключе, мы можем добавить, что ООО радикально вытесняет человека, настаивая на том, что мое бытие не так значительно, как хотелось бы, или, скорее, что бытие бумажного стаканчика так же существенно, как мое.

Неужели гиперобъекты доводят эту работу унижения до еще более крайнего предела? Что это за предел? Говорят, вся суть [учения] Коперника — в смещении [человека]. Поначалу это смещение восприняли как головокружительный прыжок в когнитивное гиперпространство. Но что, если гиперобъекты заставят нас забыть даже об этой стратегии выхода? Что, если гиперобъекты в конечном итоге заставят нас осознать истину самого слова «унижение», которое означает «быть низвергнутым», «спущенным на землю»? В сущности, гиперобъекты вталкивают нас в двойное смещение. На сегодняшний день возможность того, что мы ослабили оковы земного, чтобы прикоснуться к лику «человеческой формы божественного» (Блейк), выглядит как попытка выдать желаемое за действительное [12]. Соразмерно самим гиперобъектам, которые, по-видимому, действуют способом, слегка напоминающим гигантскую ступню, которая появляется в конце титров главной темы «Летающего цирка Монти Пайтона», космическое пространство оборачивается плодом нашего воображения: мы всегда находимся внутри объекта.

Таким образом, истина коперниканства, если мы можем так выразиться, есть то, что имело место начиная с XVI века вплоть до времени гиперобъектов: нет никакого центра, и мы его не занимаем. Но к этому добавляется еще один поворот: нет никакого края! Мы не можем выпрыгнуть из Вселенной. Королева Маб не может вытащить Ианте из постели, посадить ее в космический корабль и увезти на край света, чтобы та смогла узреть все [сущее] идеальным образом (фантазия Перси Шелли). Априорные синтетические суждения производятся внутри объекта, а не в некоей трансцендентальной сфере чистой свободы. Квентин Мейясу рассматривает «коперниканский переворот» Канта, описанный им самим, как «птолемеевская контрреволюция», заточающая познание в конечности корреляции между (человеческим) субъектом и миром [13]. Однако, с моей точки зрения, проблема заключается не в конечности корреляции человек-мир, а в идее привилегированной трансцендентальной сферы. Кант полагает, что несмотря на то, что мы ограничены подобным образом, наши трансцендентальные способности, по крайней мере метафорически, парят в пространстве за пределами Вселенной — аргумент, которому сам Мейясу остается верен в своем убеждении, что реальность полностью познаваема исключительно (человеческой) субъективностью. Именно это и есть проблема, которую называют антропоцентризмом.

Именно Кант, в самом начале антропоцена, показал, что вещи никогда не совпадают со своими явлениями. Все, что нам нужно сделать, — распространить этот революционный взгляд за пределы разрыва человек-мир. В отличие от Мейясу, мы не будем пытаться преодолеть человеческую конечность, но поместим ее во вселенную, состоящую из триллионов конечностей (finitudes), стольких конечностей, сколько есть вещей, потому что вещь это просто разлом между тем, что она есть, и тем, как она являет себя любой сущности вообще, а не только особенной сущности под названием (человеческий) субъект. Таким образом, экологическая мысль должна лишить человека почвы под ногами, вынуждая его вернуться на землю, иными словами, — вынуждая его стоять на гигантском объекте под названием Земля, расположенном внутри гигантской сущности под названием биосфера. Такое заземление (grounding) Канта началось в 1900 году. Феноменология per se была именно тем, что начало спускать кантианство на Землю, однако именно гиперобъекты и ООО действительно убеждают меня в невозможности покинуть гравитационное поле «искренности», «неподдельности», бытия-здесь [14]. Не потому, что есть «здесь», — мы уже выпустили его из рук. И в этом месте я должен расстаться с экофеноменологией, которая настаивает на возвращении к мечтам о встроенности (embeddedness). Нет, мы не находимся в центре Вселенной, но и не в vip-ложе за ее пределами. Мягко говоря, это крайне тревожное осознание. Таково истинное содержание экологического сознания. Как говорит Харман,

