Первым писателем уже всё равно не станешь, а вторым быть не хочется. Но вполне можно попробовать стать писателем последним. Это не так и скверно, если разобраться. Чтобы сделать это, я попробую честно рассказать о том, каково, собственно, вообще — быть писателем (а не, скажем, Бондом или домохозяйкой, о которых ни я сам, ни один другой писатель ничего на самом деле не знает).

Прежде всего, необходимо понять, что жизнь неизбежно заставляет каждого из нас отложить кирпич. Это — одна из основ нашей психологической физиологии. Возникает вопрос: что с этим кирпичом делать? Ответ прост и очевиден. Единственно верное отношение к кирпичу — смыть его и забыть. Однако многие свято убеждены в том, что выделенный ими кирпич — это квинтэссенция добра и правды, и с чистой совестью принимаются использовать его не по назначению. Понятно, что пытаться выстроить из них здание истории — это идиотизм и нелепость, и уж тем более глупо этими кирпичами торговать. Кирпич вряд ли может быть добром или какой-либо его формой, кирпич — это отброс. Разница же, собственно, между добром и злом в таком контексте состоит в том, что с позиции добра жизнь понимается как продукт, а кирпич — как отброс. В случае зла — наоборот, жизнь становится отбросом, а кирпич — наиболее актуальным продуктом.

Все писатели, что бы они там ни заявляли, хотят только одного — получить прописку в вечности. Часть из них прихорашивается в её ожидании, некоторые же пытаются для этого ответить на вопрос, каков абсолютный язык души. Язык души — это тот самый, на котором громче всего говорят голоса внутри головы поколения. Писатель, который сможет максимально к этим голосам приблизиться, считается гением. Но поколения меняются, и меняются голоса в головах людей, и меняются гении. Временами же меняется и сама вечность. Есть поверье, что лишь самые мудрые говорят на том самом языке, который будет слышен во все времена — но это ошибка. Таких мудрецов нет, и не будет, в силу эволюции ума. Поэтому все писатели на достаточно большом промежутке времени становятся бесполезны.

В результате многочисленных и беспрестанных спазмов ума писателей, приблизившихся к языку души, среди них появляется много таких, чья слава так велика, что действительно близка к абсолютной. В итоге читательский ум в поисках вечности намертво застревает на крючковатых костях почти достигших её. Юный же писатель, отправляющийся в этот бесконечный, много раз совершённый другими поход за пропиской в тихий булгаковский особнячок Мастера, обречён годами жевать костную муку своих предшественников. В конечном итоге, наевшись праха и подхватив какое-то сложное и редкое заболевание мозга, писатель пытается избавиться от призраков тех, кого он сожрал, и выкладывает кирпич, который материализуется в виде книги. Но это — сугубо наш, писательский кошмарный театр, и с кошмарным театром представителей других профессий он не связан. Остальные граждане вынуждены поедать другие сорта корма, и выделительная система работает у них иначе. Таким образом, кирпичи, выпадающие из строителей и активистов, из детей и даже политиков (откладывающих подчас огромные кучи в замысловатых формах), к кирпичу писателя никакого отношения не имеют — разве что в отношении того, что плавают в одной большой общей канализации духа.

Человек, чьи взгляды обращены в сторону добра, пытается увидеть жизнь в наиболее реалистических её проявлениях, а летящие мимо кирпичи спокойно игнорирует. Тот же, кто обратил свои взгляды ко злу, тарательно изучает сформированный вековыми течениями рисунок на поверхности огромного подземного резервуара с отходами жизнедеятельности. Переход со светлой стороны на тёмную или с тёмной на светлую невероятно прост, но для большинства неочевиден и потому невидим.

Здесь нужно вернуться к утверждению о почти полной непригодности писателей и заметить, что небольшую полезную штуку они всё же умеют. Иногда кирпич писателя, говорящего на диалекте, близком к языку души, создаёт что-то вроде кривого зеркала (градус его кривизны писатели называют «стиль», а блеск и незамутнённость — «опыт»), которое показывает глядящему на него человеку его самого в искажении, и рождает на секунду чувство, что читатель не одинок. Действительно хороший писатель собирает некий, скажем, резонатор духа, который на звуки ума читателя реагирует мелодией, на свет сознания — прекрасным отражением. Человек, до прочтения неспособный переместить взгляд из области зла в сферу добра, иногда засматривается на игру этой мелодии-отражения, и непроизвольно начинает понимать жизнь. Так бывает редко, однако создание или восприятие такого кирпича-зеркала — достойное действие, которому, может, вполне стоит посвятить свою точку зрения, отдыхая от пропускания через неё всемирного поноса цивилизации. Однако и зеркала склонны со временем стареть и мутнеть.

В общем, в каждое отдельно взятое мгновение обращения к литературе необходимо отчётливо помнить, что самую главную книгу всё равно ни один писатель не напишет. Когда (и если) его ум достигнет понимания истины, прописка в вечности окажется бессмысленной, и писать больше не потянет. Первым и главным опровержением любого Бога становится его облачение в тело из слов.

***

полный текст тут: Pelevin v. 2.015