Create post
L5

Персональная ячейка секрета: Алексей Конаков о поэзии Павла Жагуна

Мария Бестужева
эльвира жагун
panddr
+2

Хотелось бы начать этот текст с цитаты, с используемой Павлом Жагуном странной, но весьма привлекательной метафоры: «слышишь долгая песнь — каракатица горла / что-то третье умеет проникнуть / этому нет названия».

Коллажи Андрея Черкасова

Коллажи Андрея Черкасова

Значит ли данная фраза, что любой поэт — не одинок, что он всегда дополнен странным существом, обживающим поэтическую гортань? Значит ли она, что говоря о творчестве, мы всегда говорим о соседстве и сдаче внаем, о предоставлении помещения автономной каракатице — песне? Все это возможно; но, пожалуй, главный урок, который следует извлечь из описанной ситуации, состоит в том, что и песня, и каракатица, таящиеся в горле, могут обнаружить (и одновременно затемнить) свое присутствие лишь одним способом — с помощью струйки чернил. И поэтому — «что-то третье» (скажем, стихотворный текст) всегда появляется как результат работы по обязательному материальному опосредованию непонятных движений чужака, головоногого alien’а, составляющего пару с автором. Один из этапов такой перманентной работы и был представлен читающей публике в виде книги Павла Жагуна «Тысяча пальто».

Впрочем, не только причудливая двойчатка «автор — alien»; все творчество Жагуна принято описывать через ряд бинарных оппозиций: он создатель — но (скорее) поэт или музыкант? он авангардист — но радикальный или конвенциональный? он признан — но толстыми журналами или новыми издательствами? Подозрительная в форме локальных противопоставлений, эта стратегия, пожалуй, могла бы оказаться продуктивной при резком увеличении масштаба: что получится, если поместить тексты Жагуна в максимально широкую дуалистическую перспективу, если прочитать «Тысячу пальто» в виду наиболее фундаментальных оппозиций европейской мысли? Пусть в нашем случае такой оппозицией будет «идеализм — материализм». Как она проявляет себя в поэзии? Наверное, можно сказать, что «идеальному» здесь соответствует загадочный процесс возникновения слов в голове или горле поэта («тайна творчества»), в то время как «материальному» — акт фиксации этих слов на бумаге с помощью чернил, пера, ручки и т. п. На первый (неискушенный) взгляд, стихи Павла Жагуна словно бы специально созданы для того, чтобы подчеркнуть путанность, парадоксальность, неповторимость идеального творческого процесса, его заведомую и неразрешимую «темноту»: «звуковые рефлексы / в границах выбранного внутреннего диаметра / или разъятие целого — / обуглившиеся символы цивилизаций / проблема коллективного опыта бабочек». Фокус, однако, в том, что сам Жагун подробно разъясняет и расшифровывает читателям в своих статьях и манифестах («Оцифрованный сад» и проч.) природу этой «темноты». Природа тоже — дуалистична.

Во-первых, несомненный антропоцентризм: так, в подцикле «экраны и зеркала» цикла «Тысяча пальто» можно найти «человека в тонком пальто» и «человека в меховом пальто», «человека в пальто с черного рынка» и «человека в пальто с чужого плеча», «человека в пальто на вырост» и «человека в пальто навыворот», «человека в пальто на ли-пучках» и «человека в пальто без пуговиц» — но пальто «само по себе», без наличия человека, здесь непредставимо. Казалось бы, работа по созданию и одновременной драпировке смысла так же принадлежит человеку; однако при этом Жагун известен как апологет «изощренного инструмента» компьютера, цифровых программ, позволяющих комбинировать, микшировать, монтировать материал, вносить в него случайности и ошибки — таким образом порождая (генерируя) итоговые поэтические тексты. А значит — роль человека сводится лишь к созданию логических алгоритмов текстопорождения, способных потом (в некоем утопическом пределе) функционировать независимо и бесконечно. Разумеется, было бы страшной пошлостью полагать, что подобные методы нужны Жагуну, например, для придумывания ряда «необычных образов» — словно поэт начисто обделен фантазией. Сверхзадача проекта совсем другая: продемонстрировать, что «идеальное» измерение поэзии в конечном итоге является «материальным», что загадочная «тайна творчества» легко формализуется в нолях и единицах конкретной компьютерной программы, что рождение песни происходит не в результате некоего мистического откровения, но вследствие исправной работы заранее спроектированных механизмов. После того, как эти механизмы запущены, производство поэтических смыслов идет в почти автоматическом режиме: автору остается лишь записать (на какой угодно носитель) результаты.