С одной стороны, сциентизм настаивает на том, что сознание человека не является чем-то особенным и должно быть натурализрованно, как и все остальное. С другой стороны, он также хочет сохранить знание как особый вид отношения к миру, отличающийся от отношения к миру дождевых капель и ящериц… При всем их злорадстве по поводу того, что люди, как и все остальное, являются кусками материи, они также хотят заявить, что сам статус этого высказывания почему-то является особенным. Исходя из их позиции, дождевые капли не знают ничего, и ящерицы знают очень мало, а некоторые люди знают больше, чем другие. Это возможно только потому, что мышление обретает уникальную способность отрицать и преодолевать непосредственный опыт, чего неодушевленная материя в подобных теориях, разумеется, никогда делать не может. Словом, несмотря на все нуарные утверждения сциентизма о том, что человека не существует, он поднимает структуру человеческой мысли на онтологическую вершину. [15]

Эффект этого двойного отрицания превосходства человека не отличается от одной из характерных кинематографических техник Хичкока — пулл-фокуса. Одновременно увеличивая и уменьшая масштаб, мы остаемся на том же месте, но само место внешне искажается помимо нашего контроля. Два противоположных движения не отменяют друг друга. Наоборот, они переустанавливают способ, которым мы посредством опыта переживаем «здесь». Двойное отрицание не устраняет человеческий опыт. Скорее, оно радикально изменяет его в головокружительной манере.

Мыслящая гиперобъекты экологическая мысль — это не мысль, в которой индивиды встраиваются в расплывчатую всеохватывающую систему или, наоборот, в которой нечто более обширное, нежели индивиды, впрессовывает себя в их темпоральные формы. Гиперобъекты побуждают нас к ирредукционистскому мышлению, то есть они ставят перед нами скалярные дилеммы, в которых онтотеологические высказывания о степени реальности той или иной вещи (экосистемы, мира, окружающей среды или, наоборот, индивида) становятся невозможны [16]. Кроме того, ирония как абсолютная дистанция тоже утрачивает силу. Вместо головокружительной антиреалистической бездны, теперь ирония открывает нам нашу интимную близость с сущими не-людьми.

Открытие гиперобъектов и ООО — это симптомы фундаментального содрогания бытия, быти́е-трясения (a being-quake). Основание бытия содрогнулось. Здесь были мы, шагающие по эпохе индустрии, капитализма и технологий, и вдруг мы внезапно получили информацию от чужаков (aliens), информацию, которую даже самые твердолобые не могут игнорировать, потому что форма, в которой эта информация была доставлена, как раз и была инструментальными и математическими формулами самой модерности. «Титаник» модерности налетает на айсберг гиперобъектов. Проблема гиперобъектов, — заявляю я, — не та проблема, которую модерность способна решить. В отличие от Латура, — хотя я и разделяю многие из его основных философских соображений, — я убежден, что мы были и остаемся модерными, и только учимся, как ими не быть.

Ввиду того, что модерность, дабы обеспечить безопасность своего курса, опирается на не подлежащие сомнению виды онтологии и эпистемологии, айсберг гиперобъектов вталкивает в поле видимости подлинную и глубокую философскую проблему. Именно для решения таких проблем и существует настоящая книга. Она — часть оборудования «Титаника», но такая, которая приняла решение столкнуться с гиперобъектом. Вышедший из–под контроля механизм, назовем его спекулятивным реализмом или ООО, решил разрушить махину во имя грядущей социальной и когнитивной конфигурации, очертания которой едва проступают в арктическом тумане гиперобъектов. В этом отношении гиперобъекты оказали нам услугу. На стороне объектов, которые, с преобладающей модерной точки зрения ([Вселенная есть] эмульсия незаполненной пустоты и крошечных частиц), безусловно, являются чем-то средним по размеру, выступает сама реальность. На деле оказывается, что эти среднеразмерные объекты поразительны, ужасны и могущественны.

