Как русский мужчина, я всегда готовился к войне, гражданской или мировой. По сравнению с войной обычная жизнь казалась лишь подготовкой к самому важном и самому решающему опыту в жизни. Но таким опытом оказалась пандемия COVID-19, у которой tcnm все признаки катастрофы: громкоговорители, костюмы химзащиты, закрытые магазины. Мы с женой оказались в ее центре: она недавно вышла из больницы, а я лежу в госпитале в двухместной палате на карантинном отделении.

Я не знаю как этот опыт скажется на мне. Мне сейчас вообще сложно назвать то, чем я являюсь. Будучи полностью оторванным от своего образа жизни, от своих занятий, и от своих близких, я предоставлен полностью сам себе. С одной стороны, лишенный всяких внешних воздействий, и изолированный от привычной среды, я могу вернуться к себе и осознать себя. А с другой, может быть не к чему возвращаться, и я являюсь всего лишь суммой этих воздействий. Свободен ли я сейчас, или опустошен? Узнать я это смогу, лишь вернувшись в привычную обыденность, но сама она, судя по всему, к нам не вернется.

Пока же моя жизнь сведена к биологическим потребностям и медицинским манипуляциям. Я не могу ни работать, ни нормально общаться, ни даже передвигаться. Я не знаю, когда меня выпишут, и врачи отказываются говорить, когда это произойдет. С моим с соседом-узбеком, который почти не говорит по-русски, мы заперты в палате, из которой можно только пройти пять метров до туалета и обратно.

Мне отказано в знании, мне отказано в движении, мне отказано в праве на мое тело. Я стал исключительно объектом действий медперсонала и источником заражения, нуждающимся в изоляции. Именно из–за этого меня и держат здесь, поскольку лечение носит формальный характер: надежных лекарств от коронавируса нет. Больница превратилась в огромный изолятор, в котором больные отгорожены от здоровых, дабы не первые оскверняли мир вторых. И меня будут держать то тех пор, пока непредсказуемая рулетка ненадежного теста не выдаст два отрицательных теста. Мое тело сведено к живущему во вирусу, и это зараженное тело отнято у меня и отдано врачам и медсестрам.

Джорджо Агамебен использует термин «голая жизнь» для обозначение условий существований узников концлагерей [1]. Под голой жизнью он имеет в виду чистое биологическое существование человека, чья жизнь не достойна того, чтобы быть прожитой. Моя жизнь не недостойна существования, она вообще не имеет значения по сравнению с вирусом. Поэтому мне отказано в контроле над своей жизнью, я не могу решать где мне находится, что мне есть, как часто мыться и на каком белье спать.

Я ни в коем случае не считаю, что мой опыт равен опыту узников концлагерей, мои условия это лишь легкий дискомфорт по сравнению с тем, через что они прошли. Но и медики, которые имеют бесконечный контроль над моим телом и над моей свободой действиями, совсем не похожи на надзирателей. Если я лишился свободы, то они могут лишиться жизни. Их коллеги заболевают и умирают, они сами копят деньги на платные палаты и распихивают по знакомым детей, стариков и домашних животных, готовясь к принудительной самоизоляции. Средств защиты не хватает, и любой пациент может оказаться зараженным. При попытке противостоять этому их могут арестовать или засудить.

Они, как и я, лишены субъектности. Всех пациентов лечат по одной схеме, врач ничего не решает, и его роль заключается лишь в том чтобы заполнять официальные документы. Медсестры и санитарки выполняют предписания ничего не решающего врача. Данная им система власть нужна лишь для того, чтобы получить позитивную статистику: меньше заболевших, больше выздоровевших, больше свободных коек.Моя свобода и их жизни не важны для этой статистической машины, которую заботит производство KPI, а не жизнь и здоровье людей.

[1] Агамбен, Джорджо. Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь. — М.: «Европа», 2011. — 256 с. — ISBN 978-5-9739-0202-5.