Create post
L5

Сергей Соловьев. Zero-mile (фрагмент)

Наталія Богренцова


Читателю здесь места нет.
Нет стороны для соучастия.
Они идут по лесу: двое — она и он.
И лес горит, холмы листая. Странно,
он думает, деревья
стоят в огне, как Даниилы,
и не сгорают. Мертвое горит
в полнеба, а живое — лижет
огонь, озарено. Как буквы,
стоят деревья, а страница
горит под ними. Что горит? –
пробелы, звенья. А они стоят
и зеленеют. На черном, выжженном.
Он проговаривает жизнь. Нет места
для соучастия. В самом себе.
Нет стороны. Они идут по следу
тигрицы. Почти фантома. День за днем
рисунок их следов танцует черновик
сближения. Сближения, он думает,
людей — сродни весенней свальной
змеиной свадьбе на пригреве.
Они идут. Она не понимает,
зачем так истово он ищет встречи с ней –
той, у которой горла поперек
и вдоль — кровь человечья.
Сближения. Что происходит?
В ней человек. Ни выйти, ни войти
в себя. И с ним она блуждает
как вывих, сбой программы,
принюхиваясь к собственным следам.
Присев, он говорит: ты видишь — свежий.
И в след кладет ладонь, как детскую
во взрослую. Ей страшно,
страх нисходит волнами по телу.
Идут. В чужой стране, родной,
пологим бабьим летом жизни –
одной, но на двоих
не очень-то делящейся.
И все же. И видят озеро в просвете,
вдали — олени в мареве
колеблются, огонь ползет по гриве
холма. Как странно, думает,
что та, кто рядом, — мастерица
кукол. Придумывает их и создает.
Вертеп, тигрица, джунгли, куклы…
Надеты на руку. А сам ты? Весь — рука
под куклой речи? А за рукою что –
лицо? Того, кто их ведет, надев
на левую и правую, сближая вопреки
всему? Какой-то зиккурат камней,
уложенных как пирамида на поляне,
и рядом озеро. Похоже, здесь когда-то
была деревня, дом, возможно, храм.
И левая рука берет ее и наклоняет
над пирамидой, и ладони
ее кладет на верхний камень,
и, ниспадая, волосы ее
скрывают камень и ладони.
А правая берет его за бедра
и прижимает сзади к ней,
и вводит нежно,
как нож, в нее,
как зверя — в любовь,
как речь в уста немые,
и всё плывет, горит
и кровью мажет губы,
и лижет — лижет так,
что ноги их не держат…
Она лежит, раскинув их, и смотрит в небо,
легко и пусто в ней, и нет руки –
той, на которую была надета.
Другая — держит на весу
его, еще не зная, как с ним быть.
Еще дрожит улыбка на лице их,
на двоих одном, незримо
расходящемся. Костер в ночи
за озером вдали. Тигрица,
обходит пирамиду,
принюхиваясь долго, замирая, глядя
в землю, как будто под ногами нет ее,
и, развернувшись, метит место.

Иллюстрации Алисы Старостиной
Иллюстрации Алисы Старостиной

Если смотреть из древесного падающего листа…
Не обольщайся, в памяти нет сердца.
Она лежит в нем и глядит со дна,
и как небо разводит его руками,
он не видим ей, и не то чтоб она видна,
смуглой водою соткана, твёрже камня.
Или как зеркальце подносят к губам –
так всем телом они, чуть мутясь и туманясь,
что-то понять пытаются, прикасаясь
друг к другу, выпытывая осязаньем…
Жар внизу живота (стрелы точно подходят к ранам,
в них входя, говорит Кафка), а в волосах — роза.
Одна, в темнеющей лазури
лежит на берегу, лицом в ладонь.
Ветерок гудит, как бутылочку.
Остаются слова, рано так повзрослевшие,
как без матери детки.
И звезды — как грачи Саврасова.