Прежде всего, мы находимся внутри них, как Иона внутри кита. Из этого следует, что каждое принимаемое нами решение в определенном смысле связано с гиперобъектами. Такие решения отнюдь не ограничиваются предложениями, содержащимися в текстах о гиперобъектах. Когда я поворачиваю ключ в замке зажигания моего автомобиля, я соприкасаюсь с глобальным потеплением. Когда романист пишет об эмиграции на Марс, он соприкасается с глобальным потеплением. Однако мой поворот ключа в замке зажигания интимно связан с философскими и идеологическими решениями, вытекающими из математизации познания и представления о пространстве и времени как о плоских, всеобъемлющих вместилищах (Декарт, Ньютон). Причина, по которой я поворачиваю ключ, — причина, по которой поворот ключа посылает сигнал в систему впрыска топлива, запускающую двигатель, — является одним из последствий серии решений, касающихся объектов, движения, пространства и времени. Следовательно, онтология представляет собой жизненно важное и конкурентное политическое поле. Именно это поле станет объектом самого пристального внимания в настоящем исследовании. Находясь в угрожающей тени гиперобъектов, современные решения об обосновании этики и политики поспешно сколоченными формами процессуального мышления и реляционизма могут оказаться не просто опрометчивыми — они могут оказаться частью самой проблемы.

«Возвышение-через» (Хайдеггер) гиперобъекта посреди туманного трансцендентализма модерности прерывает мнимый «прогресс» мышления, направленный на то, чтобы уподобить всю Вселенную поздней адаптированной к капитализму версии «Макбета», в которой (согласно процитированной Марксом фразе) «Все, что ранее было прочным, растворяется в воздухе» [17]**. Ведь в тот самый момент, когда происходит это растворение, мы замечаем в тумане первый отблеск айсберга, глыбы более-чем-застоявшегося льда. По причинам, которые я приведу во второй части настоящей книги, я испытываю серьезные сомнения в том, что капитализм полностью готов к переработке гиперобъектов. Ранее я уже доказывал, что поскольку грубая машинерия капитализма скорее является реактивной, а не проактивной, в ней может существовать неисправность, не позволяющая ей полноценно справляться с экологической угрозой [18]. Капитализм строится на существующих объектах, используя их как «сырье» (все, что проходит через ворота фабрики). Ретроактивный стиль капитализма отражается в идеологии «потребителя» и его «потребностей», которые лишь впоследствии «удовлетворяются» капиталом.

Корабль модерности оснащен мощными лазерами и ядерным оружием. Но именно эти устройства и запускают цепные реакции, которые порождают еще больше гиперобъектов, вклинивающихся между нами и экстраполированным, спрогнозированным будущим. Наука сама по себе превращается в аварийный тормоз, который вынуждает приключение модерности с дрожью остановиться. Однако эта остановка — не остановка перед айсбергом. Эта остановка и есть айсберг (один из его аспектов). Неистовство двигателей: именно так они и перестают функционировать, будучи скованными льдом, который уже проник к ним внутрь. Будущее, время «после конца мира», наступило слишком рано.

Гиперобъекты — это подходящий кандидат на роль того, что Хайдеггер называет «последним богом», или того, что поэт Гёльдерлин называет «спасительным» (the saving power), которое вырастает там же, где опасность [19]. Возможно, мы ожидали эсхатологического решения с неба, или революции в сознании, или даже захвата государства народной армией. То, что находится перед нами сейчас, наоборот, пришло слишком рано, чтобы мы смогли это предвидеть. Гиперобъекты обошлись без двухсот лет тщательной корреляционистской калибровки. Паника, отрицание и абсурдные утверждения правых относительно глобального потепления вполне понятны. Гиперобъекты создают многочисленные угрозы для индивидуализма, национализма, антиинтеллектуализма, расизма, спесиецизма, антропоцентризма — всего не перечислить. Возможно даже — для самого капитализма.

Будучи созданной с намерением эксплицировать тот факт, что гиперобъекты уже [существуют] здесь, эта книга представляет собой диптих, складывающийся пополам примерно посередине. В первую очередь она проливает свет на основное потрясение от гиперобъектов: айсберг появляется. Благодаря этому книга удерживает ощущение, что мы, люди, играем в догонялки с реальностью. В первой части, названной «Что такое гиперобъекты?», я исследую масштаб и глубину содрогания в бытии с точки зрения «объективного» описания, пытаясь пробудить объектность гиперобъектов, которая примордиально заключается в их бытии до мышления. Далее книга безжалостно прорубается к «крупному плану» («reaction shot») — к тому, как рассвет гиперобъектов проявляет себя для нас, людей, к его последствиям для нашего социального сосуществования и к мышлению, которое такому сосуществованию сопутствует.

