Всеволод Лисовский, режиссёр-комиссар Театра.Doc, пять лет делает неявные спектакли. Это новость почти не осознанна театральным сообществом. Зачем делать театр, где не играют, не-театр? До Лисовского, как ни странно звучит, не-театром занимался Антонен Арто. Про «театр жестокости» ясно одно — если умеючи вставить в театральную рамку историю любого человека, оно и выйдет жестоко. Найти себя, как говорит Клим, жесточайшая работа, а любое честное прикосновение к реальности может вызвать шок.

Причём режиссёры, актёры и зрители становятся неразличимы в безжалостном моменте прикосновения к памяти, чувству, ощущению. Вы скажете — мы не к ним прикасаемся, а ими — к реальности. Но в том и загвоздка, что уже в следующий момент мы всё подделываем — память, чувство и ощущение. Над загадкой того, как и почему это происходит, сто лет бьются психоаналитики и философы, а в древних Ведах говорили авторитетно — всё, что воспринято, есть майя, иллюзия. А что мы знаем о вакханках, о Дионисе, кроме текста Еврипида? Ничего не знаем, даже помня каждое слово Еврипида. Что-то вроде песни «Аквариума» надо внести в понимание, это мы вполне можем понять:

Что ты смотришь совой -

Дышишь, словно рухнул с дуба?

Посмотри на себя —

Хвост торчком, глаза востры.

Это все пустяки; в жизни все легко и любо,

Пока вдруг у тебя на пути

Не возникнут три сестры.

У них кудри — как шелк,

А глаза — как чайны блюдца;

У них семь тысяч лет без пардонов, без мерси.

У них сердце — внутри; они плачут и смеются;

Загляни им в зрачки — и скажи прощай-прости.

Три сестры, три сестры

Черно-бело-рыжей масти

В том далеком краю, где не ходят поезда;

Три сестры, три сестры

Разорвут тебя на части:

Сердце — вверх, ноги — вниз,

Остальное — что куда.

А в саду — благодать, пахнет медом и сиренью.

Навсегда, навсегда, навсегда —

Я шепчу: Приди, приди!

Кто зажег в тебе свет — обернется твоей тенью,

И в ночной тишине вырвет сердце из груди.

«Театру неявных воздействий» Лисовского близка «Эстетика отсутствия» Гёббельса, особенно понятие театр разускорения. Кроме того, можно из трактата Эрики Фишер-Лихте «Эстетика перформативности» взять основные понятия — автопоэзис, эмердженция, петля обратного воздействия, дестабилизация бинарных оппозиций, лиминальность, трансформация — и применить к недавним премьерам Лисовского «Гамлет. Молчание», «Вакханки», «Неявные воздействия». Заранее уверяю, всё сойдётся, поэтому не будем это делать, а представим прямую речь участников лаборатории Лисовского, по поводу «Вакханок» и прочего, включая худрука «Дока» Михаила Угарова. Это всяко интересней.

Михаил Угаров

Через тело приходит много чувств, и всё включается одновременно — неприятие, интерес, отвращение, любопытство, соблазн, отказ. Целый клубок раскручивается, когда смотришь «Вакханок». Когда нет стариковской эротики, как любят делать немцы, то и хорошо, несмотря на то, что Сева хочет представить весь спектр тел. Я слышал, кто-то худел ради этого шоу, но здесь существенно другая история. Вы ещё стесняетесь, это слабое место, а польские мастера перфоманса — нет. Подумайте, девушки, вы .уя не видели, что ли… Современный терроризм в том, что насилуют зрителя вот таким животом, вот такими сиськами и прочим, а вы стыдливо худели. Я бы структурировал текст, разбивал на главки. Помню, как сдавал на экзамене этих «Вакханок», поэтому помню — у пьесы нет конца. В тексте движутся тела-буквы, их не ухватишь. Давайте честно спросим — кто из наших современников читал пьесу «Вакханки». Мне напоминает историю с «Классом Бенто Бончева», где поначалу две голых девушки и парень смотрят расписание. На репетицию я призвал голую массовку, человек 15. И как увидел, сказал — уйдите все. Потому что было банное ощущение. То есть когда трое — эротично, а когда 15, возникает потребность в шайках, мочалках и паре. А у вас, как ни странно, была эротика.

