Donate
L5

Райнер Мария Рильке. Реквием Вольфу графу фон Калькройту

Денис Ларионов23/07/19 20:127K🔥

Мы публикуем одно из самых известных стихотворений великого немецкого поэта в новом переводе Алёши Прокопьева. Переводчик выражает огромную признательность и благодарность семинару в ИЖЛТ 2016-17 гг., а также семинару «медленного чтения» немецкой прозы и поэзии «Синий всадник» , где подробно и основательно разбирался оригинал и переводы этого шедевра на русский.

Леопольд фон Калькройт. Портрет Вольфа фон Калькройта. 1900 (фрагменты)
Леопольд фон Калькройт. Портрет Вольфа фон Калькройта. 1900 (фрагменты)


Мы правда не встречались? Вот, начало
бывает тяжко, медлишь, переносишь
его, так сердцу тяжко от тебя. Но как
сказать, «ты мёртв», о том, кто страстно сам
быть мёртв хотел. Пришло ли облегченье
от «больше-здесь-не-жить», или от смерти
как формы «быть» всё так же далеко?
Ты мнил, там лучше обладать, где в грош
никто не ставит ценность обладанья.
Ты мнил внутри ландшафта оказаться,
который был картиной пред тобой,
чтоб изнутри в любимую войти,
пройти сквозь всё, как трепет сильных крыл.
Но лишь бы детской глупостью твоей
недолго пользовался дух обмана.
Чтоб, растворён потоками печали,
течением влеком, в полусознанье,
вокруг чужих и незнакомых звёзд,
нашёл ты радость, в смертном бытии,
от снов, что ты принёс туда отсюда.
Но как ты здесь был близок от неё.
Как здесь всерьёз хозяйничала радость,
стремленье строгое твоей тоски.
Разочарован счастьем ли, несчастьем,
в себе копаясь, ты восстал прозрев,
едва под тяжестью находки тёмной
не падая, давившей на тебя:
ты нёс её, но так и не признал,
что Радость нёс, как малыша Мессию
через ручей, нёс бремя через кровь.

Что ж не дождался ты, чтоб эта тяжесть
невыносимой стала, в этот миг,
тяжёлый, истинный, преображаясь. Глянь,
тут миг другой бы, спешно поправляя
чуть съехавший веночек, встал у двери,
чтоб увенчать… но ты захлопнул дверь.

Так громогласно целый мир сотряс,
что где-то сквозняками нетерпенья
захлопнулось открытое уже.
И не прошла ли трещина тогда
сквозь семена здоровые в земле;
кто знает, не мелькнула ли в животных
прирученных охота убивать,
как молния сквозь поражённый мозг.
Кто поклянётся, что не наш поступок
Ударил в ближнюю сосну, и кто же
Его направил, в с ё здесь направляет!

Так всё разрушить. Ведь теперь в веках
так отзываться будут о тебе.
И если вдруг герой сорвёт как маску
смысл, что казался нам лицом вещей,
и нам в неистовстве предъявит лица,
глаза которых молча и давно
на нас в смещённые глазницы смотрят:
лик одного пребудет неизменным:
так всё разрушить. Глыбы стыли там,
и в воздухе уже ковался ритм
строительства, неудержимый строй;
ты там шагал и видел некий хаос,
одно скрывало от тебя другое;
казалось, всё уже пустило корни,
когда шёл мимо ты, не веря, что
поднимешь их. И вдруг поднял их все
в отчаянье, но для для того лишь, чтобы
в зияние каменоломни бросить,
в которую, идя от сердца прямо,
они теперь не поместились. Если б
какая женщина рукою лёгкой
гнев усмирила в зарожденье; если б
кто встретился, в глубины погружён,
тебе, когда ты молча выходил
свершить своё -: да если б даже путь
твой мимо мастерской шёл, где весельем
стучали б молотки, и день свершался
так запросто; и если б взгляд вместил
достаточно пространства, чтобы жук
и малый труд его вошёл, в тот миг
ты прочитал бы надпись, в знаки чьи
вгрызался с детства, долго и напрасно
стараясь, чтоб сложились в предложенье
слова: нет, ускользал нарочно смысл.

