Create post
L5

Александр Мурашов. Cogito ergo sunt (о книге Кирилла Корчагина "Все вещи мира")

Я очень серьезно отношусь к названию книги Кирилла Корчагина — «Все вещи мира». Я думаю, оно передает то, о чем я и собираюсь написать: единство, взаимосвязь, которая допускается разумом и которую может раскрыть поэзия как здесь-существующую, здесь-присутствующую. Но, как и «все утра мира» из романа Паскаля Киньяра и одноименного фильма, «все вещи мира безвозвратны». Став объектом поэтического высказывания, на мгновение увеличенные своеобразным blow-up, они исчезают, оставляя по себе вмятины и следы. Старый виолист Сент-Коломб, живущий в уединении, исподволь передает свое искусство Марэну Марэ, одному из известнейших придворных музыкантов во Франции XVII — начала XVIII веков. Таков сюжет Киньяра. Сент-Коломб умирает, оставив по себе «след», вмятину от своего пребывания в мире, — творчество Марэ. Но этот «след», как и «след», оставленный самим Марэ, не есть то, что его оставило. Корчагину нравится слово «след», думаю — фукольтианское у него. С точки зрения движения от вещей к вещам или с точки зрения интертекстуальной преемственности во временной последовательности каждое движение — след предыдущего.

Иллюстрации Diego Fabian Parra Pabon
Иллюстрации Diego Fabian Parra Pabon

При чтении может, однако, прийти на ум мысль об уитменовской перечислительной дескриптивности, однако это неверно, по двум причинам: пространство Корчагина вовсе не простор и Корчагин не пишет верлибров. Эти причины связаны. Что касается пространства, то это Декартово динамическое пространство сквозной причинности, где одни тела приводят в движение другие, на микроуровне и на макроуровне, где угодно, так что возникает ощущение сплошного заполнения, пронизанного передаваемым, сообщаемым движением. Что касается стихов, то их прихотливый ритм, ритм от полустиха к полустиху, от стиха к стиху как бы сообщает движение от предшествующих слов последующим. Такова временная непрерывность причин и следствий, создаваемая сплошным движением тел. Кажется, сами излюбленные Корчагиным анжамбманы, переносы слова из строки в строку есть перехлесты движение за паузу между стихами. Но тут не все так просто, о чем мы попытаемся сказать немного позже.

Субъект оказывается то погруженным в это движение телом, то — на периферии этого кишения, подобно Декартову субъекту (res cogitans) относительно протяженности (res extensa), как если принять максиму: человек всегда на обочине бытия, человек и есть обочина бытия. На самом деле, я думаю, в стихах Корчагина субъект раздвоен между захваченностью движением и нахождением на обочине, формулой Баратынского: «Отныне с рубежа на поприще гляжу…». И в целом мысль о Баратынском невольно вспадает на ум, чувствуется какое-то сходство интонации — отстраненность и в то же времена напряженная, тревожная связь с «миром тел».

Раздвоенность эта не декадентская. И если ощущение Декартова движения в протяженности времени, пространства и причинности создает как бы фон восприятия стихотворения, то сами анжамбманы совершают невозможное в Декартовом времени, но возможное в синтаксисе: последующие слова оказывают воздействие на предыдущие, иногда сильно модифицируя, при анжамбмане, образ движения, уже созданный, но не завершенный прежде. Обычно эти слова, перенесенные из строки в строку — глаголы или иные слова, характеризующие образ действия. Или наоборот: переносятся слова, непосредственно связанные с глаголом — актант или предмет действия, управляемое слово, дополнение, которое уже в самой своей синтаксической сущности восполняет взывающее недосказанное. Вот эта-та модификация предшествующего — предыдущим возможна как сопротивление непроницаемой материи, если вернуться от слов к вещам.

задевают смутно касаясь кружат
какие-то точки и пелена за ними
и не то что надвигается, но как-то
вплотную кто бы ни появился
поднимаются кверху колонны…

(«задевают смутно касаясь кружат»)

Происходит германизация синтаксиса, с обычной для германского предложения постановкой глагола в конце фразы, даже глагола с отрицательной частицей. Маллармэ пытался передать это свойство немецкого глагола в предложении с помощью причастия aboli (отмененный). Я думаю, Корчагин воспринял эту особенность и от немецких поэтов, и от Маллармэ, которого переводил. Но если вообразить бильярдный шар, приводящий в движение другой и при этом отталкивающийся от второго, мы увидим, что тут воздействие и противодействие, оказанное вторым шаром так, что изменилось движение первого, одновременны. Это невозможно в языке, или возможно лишь в слабой степени, благодаря «вертикальным связям»: так, например, рифмующее слово изменяет смысловую нюансировку того, с которым оно рифмует. Этот эффект языковой отдачи и усилен в поэзии Корчагина с помощью анжабманов.