Она укрывает его волосами от пят до темени
и в этой простоволосой хижине любит каждую
пядь его — так обжигающе по-детски,
а в паспорте, спиною к ней, стареют годы.
А он что может дать ей, кроме…
Пусть помолчит. Она смеется
так ангельски, так неуместно,
и всё плывет, и исчезает
в волнах оргазма. Вскрикнет,
и плывет — смеется,
тихонько и безгрешно, как ребенок
во сне.
Бог знает, где они. Был лебедь,
с небес свалившийся — как челн с педалькой,
у берега на привязи. И ни души вокруг.
Да и страна другая, всё другое
в самих себе. И сели в этот челн,
как в страшной сказке,
и переправились. И зеркальце, и гребень,
и лесок. Она смеялась, а наутро, во дворе
вычесывала волосы, склонившись,
и те, что из гребенки вынимала,
с седыми вперемеж,
не знала деть куда,
и вышла за околицу,
чтоб сжечь.
Он у плетня стоял и видел,
как обернулись люди к ней
из ближнего подворья, где собрались
и ткали плач.
Деревня в улочку одну,
за нею — джунгли, перед ней — беспутье.
Присела у обочины
и жгла. Они смотрели на нее –
на белокожую, свалившуюся с неба,
как мы на лебедя, и возвращались взглядом
к покойнику с топориком во лбу.
Такой гуцульский с длинным топорищем.
Их двое было — знахарей, шаманов
в деревне. Один другого зарубил
за то что порчу на него навел. Мучительно
и долго думал, потом пришел средь ночи
и зарубил во сне. И рядом сел, и говорил
чуть в сторону: зачем меня ты так
встревожил? Зачем теперь
ношу тебя внутри? В ту ночь,
когда так обжигающе по-детски,
и вскрикнула, и засмеялась, как во сне
ребенок, и прижалась
к нему без сил,
а он всё шел по улочке и думал:
дай ей любовь, дай жизнь, дай речь…
Но что могу я
дать? Крути педальки
лебедя. И шел к реке.
И дождик шел. И карапуз
у дальней хаты
сквозь щель в плетне
мне в спину прошептал
по-русски вдруг:
куда ты?

Странно, думает, снег лежит, а снегирей
нет. Может, они в глазах остаются?
Где-то небо, как боль затылочная,
где-то женщина, чтобы петь…
Свет шаткий с дудочкою наитья.
Шестипалое чувство нашло семью.
Где б ни была любовь — вверху, внизу ли…
И слова-богомолки отсекают голову после соитья.

Бурдюк окаменевшей веры,
подвешенный на гвоздь небесный,
внутри покоится подложный
Колумб. И муравьиная тропа
людей в собор. И големы-дома,
растущие из пепла. Пол народа
сожгли как ведьму. И распятья
в изголовье спален. Раскаленный
недвижный свет за ставнями.
И тишь, и апельсины с веток
на мостовую падают со стуком
горьким. И камни спят, и видят сны
на суржике, на мавро готике.
И головы быков глядят со стен едален
стеклянными глазами на жующих.
Ей этот город нравится: Сивилла,
Гвадалквивир, фламенко, жизнь ночная,
и танцевать, и на испанском говорить,
ей нравиться в почти бесплотном платье
скользить по улице, и чтобы ветер
крыло волос выгуливал, ей нравится
гитара, Лорка, близость океана, апельсины
и солнце круглый год. Ей холодно в России.
В ней кровь цыганская. Ей хочется одной
побыть, за ставнями, и кукол сочинять
из дерева, и наряжать, и в люди выходить
улыбчивые, легкие… Она немного
волнуется: он завтра приезжает.
Понравится ль ему? Она волнуется. Они
сидят в кафе. Напротив лавки сувениров,
по сторонам которой — две улочки:
одна зовется Жизнь, другая Смерть.
Ну да, он говорит, чему ж тут быть
меж ними, как не лавке сувенирной.
И этой беженке-узбечке продавщице.
И безлюдной — длиной в минуту — жизни,
и этой смерти — в полторы. Риоху
пьют они. Сиеста, зной, лошадка
зашорена стоит, турист в коляске.
Он говорит: а помнишь деревушку ту,
у океана, где люди жили в кораблях,
по грудь ушедших в землю и обвитых
лианами, и улочки меж ними –
жизнь и смерть — бежали,
за руки взявшись — и чумазы, и светлы,
как дети. Не говорит. Лишь смотрит
в лицо ее, и речь зашорена,
как та лошадка. Есть женщины,
он думает, в которых и живешь,
как в лодках тех обвитых.
А есть необитаемы, как остров. Да,
вот так и жить: со всех сторон вода
и петли зрения, и речь в груди
раздвоена. Друг другу — край,
они лежат, прижавшись, выдыхая
близость. И кажется, еще он слышит
ее стихающий в изнеможенье
смех, чуть влажный, в солнечной росе,
смех полевых соцветий с темными глазами.
И ночь стоит с топориком во лбу,
и дни идут вокруг нее, танцуя.
Они лежат как световая щель меж ставень,
и смотрят в обе стороны: там — город
фейковый, как тот Колумб в соборе.
В другой — цветная рябь,
тигрица метит место…
Лежат, мутясь, как свет,
и лебедь в них плывет.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Наталія Богренцова

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About