Большой зал Санкт-Петербургской филармонии, Григорий Соколов, фортепианный вечер. Перенос концерта с 01.04.2015, билеты остаются действительны. Второе отделение — Шопен, два ноктюрна op. 32, соната № 2. Программа первого отделения будет объявлена дополнительно.

— Я никуда не еду. Он заболел, — знакомый голос с досадой чеканит фразу за фразой. — Концерт переносится на год. В марте, 29. Да, учеба; да, поезд, билеты — и что? — досада исчезает, а голос приобретает примирительный оттенок. — Нет, ты, конечно, как хочешь. Билетов, кстати, почти не осталось…

Скрип, шум, суета, морока; с толпой вплываю в метро, роняю со звоном жетоны, выруливаю на воздух — баста: Гостиный двор догоняет Невский, «Юдифь» в очереди за «Себастьяном» — ближе, ближе — стоп; знакомые лица (кто? не видел лет сто; и она здесь?) пятнами рассыпаны по лестнице, старушки родом из питерских коммуналок толпятся на подступах к залу — интеллигенция! — в женской уборной, как водится, очередь — всё, я на месте.

В первом отделении он играл Шумана. Какая все–таки незатейливость: Арабеска op. 18 и Фантазия op. 17. Однако кто, кроме него, решится исполнить два близких по характеру произведения (вплоть до совпадения тональностей) не только в одном концерте, но в одном отделении, следующие друг за другом подряд? Амбициозная задача требует провокационного решения: объединить два сочинения (одно из них трехчастная фантазия) в единый цикл, не допуская ни одного вздоха-паузы между частями. И, действительно, насколько тоньше заиграл причудливый орнамент Арабески, переосмысленной в духе интродукции к Фантазии, насколько неожиданными и точными оказались детали («дьявол кроется в мелочах!»), трансформируя суть — и облик — произведений.

В современной действительности, где права личности поставлены на недосягаемую прежде высоту, где свобода самовыражения — наряду с правом человека на жизнь, свободу и личную неприкосновенность — сделала допустимой вседозволенность, редкому артисту удается убедить слушателя в легитимности своего высказывания. Григорий Соколов — один из немногих. Именно оригинальность его дарования позволяет ему с завидным постоянством открывать новые грани в, казалось бы, «прописных истинах». Нетрадиционная организация формы, свежесть фразировки, многогранный звук, а главное — безграничное владение музыкальным временем, декларируют: интерпретация музыки будет жить, во всяком случае, пока существует потребность в ней.

Казалось, схожие качества — свобода от штампов, оригинальное музыкальное видение — присущи и другому пианисту, поразившего минувшим летом воображение московской публики. По иронии судьбы, тем же вечером, но только в первопрестольной, состоялся концерт французского пианиста, лауреата IV премии конкурса им. Чайковского, Люка Дебарга. Однако любое упоминание имени молодого пианиста «через запятую» с именем Григория Соколова возможно лишь в силу случайного совпадения даты и времени, а кажущееся пересечение творческих черт объясняется проявлением двух противоположных качеств: в первом случае, желания пойти наперекор и, тем самым, эпатировать публику, во втором — исходящим из глубины незаурядного таланта и опыта выдающегося мастерства.

Тем вечером ежегодный петербургский концерт Григория Соколова, которому на днях исполнилось 66 лет, ознаменовался новым рубежом. «Рубежность» сквозила во всем: в истонченной, за гранью всего сущего, отделке ноктюрнов и мазурок, прозвучавших на бис; в траурном марше, сквозь который, сопровождаемый Хароном, зал погружался в царство теней; и, наконец, в финале сонаты, шелестящим шепотом озвучивающем голоса потустороннего мира. Кажется, вдохнуть полной грудью и очнуться публика смогла лишь после того, как отзвучали аплодисменты и когда со сцены уже исчез музыкант.