над тяжелыми соснами тающими кораблями
закипает наледь заглядывают в окна
утомленные квартиранты над чистой
планетой проносящиеся в рассветном
копошении эпителия…

(«звук вплетается в замирающий знак ночи»)

У анжамбмана есть черта, противоречащая его склонности связывать стихотворные строки. Стирая, за счет синтаксической незавершенности фразы, межстиховую паузу, он тем сильнее — в начале нового стиха! — подчеркивает синтаксическую. Возникает чувство замирания, едва не прекращения движения. Парадокса тут нет — в математическом континууме, с Николая Кузанского проецируемом на мир вещей, «пространство» между двумя единицами бесконечно дробится на меньшие единицы, не доходя до нуля. Пауза не создает пустоты, невозможной у Декарта: она создает некое едва заметное течение корпускул от законченной фразы к следующей. Я бы сказал, что, благодаря кажущемуся иссяканию, почти остановке двигательного импульса, пространство в стихах Корчагина — по крайней мере, данное как время и причинность в отношении своей непрерывности — сегментировано. Движение в нем приобретает видимость скачка, я бы сказал — потенциально диалектического скачка. Я не знаю, возможна ли диалектика в материи (и никто не знает), но мы говорим не о вещах, а словах. «Каждый звук должен умереть», — говорит старый Марэн Марэ, наконец понявший творческую философию своего учителя Сент-Коломба. Каждый конечный тезис должен истаять в синтезе, сплавляясь со своим антитезисом в невозможности «снятия» — полного покрытия высшим иерархическим понятием двух противоположных низших. Но, тем не менее, диалектическая возможность «снятия» (возможность невозможности) как бы приоткрывается окончанием одной фразы в начале или середине следующего стиха. Фраза завершилась, но стих не закончен, и далее: стих завершен, но незакончена фраза. По сути, анжамбан и есть Aufhebung, «снятие», или, по крайней мере, «след» тезиса как его диалектическое производное: его присутствие — в словах и его отсутствие — в вещах, его продление — в стихе и его прекращение — в синтаксическом целом.

Картезианское пространство не допускает «снятия», потому что, перефразируя еще одного немецкого классика, в нем образовалась бы некрасивая дырка. Но вакуума, по Декарту, не существует. Поэтому и присутствующий на онтологической обочине субъект, и субъект, погруженный в непрестанное движение, не отменяют, не вытесняют один другого. Особенно это наглядно, почти до степени так называемого «обнажения приема» в стихотворении «Сообщество».

дождь идет, водостоки забиты листвой —
их кровь уносят сточные воды и выстрелы
отзываются в нашей москве где уже выпадает снег
и на поэтических чтениях все меньше народу

У Корчагина есть особые слова-сигналы, которые, на мой слух, как бы вмешиваются в текст из какой-то неожиданной точки, врываются в картезианское движение тел. Слова вроде «революция», «капитал», «Маркс». Они сигнализируют об измерении исторического времени, в котором происходит все, что происходит. Под «историческим временем» я понимаю, однако, не последовательность мгновений-восприятий одного за другим (nacheinander), в которой развивается текст при чтении или слушании, а некое множество конкретных «времен», связанное воедино эпохой, долгой эпохой, но конечной в ряду других эпох. Слова-сигналы как бы скачком переносят из первого времени во второе, из времени субъекта в большое, астрономическое время истории. И, может быть, повторяющийся в концовках стихотворений образ восходящего солнца, как предела мира, есть напоминание об этом времени, сразу и внутримирном, и охватывающем мир снаружи, из исторической Вселенной.

их обнаженность простертая
по этому городу так дремлет
настороженно, но и ей предстоит
пока поднимается солнце

(«цветные развешаны полотна»)

Такова книга Кирилла Корчагина. Завершая рецензию, следует вернуться к началу — к заглавию. Мне кажется допустимым представить это название как связь между заглавием киньяровского романа и знаменитым парадоксом из стихотворения Хорхе Луиса Борхеса: «Только одной вещи нет в мире — это забвение». Все вещи мира безвозвратны, но забвения нет, и потому не может исчезнуть ни одна из них. Как мне представляется, подобный горизонт идеальности, недостижимую цель, которая делает возможным само движение к цели, задает себя корчагинское письмо. Конечно, Борхес сказал, что забвения нет в мире, потому что забвение есть отсутствие забытого, и какие-то вещи всегда оказываются утраченными бесследно. И в этом смысле время в книге Корчагина не только время движения от вещи к вещи, не только время исторической астрономии, но и противонаправленное время воспоминания и повторения. Книга существует для того, чтобы ее перечитывали.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About