1

Тексты, составившие отмеченный Премией Андрея Белого сборник Сергея Завьялова «Советские кантаты», создавались на протяжении трех лет: в 2012 году написан «Старый большевик-рабочий над гробом Ленина», а летом 2015 года были закончены два других текста — «Колхозница-мордовка поёт песню о Сталине» и «Комсомолец-инвалид Великой Отечественной войны с книгой Николая Островского». В каждом из них представлены темы, давно волнующие Завьялова: будь то мордовский взгляд на русский язык как язык колонизаторов и язык-колонизатор или лирический субъект советской поэзии, рассмотренный в исторической перспективе. Так, текст «Колхозница-мордовка…» включает цитаты из посвященной Сталину кантаты «Здравица» Сергея Прокофьева, некоего людоедского манифеста, написанного на мордовском языке и лирической монолог некоей героини, чьи дети погибли от голода. Так же три модальности поэтической речи включает и опубликованный на L5 в прошлом году «Старый рабочий-большевик…», причем две из них — также укоренены в описываемой эпохе, а третий представляет собой своеобразный перевод гипотетических советских текстов на язык западноевропейской поэзии последних ста пятидесяти лет. Третья же поэма, «Комсомолец-инвалид Великой Отечественной войны с книгой Николая Островского», включает цитаты из военно-патриотической кантаты Дмитрия Шостаковича на стихи Евгения Долматовского «Песня о лесах», выдержек из прозы и писем Николая Островского и лирический монолог молодого человека, потерявшего на войне зрение и возлюбленную.

На первый взгляд, исследователям культуры здесь есть «где разгуляться»: любому из использованных Завьяловым сюжетов можно посвятить множество страниц комментариев. Но есть подозрение, что рассматривая каждый из них по отдельности, мы разрушаем изначальный замысел, так как они работают исключительно вместе, а идея монтажа — по крайней мере, в более-менее конвенциональных эйзенштейновском и годаровском смыслах — противоречит замыслу Завьялова.

2

В дополнившем книгу разговоре с Кириллом Корчагиным, Завьялов говорит: «Для меня принципиально выведение на сцену не разноголосых меньшинств, а гомогенного большинства, некоего советского хора.» В «Советских кантатах» поэт реконструирует ситуацию, при которой травматические сюжеты (или то, что Илья Кукулин в статье «Регулирование боли» называл эмоционально-дискомфортным и экзистенциально-дискомфортным материалом) — главным образом, связанные с частными переживаниями — напрямую не присутствуют в тексте, прославляющем поступки героев, преодолевающих свою «ограниченность». Безымянный рабочий, опирающийся на почти мифологические представления о мире и справедливости; жаждущая крови полуграмотная мордовка; обслуживающий идеологические аппараты государства поэт — обращение к таким героям важно как для Завьялова-поэта, так и Завьялова-ученого (скорее антрополога, чем филолога). Стремясь ответить на вопрос, могут ли угнетенные говорить, он как бы переводит их речь на язык поэзии высокого модерна, что создает своего рода остраняющий эффект, необходимый для работы со столь неоднозначным и травматичным материалом. При этом в «Советских кантатах» Завьялов отказывается от своеобразного юмора своих предыдущих поэм и, что еще более важно, от (психо)аналитического подхода, часто сопутствующего рассмотрению советской культуры. Подобная «операция» была характерна для официальной поэзии 1920-50-х годов, в частности для Александра Твардовского и Ольги Берггольц, в статье о которой Завьялов пишет, что она «стала даже не выразительницей, а идеальным выражением советского героического сознания, одним из фундаментальных свойств которого было исключение из публичного обсуждения всего, что имеет отношение к человеческой слабости» . Надо сказать, что «героическое», в его изначальном смысле» волновало Завьялова с конца 1980-х годов. Героика облекалась то в фигуру эрзянского инязора Тюштяна, то в умершего поэта по имени Иосиф Бродский, то в потерявшего какую-либо жизненную мотивацию интеллектуала эпохи позднего модерна, вычитывающего смертоносные аллегории из сур Корана.

3

Название новой книги — советские кантаты — в равной степени позволяет поэту использовать как лирическую, так и эпическую ноту: каждый из текстов включает как адаптированный под европейский верлибр тренос, так и документальный ready-made и фрагмент из того или иного пропагандистского текста (если первый фрагмент гиперсубъективен, то второй и третий имперсональны, принадлежат всем и никому). Поэмы Завьялова представляет собой довольно нечасто встречающийся пример, когда жанр смежного искусства — в данном случае речь идёт о кантате — использован, так сказать, по назначению и удерживает внутреннюю логику текста.

Обращаясь к «идеологически выдержанным» кантатам Прокофьева и Шостаковича, Завьялов вовсе не стремится к затейливой культурологической провокации a la «Моя маленькая лениниана» или «Когда был Ленин маленьким»: скорее, одиозные произведения музыкальных гениев использованы как источники, благодаря которым В.И. Ленин и И.В. Сталин предстают в отчетливо героическом свете. К близким выводам после долгих лет скитаний и унижений пришел Осип Мандельштам, в воронежских стихах и «Оде» которого политические и идеологические процессы тридцатых представлены как часть мирового, если не вселенского масштаба. Но в отличие от Мандельштама, который тщетно искал свое место в тектонических разломах истории, концептуальные персонажи Завьялова — плоть от плоти последовавших за революцией социальных метаморфоз, в плавильном котле которых они ©формировались. Несмотря на то, что в своих интервью Завьялов декларирует отчетливо марксистские взгляды, его подход к исследованию советского субъекта ближе к концепциям исследователей либерального толка: например, Евгения Добренко, использующего термин формовка, показывая как из «небытия» на производство приходили индивиды, которые становились советскими людьми. В более сложных отношениях друг с другом находятся концепции Завьялова и Александра Эткинда, который в своей статье «Советская субъективность: пытка во спасение?» критикует дискурсивный подход в исследовании сталинизма, утверждая, что субъективация по-советски является «сталинистским эквивалентом теста Роршаха, действенного способа извлечь из субъекта его субъективность — подавляемые страхи, невысказанные подозрения, творческие фантазии» : все это, напомню, связано с функционированием репрессивных и идеологических аппаратов. Работая с темой исторического насилия, Завьялов словно бы проявляет сюжеты, разыгрываемые в некоем докультурном и доидеологическим пространстве, куда сегодняшний левый интеллектуал старается не заглядывать:

Так пусть же пули
разорвут их тела
на кровавые куски

Пусть как чучела на ветру
они качаются на виселицах
пока их не склюю птицы

Пусть осквернят их жен
пусть утопят в проруби
их стариков и детей

<…>

Робочейтне, колхозниктне, миллиотн советской граждатне требуют леднемс родинань подлой изменниктннь.

Обращаясь к идеологизированному материалу прошлого, Завьялов обнаруживают ту точку, где его персонажи говорят на «пределе отчаяния (когда речь, вообще-то, уже невозможна)», оказываясь примером того, «что в какие-то моменты работает вовсе не механизм идентификации себя с властной идеологией».