Я знаю, знаю: ты лежал и гладил
бороздки, словно надписи на камне
могильном щупал. Где, казалось, свет
вдруг загорался, ты держал его
перед строкой; но пламя тут же гасло,
то ль от дыханья, то ль рука дрожала;
а то ль само, бывает, гаснет пламя.
И так её не смог ты прочитать.
А нам и духа не достанет ведь
сквозь боль читать её, не разберёшь.
Да издали ну что там разобрать.

Нам остаются лишь стихи, в которых
слова от чувствований и стремлений
отделены; ты выбрал их. Да нет,
не все ты выбрал; часто был началу
предзадан облик целого, что словно
заданием служил. Печаль сквозила.
Но лучше б ты своих не слышал уст.
Твой ангел до сих пор звучит, но он
иначе акцентирует, мне слышно
в его манере чистой ликованье,
и ликованье — по тебе: твоё:
что всякая покинула любовь,
что ради зрения и ты отказ
познал, а в смерти мощный рост увидел.
Они твои, художник, формы: три,
открытые. Вот первое литьё:
дать место чувствам и простор; вторая –
способность обходиться без желаний,
великого художника способность;
а в третьей, что так рано ты разбил,
когда из пекла сердца первый ток
дрожащей лавы не успел ещё
пойти -, отличная отливка смерти,
той смерти собственной, что каждый сам,
обязан, столь нуждаясь в ней, прожить,
и здесь к ней ближе мы, чем где ещё.

Здесь дружба вся твоя, твоё именье;
ты их уже предчувствовал; но полость
внутри тех форм в тебя вселила ужас,
ты пустоту взял, руку запустив,
и плакать стал. — Проклятие поэтов,
что плачут там, где нужно говорить,
что всем свои хотят поведать чувства,
где надо их образовать; считая
себя певцами радости и горя,
и думают, что для того стихи,
чтобы скорбеть и славить. Как больным,
им речь нужна поплакать и поныть,
и рассказать, что причиняет боль,
а надо бы каменотёсом в слово
ожесточённо претворять себя,
в невозмутимость камня и собора.

Спасенье было здесь. Когда б хоть раз
увидел ты, как в стих судьба уходит,
не возвращаясь, образом внутри
став не как образ, так вот предок твой
с картины смотрит, чуть глаза подымешь,
похож и в то же время не похож -
тогда б ты выдержал.

Однако мелко,
что не было, рассматривать. В сравненье
упрёк, ведь он совсем не про тебя.
Что происходит, далеко от мнений
уходит наших, нам их не догнать,
и не узнать, как было там на деле.
И не смущайся, как тебя коснутся
умершие другие, претерпевши
всё до конца. (Что им кончина скажет?)
Спокойно, как уж повелось, меняйся
с покойниками взглядами, не бойся,
что наша скорбь так выделит тебя.
Великие слова из тех эпох,
свершений зримых, вовсе не для нас.
Кто о победах? Выстоять бы только.