Гиперобъекты — предвестники настоящей эпохи «пост-модерна» [20]. Поэтому вторая часть [книги] называется «Время гиперобъектов». Как я буду доказывать, в настоящее время все люди осознают, что они вступили в новую фазу истории, когда не-люди более не исключены и не являются всего лишь декоративными элементами человеческого социального, психического и философского пространства. От наиболее уязвимых жителей тихоокеанских островов до наиболее закоренелых элиминативных материалистов — любой должен считаться с мощью вздымающихся волн и ультрафиолетового излучения. Характеристикой фазы, о которой идет речь, является травматичная потеря координат, «конец мира». Кроме того, одной из ее составляющих является потрясение, постыдное для ударных отрядов критики, — потрясение [выражающееся] в форме всеохватывающего лицемерия, которое физически и без всяких компромиссов демонстрирует странность лакановской истины, гласящей что «метаязыка не существует» [21]. Постструктуралистское и постмодернистское мышление никоим образом не гарантировало этой истины.

Люди вступили в эпоху лицемерия, слабости и ущербности — термины, имеющие особую значимость и определение, на которые я проливаю свет во второй части [настоящей книги]. Общее эстетическое «чувство» времени гиперобъектов — это ощущение асимметрии между бесконечными силами познания и бесконечным бытием вещей. Между тем, что мы знаем, и тем, что есть, происходит безумная гонка вооружений, в которой технология того, что мы знаем, оборачивается против самой себя. Такая гонка вооружений задает новые параметры эстетического опыта и действия, которые я беру в максимально широком смысле с той целью, чтобы обозначить способы, которыми разыгрываются отношения между сущими. Возникают очень важные последствия для искусства, и книга завершается изложением некоторых из них.

Возможно, мой читатель будет несколько озадачен, даже обескуражен, тем, что я интенсивно использую [работы] Хайдеггера. В прошлом я описывал хайдеггеровскую философию как регрессивную и неприемлемую для осмысления некоторых наиболее значимых особенностей того, что я называю экологией без Природы. Впоследствии я осознал, что негативно реагирую не столько на Хайдеггера, сколько на один из видов хайдеггерианства. Если кто-то и дает нам яркое ощущение зловещей странности сосуществования, так это Хайдеггер. Кроме того, в противовес Левинасу, я пришел к пониманию того, что многие актуальные экологические битвы должны происходить именно на территории онтологии.

Причины моего обращения к Хайдеггеру, вне всякого сомнения, не подходят для хайдеггерианства в целом, и это означает, что мною отвергаются некоторые из линий мысли Хайдеггера. Понятие мира остается глубоко проблематичным, что проясняется в посвященном этому понятию подразделе второй части [настоящей книги]. Откровенно онтотеологическое позиционирование людей как наиболее значимой сущности и позиционирование немцев как квинтэссенции этой значимости также подвергаются мною безжалостному отрицанию. Эта книга оказалась в долгу перед Хайдеггером благодаря ООО. В идее отброшенного строителями камня, ставшего краеугольным камнем нового мышления, есть нечто привлекательное — возможно, даже подозрительно привлекательное, учитывая, что эта идея резонирует с христианским образом. Время гиперобъектов использует то, что может показаться просто сломанным инструментом, который валяется в мастерской мышления, — я имею в виду инструмент-анализ Хайдеггера, который еще прежде поразительно новаторской апроприации его Харманом валялся в мастерской, будучи неохотно используемым прагматизмом и игнорируемым деконструкцией. Поприветствуем же переход к инструмент-анализу в ООО и «теории вещей» [22].

