Некоторое время назад в журналах «Зеркало» и «Новое литературное обозрение» появились небольшие фрагменты из романа Александры Петровой «Appendix» (находящегося, кажется, в стадии написания). Давно известная как поэт, Петрова и ранее публиковала прозаические тексты: культурологические этюды, мемуарные эссе etc. Но на этот раз перед нами не просто размышление о тех или иных локальных культурных сюжетах, но довольно пространный текст, в котором повествователь, близкий по духу автору, оказывается персонажем среди других персонажей, подчас анонимных: «В хибарах и бараках из подручного материала обитали албанцы, сербы, румыны. Да кого тут только не было! Преобладали все же миттельевропейцы. Они вели здесь основательное хозяйство, в адской реке ловили форель и раков и под блеск лилово-пурпурных закатов жарили их на кострах, различаемых из окон приокружных высоток. Стирали и сушили белье, играли на гитарах или устраивали пирушки под включенный транзи¬стор. Рядом, но немного отдельно, жили появившиеся здесь во время войн в Югославии или пшедшие в девяностые годы из Румынии цыгане.»

Эта небольшая цитата даёт представление о том, что перед нами постепенно разворачивающееся описание одного из беднейших районов Рима, вобравшего всех тех, кому заказан путь в «большой мир» — и экономическое неблагополучие здесь накрепко связано с социальным и этническим происхождением. Надо сказать, что эта тема (наряду с мотивами бесприютности и т.д.) присутствовала и в более ранних текстах Петровой, написанных в 1990-е годы, но наиболее явственно была обозначена в последней книге стихов «Только деревья» (2008):

Кто любил цыгана, до Турина шёл за ним и за его медведем.
А потом опять возвращались к Дунаю.
На больших площадях плясали и пели,
под деревьями ночевали.
Части его перемешались с землёй Воеводины, Боснии, Черногорья,
прорастали сербским салатом.

Цыган — «идеальный» европейский другой, бегством размечающий зону спасения от военного конфликта, который никогда не заканчивается, но лишь расширяется. Сквозь карту Европы у Петровой проступают кровавые следы, картины страшных видений (поэт словно бы просыпается из одного кошмара в другой), в которых ограниченные координаты человеческого опыта вновь оказываются хрупки перед катастрофами прошлого и настоящего:

Беженцы бегут,
а раненые ранним утром умирают,
дети старятся, а старики себя стыдятся,
нефть сосут, а кажется, что крови не осталось,
чей-то мозг повис на вырванных верёвках проводов,
мать кладёт на простыню куски мгновение назад живого сына,
лётчик, брат, не дашь мне два алтына?
Положу себе на веки, чтоб не знать сих страшных снов.

Важно и то, что Петрова говорит об общеевропейских проблемах на языке русского модернизма, совмещая взвинченность Елены Шварц с «костно-языким обетом», данным еще во время изучения творчества Леонида Добычина (конец 1980-х годов). Впрочем, в случае Александры Петровой разговор о предпосылках письма довольно остро ставит вопрос о «необходимом» дискурсивном насилии, которое применяет исследователь: ведь традиция и определенность для неё — это то, от чего следует бежать, не останавливаясь (именно в этом ключе трактует творческую и человеческую судьбу Петровой покойный Александр Гольдштейн).

В этом смысле у Петровой есть своеобразный автор-двойник, мимо которого трудно пройти любому, пишущему в Риме. Речь о Пьере Паоло Пазолини, тень которого возникает и в романе «Appendix», на обочине разношерстного мира: «Лет пятьдесят назад вытравленные теперь поселки точно так же вытеснили деревни и поля. Как раз тогда здесь жил Пазолини. Он поселился между эвакуированными, безработными, крестьянами, рабочими и люмпенами и ездил несколько раз в неделю в душном автобусе в город. Пахло мужским и сверкали из–под темных чубов яркие глаза неотесанных мальчишек. <…>» Известно, что прежде чем стать режиссером, Пазолини был довольно известным поэтом, не боявшимся острых тем: часто героями его стихов становились так привлекавшие его люмпены. Разумеется, тексты Пазолини устроены по другому и писались в другое время: в них больше энергии и, что ли, «задиристости» по отношению к социальным противоречиям. В книге «Только деревья»– в уже сложившемся мире Петровой — мы видим неожиданную реализацию его эротического, освобождающего взгляда на обитателей окраин:

С карминовых холмов ощеренного Рима,
где ветер Остии щекой коснётся, лежавшей на железистом песке,
и мы вставали с блёстками на коже и больше не могли глядеть в глаза,
которые когда-то целовали.
А также:

Это — песни ребят, попавших во вражеские траншеи.
«Mamma, sono tanto felice», — в тишине замолчавших орудий
выводило юношеское бельканто.

Юность у Пазолини эротизирована и несет освободительный потенциал. Петрова же в двухтысячные годы стремится передать логику чрезвычайного положения и у неё юность оказывается подчинена этой логике. Как и Михаил Сухотин (в «Стихах о Первой Чеченской кампании») она не отводит глаз от картин боли и разрушений. Война в ее стихах опрокидывает мир, у которого лишь одна особенность — непостоянство.

Автор коллажей — Андрей Черкасов