4.- 5. ноября 1908, Париж



Sah ich dich wirklich nie? Mir ist das Herz
so schwer von dir wie von zu schwerem Anfang,
den man hinausschiebt. Daß ich dich begänne
zu sagen, Toter der du bist; du gerne,
du leidenschaftlich Toter. War das so
erleichternd wie du meintest, oder war
das Nichtmehrleben doch noch weit vom Totsein?
Du wähntest, besser zu besitzen dort,
wo keiner Wert legt auf Besitz. Dir schien,
dort drüben wärst du innen in der Landschaft,
die wie ein Bild hier immer vor dir zuging,
und kämst von innen her in die Geliebte
und gingest hin durch alles, stark und schwingend.
O daß du nun die Täuschung nicht zu lang
nachtrügest deinem knabenhaften Irrtum.
Daß du, gelöst in einer Strömung Wehmut
und hingerissen, halb nur bei Bewußtsein,
in der Bewegung um die fernen Sterne
die Freude fändest, die du von hier fort
verlegt hast in das Totsein deiner Träume.
Wie nahe warst du, Lieber, hier an ihr.
Wie war sie hier zuhaus, die, die du meintest,
die ernste Freude deiner strengen Sehnsucht.
Wenn du, enttäuscht von Glücklichsein und Unglück,
dich in dich wühltest und mit einer Einsicht
mühsam heraufkamst, unter dem Gewicht
beinah zerbrechend deines dunkeln Fundes:
da trugst du sie, sie, die du nicht erkannt hast,
die Freude trugst du, deines kleinen Heilands
Last trugst du durch dein Blut und holtest über.

Was hast du nicht gewartet, daß die Schwere
ganz unerträglich wird da schlägt sie um
und ist so schwer, weil sie so echt ist. Siehst du,
dies war vielleicht dein nächster Augenblick;
er rückte sich vielleicht vor deiner Tür
den Kranz im Haar zurecht, da du sie zuwarfst.

O dieser Schlag, wie geht er durch das Weltall,
wenn irgendwo vom harten scharfen Zugwind
der Ungeduld ein Offenes ins Schloß fällt.
Wer kann beschwören, daß nicht in der Erde
ein Sprung sich hinzieht durch gesunde Samen;
wer hat erforscht, ob in gezähmten Tieren
nicht eine Lust zu töten geilig aufzuckt,
wenn dieser Ruck ein Blitzlicht in ihr Hirn wirft.
Wer kennt den Einfluß, der von unserm Handeln
hinüberspringt in eine nahe Spitze,
und wer begleitet ihn, wo alles leitet?

Daß du zerstört hast. Daß man dies von dir
wird sagen müssen bis in alle Zeiten.
Und wenn ein Held bevorsteht, der den Sinn,
den wir für das Gesicht der Dinge nehmen,
wie eine Maske abreißt und uns rasend
Gesichter aufdeckt, deren Augen längst
uns lautlos durch verstellte Löcher anschaun:
dies ist Gesicht und wird sich nicht verwandeln:
daß du zerstört hast. Blöcke lagen da,
und in der Luft um sie war schon der Rhythmus
von einem Bauwerk, kaum mehr zu verhalten;
du gingst herum und sahst nicht ihre Ordnung,
einer verdeckte dir den andern; jeder
schien dir zu wurzeln, wenn du im Vorbeigehn
an ihm versuchtest, ohne rechtes Zutraun,
daß du ihn hübest. Und du hobst sie alle
in der Verzweiflung, aber nur, um sie
zurückzuschleudern in den klaffen Steinbruch,
in den sie, ausgedehnt von deinem Herzen,
nicht mehr hineingehn. Hätte eine Frau
die leichte Hand gelegt auf dieses Zornes
noch zarten Anfang; wäre einer, der
beschäftigt war, im Innersten beschäftigt,
dir still begegnet, da du stumm hinausgingst,
die Tat zu tun — ja hätte nur dein Weg
vorbeigeführt an einer wachen Werkstatt,
wo Männer hämmern, wo der Tag sich schlicht
verwirklicht; wär in deinem vollen Blick
nur so viel Raum gewesen, daß das Abbild
von einem Käfer, der sich müht, hineinging,
du hättest jäh bei einem hellen Einsehn
die Schrift gelesen, deren Zeichen du
seit deiner Kindheit langsam in dich eingrubst,
von Zeit zu Zeit versuchend, ob ein Satz
dabei sich bilde: ach, er schien dir sinnlos.
Ich weiß; ich weiß: du lagst davor und griffst
die Rillen ab, wie man auf einem Grabstein
die Inschrift abfühlt. Was dir irgend licht
zu brennen schien, das hieltest du als Leuchte
vor diese Zeile; doch die Flamme losch
eh du begriffst, vielleicht von deinem Atem,
vielleicht vom Zittern deiner Hand; vielleicht
auch ganz von selbst, wie Flammen manchmal ausgehn.
Du lasest’s nie. Wir aber wagen nicht,
zu lesen durch den Schmerz und aus der Ferne.