Благодаря некоей странной, негегелевской магии негативного, именно этот инструмент является тем самым «спасительным», о котором говорят Гёльдерлин и Хайдеггер, — безмолвной, грубой вещью, вступающей в резонанс со всей антропоцентрической силой аккумулированных человеческих предрассудков. Анимационный фильм студии Pixar «ВАЛЛ-И» повествует о том, что сломанные инструменты спасают Землю [23]. Точно так же, как эта книга. Сломанные инструменты в «ВАЛЛ-И» — это два помешанных робота: первый — главный герой, с его меланхолической коллекцией человеческих безделушек; второй — робот-уборщик, чья компульсия, заставляющая его протирать каждую из встречаемых им поверхностей, в решающий момент толкает его меж двух створок захлопывающихся раздвижных дверей. Два робота в настоящей книге — это две ее части. Первая часть «Гиперобъектов» — это обсессивный меланхолик, каталогизирующий поверхности и измерения гиперобъекта. Вторая часть — компульсивный робот, который удерживает открытыми раздвижные двери истории в тот момент, когда они грозят с лязгом захлопнуться, навсегда запирая нас в модерности.

Поскольку, будучи человеком, я не способен избежать антропоморфизации, первая часть этой книги будет содержать некоторые размышления о гиперобъектах в свете их отношения к людям. Но все же, поскольку я не полностью замурован «внутри» некоего гробоподобного (casket-like) пространства человечности, вторая часть книги будет содержать некоторые дополнительные подробности о качествах гиперобъектов самих по себе. По-видимому, гиперобъекты обладают пятью взаимосвязанными качествами. Или, скорее, эти качества обеспечивают все более и более точные способы человеческой настроенности на гиперобъекты. Первая часть начинается с общего качества гиперобъектов (вязкость) и проходит через три категории до тех пор, пока мы не приходим к пятому разделу (об интеробъективности), в котором становится ясно, что гиперобъекты заставляют нас переосмыслить то, что мы понимаем под объектом. Три категории, о которых говорилось выше, суть нелокальность, темпоральная ундуляция и фазирование.

Человеческая реакция на время гиперобъектов принимает три основные формы, которые я обозначаю, используя три раздела второй части. Первая форма реакции — это растворение (dissolution) понятия мира. Вторая форма реакции — невозможность сохранения цинической дистанции, доминирующего идеологического модуса нашего времени (или, точнее, времени до времени гиперобъектов). Третья форма реакции связана с тем, какие виды эстетического опыта и практики мыслимы сегодня, во время гиперобъектов. Во второй части [книги] я доказываю, что время гиперобъектов — это эпоха лицемерия, слабости и ущербности.

Примечания

[1] Bruno Latour, We Have Never Been Modern, trans. Catherine Porter (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2002). (Рус. пер.: Латур Б. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии / пер. с фр. Д.Я. Калугина. Спб. : Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2006).

[2] Martin Heidegger, Being and Time, trans. Joan Stambaugh (Albany: State University of New York Press, 1996), 83–85. (Рус. пер.: Хайдеггер М. Бытие и время / пер. с нем. В. Бибихина. М. : Академический проект, 2015. С. 89–92).

[3] Arthur Eddington, The Nature of the Physical World (New York: Macmillan, 1928), р. 276.

[3] Heidegger, Being and Time, p. 191. (Рус. пер.: Хайдеггер М. Бытие и время. С. 206).

[4] См.: David Simpson, “Romanticism, Criticism, and Theory” in The Cambridge Companion to British Romanticism, ed. Stuart Curran (Cambridge: Cambridge University Press, 1993), р. 10.

[5] Immanuel Kant, Critique of Pure Reason, trans. Norman Kemp Smith (Boston: St. Martin’s Press, 1965), рр. 84–85. (Рус. пер: Кант И. Критика чистого разума // Сочинения на немецком и русском языках / под ред. Б. Тушлинга, Н. Мотрошиловой. М.: Наука, 2006. Т. 2. Ч. 1. С. 61-63(123) — 63-65(125)).

[6] Heidegger, Being and Time, р. 196. (Рус. пер.: Хайдеггер М. Бытие и время. С. 212).

[7] Heidegger, Being and Time, р. 193. (Рус. пер.: Там же. С. 208).

[8] Heidegger, Being and Time, р. 208. (Рус. пер.: Там же. С. 226–227).