Если мы обратимся теперь к классической русской поэзии, то увидим, что там через пропасть, через тире в паре, разделяющее «идеальный» уровень сочинения стихов и «материальный» уровень их фиксации на бумаге, всегда был перекинут мостик: у Пушкина и у Баратынского, у Лермонтова и у Тютчева два этих уровня связываются между собой с помощью оригинального оператора, называемого «Музой». Применение такого оператора позволяло оставить вопрос о труднообъяснимой природе поэтического творчества, давало возможность, избежав столкновения со сложными и смутными механизмами текстопорождения, запросто констатировать: «Муза диктует». При этом, подставляя себя столь удобному диктату Музы, автор закономерно низводился до уровня банального стенографиста, единственная функция которого — передвижение пера по бумаге, пальцев по клавиатуре, отчужденный механический труд. Иными словами, фундаментальная оппозиция идеального и материального в случае классической русской поэзии персонифицируется в виде «поэт — Муза», где на долю поэта, обделенного радостью созидать, остается лишь унылая работа скриптора. В случае Павла Жагуна указанная пара будет равнозначна упомянутой ранее паре «автор — alien». Но здесь-то и раскрывается истинная ценность поэтического проекта, реализуемого в «Тысяче пальто» (и предыдущих книгах): практикуя свою «генеративную поэтику», показательно создавая тексты с помощью комбинаторики и алеаторики, Жагун напоминает нам, что этот загадочный «alien» («тайна творчества») вовсе не спустился с каких-то идеальных небес, что это не метафизический «бог из машины», но скорее «бог-машина». Говоря совсем кратко: в своих текстах Павел Жагун обосновывает материалистическую теорию Музы.

Из сказанного выше следует сделать верные выводы: суть дела совсем не в том, что современный поэт Павел Жагун поручает программам и механизмам сочинять стихи, — оставляя себе лишь функции хранения, редактуры и подписи, — и радикально порывает, таким образом, с традицией классической поэзии, описываемой в терминах «наития», «вдохновения», «экстаза» и проч. Ровно наоборот: сама эта классическая традиция всегда оставалась традицией отладки текстопорождающих программ и механизмов, псевдонимом исправной работы которых было понятие «вдохновения», а псевдонимом поломки — понятие «творческого кризиса», и все хрестоматийные шедевры этой традиции, — от «чудного мгновения» до «века-волкодава», — возникали в результате функционирования конкретных алгоритмов комбинации, микширования и монтажа, алгоритмов, которые принципиально могут быть формализованы. Говоря иначе, появление «генеративной поэтики» Павла Жагуна неизбежно взывает о ретроспективном поиске «генеративной поэтики» Державина, «генеративной поэтики» Пушкина, «генеративной поэтики» Лермонтова и т. д. Собственно, не в этом ли и состоит историческое предназначение сегодняшнего поэтического авангарда — интересуясь, в пику навязшим вопросам «российской идентичности», условиями и средствами производства текстов, акцентируя внимание на порождении, сопряжении и фиксации словесных масс, не создает ли он (авангард) предпосылки для написания материалистической версии истории всей русской литературы?


Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Мария Бестужева
эльвира жагун
panddr
+2

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About