Nur den Gedichten sehn wir zu, die noch
über die Neigung deines Fühlens abwärts
die Worte tragen, die du wähltest. Nein,
nicht alle wähltest du; oft ward ein Anfang
dir auferlegt als Ganzes, den du nachsprachst
wie einen Auftrag. Und er schien dir traurig.
Ach hättest du ihn nie von dir gehört.
Dein Engel lautet jetzt noch und betont
denselben Wortlaut anders, und mir bricht
der Jubel aus bei seiner Art zu sagen,
der Jubel über dich: denn dies war dein:
Daß jedes Liebe wieder von dir abfiel,
daß du im Sehendwerden den Verzicht
erkannt hast und im Tode deinen Fortschritt.
Dieses war dein, du, Künstler; diese drei
offenen Formen. Sieh, hier ist der Ausguß
der ersten: Raum um dein Gefühl; und da
aus jener zweiten schlag ich dir das Anschaun
das nichts begehrt, des großen Künstlers Anschaun;
und in der dritten, die du selbst zu früh
zerbrochen hast, da kaum der erste Schuß
bebender Speise aus des Herzens Weißglut
hineinfuhr -, war ein Tod von guter Arbeit
vertieft gebildet, jener eigne Tod,
der uns so nötig hat, weil wir ihn leben,
und dem wir nirgends näher sind als hier.

Dies alles war dein Gut und deine Freundschaft;
du hast es oft geahnt; dann aber hat
das Hohle jener Formen dich geschreckt,
du griffst hinein und schöpftest Leere
und beklagtest dich. — O alter Fluch der Dichter,
die sich beklagen, wo sie sagen sollten,
die immer urteiln über ihr Gefühl
statt es zu bilden; die noch immer meinen,
was traurig ist in ihnen oder froh,
das wüßten sie und dürftens im Gedicht
bedauern oder rühmen. Wie die Kranken
gebrauchen sie die Sprache voller Wehleid,
um zu beschreiben, wo es ihnen wehtut,
statt hart sich in die Worte zu verwandeln,
wie sich der Steinmetz einer Kathedrale
verbissen umsetzt in des Steines Gleichmut.

Dies war die Rettung. Hättest du nur ein Mal
gesehn, wie Schicksal in die Verse eingeht
und nicht zurückkommt, wie es drinnen Bild wird
und nichts als Bild, nicht anders als ein Ahnherr,
der dir im Rahmen, wenn du manchmal aufsiehst,
zu gleichen scheint und wieder nicht zu gleichen -:
du hattest ausgeharrt.

Doch dies ist kleinlich,
zu denken, was nicht war. Auch ist ein Schein
von Vorwurf im Vergleich, der dich nicht trifft.
Das, was geschieht, hat einen solchen Vorsprung
vor unserm Meinen, daß wirs niemals einholn
und nie erfahren, wie es wirklich aussah.

Sei nicht beschämt, wenn dich die Toten streifen,
die andern Toten, welche bis ans Ende
aushielten. (Was will Ende sagen?) Tausche
den Blick mit ihnen, ruhig, wie es Brauch ist,
und fürchte nicht, daß unser Trauern dich
seltsam belädt, so daß du ihnen auffällst.
Die großen Worte aus den Zeiten, da
Geschehn noch sichtbar war, sind nicht für uns.
Wer spricht von Siegen? Überstehn ist alles.

Geschrieben am 4. und 5. November 1908,
in Paris

anyarokenroll
Семён Ромащенко
Kirill Arhipov
+7
Comment
Share

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About