[9] Martin Heidegger, Phenomenological Interpretations of Aristotle, trans. Richard Rojcewicz (Bloomington: Indiana University Press, 2001), р. 23.

[10] Friedrich Nietzsche, The Gay Science, trans. and ed. Walter Kaufmann (New York: Vintage, 1974), р. 125. (Рус. пер.: Ницше Ф. Веселая наука / пер. с нем. К.А. Свасьяна // Сочинения в 2 т. М. : Мысль, 1996. Т. 1. С. 592).

[11] William Blake, “The Divine Image”, in The Complete Poetry and Prose of William Blake, ed. D.V. Erdman (New York: Doubleday, 1988). (Рус. пер.: Блейк У. Божественный образ. URL: http://wikilivres.ru/Комментарий_к_Блейку/Песни_опыта/Божественный_образ).

[12] Quentin Meillassoux, After Finitude: An Essay on the Necessity of Contingency, trans. Ray Brassier (London: Continuum, 2010), 119–121. (Рус. пер.: Мейясу K. После конечности: Эссе о необходимости контингентности / пер. Л. Медведевой. Екатеринбург; Москва : Кабинетный ученый, 2015. С. 177–181).

[13] Jose Ortega y Gasset, Phenomenology and Art, trans. Philip W. Silver (New York: Norton, 1975), рр. 63–70; Harman, Guerrilla Metaphysics, рр. 39, 40, 135–43, 247.

[14] Graham Harman, “Critical Animal with a Fun Little Post”, Object-Oriented Philosophy (blog), October 17, 2011, http://doctorzamalek2.wordpress.com/2011/ 10/17/critical-animal-with-a-fun–little-post/.

[15] Термин «несводимость» (irreduction) вытекает из работ Бруно Латура и Грэма Хармана. Graham Harman, Prince of Networks: Bruno Latour and Metaphysics (Melbourne: Re.press, 2009), р. 12.

[16] Karl Marx, The Communist Manifesto, in Selected Writings, ed. David McLellan (Oxford: Oxford University Press, 1977), р. 12; William Shakespeare, Macbeth (New York: Washington Square Press, 1992), p. 19. (Рус. пер.: Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии // Маркс. К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд., М. : Государственное издательство политической литературы, 1955. Т. 4. С. 427).

[17] Morton, Ecological Thought, p. 121.

[18] Martin Heidegger, Contributions to Philosophy: (From Enowning), trans. Parvis Emad and Kenneth Maly (Bloomington: Indiana University Press, 1999), pp. 283–293. Также см.: Joan Stambaugh, The Finitude of Being (Albany: State University of New York Press, 1992), pp. 139–144 (Цит. по: Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления / пер. с нем. В.В. Бибихина. М. : Республика, 1993. С. 234).

[19] На использование этой фразы меня вдохновила оригинальная аргументация философа-хайдеггерианца Иэна Томсона. См.: Iain D. Thomson, Heidegger, Art, and Postmodernity (Cambridge: Cambridge University Press, 2011), and “Heidegger’s Aesthetic” in The Stanford Encyclopedia of Philosophy, ed. Edward N. Zalta, summer 2011 ed., http://plato.stanford.edu/entries/Heidegger-aesthetics/.

[20] Lacan, Écrits, p. 311.

[21] Теория вещей (thing theory) была разработана Биллом Брауном. См.: Critical Inquiry, “Things” (Fall 2001).

[23] «ВАЛЛ-И», режиссер Эндрю Стэнтон (Pixar Animation Studios, 2008).

* Согласно приказу У. Черчилля, подводные лодки фашистской Германии, развязавшей неограниченную подводную войну, следовало терминологически отличать от подлодок союзников. В то время как вторые обозначались привычным термином «submarine», за немецкими подлодками был закреплен термин «u-boat». Целью этого предприятия было указание на то, что безжалостные пираты, какими англичане считали немецких подводников, недостойны делить с моряками союзников даже название класса кораблей, на которых они шли в бой.

** В оригинале: «All that is solid melts into air». В русском переводе «Манифеста коммунистической партии» эти слова не сохраняются: «Все сословное и застойное исчезает, все священное оскверняется, и люди приходят, наконец, к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свое жизненное положение и свои взаимные отношения».