Сергей Васильев

Я понимал, что это не театр, а некое сопровождение чтения текста зрителями. Поэтому как актёр я не должен лезть со своим действием, опирающимся на что-то глубокое, зрелое, выученное. Я должен думать о тексте вместе со зрителем. То есть моя ситуация такая же, как у зрителя — не актёрская, но человеческая. Так что работали мы в режиме перфоманса. Мне и дальше было бы интересно работать в таком режиме. Получилось очень логичное исследование «Вакханок». Именно зрители были для меня олицетворением проблематики Еврипида — мужского и женского, творческого и упорядоченного. Для меня Дионис — образ всего творческого в мире. Только творчество может открыть глубочайшие конфликты, о которых люди не хотят знать. Поэтому Дионис оказывается и в ситуации и жертвы, и палача, гонителя и гонимого. Для меня мастерство — ничего не разбирая, выйдя голым, сделать так, чтобы древние греки стали ясны, а текст попал в зрителя. Сева Лисовский это умудрился сделать. В отличие от перфомансов Яна Фабра, где они тотально репетируют каждый жест, мы были в ситуации полной спонтанности. Обстановка на сцене была такая, что непрерывно что-то пульсировало. Мне хотелось бы, чтобы эта вещь начала сама с собой разбираться, для этого надо сыграть раз двадцать.

Василий Березин

Наш режиссёр задаёт тон одним словом — не в…бываться. Кто не следует этому настроению, выпадает из племени. Только Сергей — Дионис мог делать свою игру, ведь ему поклоняются вакханки. Был прямой контакт со зрителями без слов. Я стоял голый и смотрел в глаза зрителю, а тот прятался в телефон. Но когда мы встречались взглядами, наступала полная тишина — у меня и него. А глаза у зрителей зыркали и зыркали, их трудно поймать. И так было у всех, я думаю. Мы-то, голые на сцене, понимаем, что зрители в галстуках и кофтах всё равно голые. В какой-то момент мне не хватило боли — порезов, укусов, ударов — я же жертва вакханок. Я сам удивился своей жадности — спину царапали, а ноги нет. Нам бы как Марина Абрамович выступать, у неё цены на фото начинаются с 200 тысяч евро. Но это не важно, потому что зритель есть всегда. Мы воздействуем на всё, на каждый атом. Вода в стакане тоже зритель, судя по принципу неопределённости Гейзенберга. Наш зритель — третьего уровня, как говорит Сева. Однажды в окне, особом месте станции «Библиотека им. Ленина», где мы танцевали, бомж побил палкой Никиту. А для меня там был офис, я увидел классический офис в месте бомжей, как состояние — полная прозрачность за окном, я никому никто и ничей. Мы бомжей поселили в офис, изменив точку зрения прохожих

Всеволод Лисовский

Не надо нам в венского акционизма, у нас есть воля режиссёра. Главное достижение «Вакханок» в том, что удалось абстрагировать тела. Вася и его .уй молодцы, поработали сегодня. Мне написали из одного видеоарт-проекта, нет ли актёра, согласного подрочить в кадре. Я отвечаю — есть, только следите, чтобы он не кончил, мне надо, чтобы он был правильной жертвой вакханок. Так что у нас уже кончился театр. Мы начнём с точки, где театр кончается, будет называться «Неявные воздействия». Театр, как любой живой организм, стремится к смерти. Вот мы пытаемся максимально осознанно заниматься тем, что находится после смерти театра. Мы осознаём, что не бывает мирового театра в Москве и области, поэтому будем раздвигать рамки на конкретной местности, искать местную точку окончания театра. Вот, и сделаем это спектаклем «Неявные воздействия», в рамках «лаборатории неочевидного». Настаиваю на том, что «Вакханки» спектакль, не одноразовый перфоманс, в рамках темы молчание классиков. Но повтор может быть, а может и не быть. Гамлет-молчание мы повторяем, а здесь пока неочевидно. Но мне не хватает для «Вакханок» солидных дам, после 50-ти, потому что не надо поощрять желание публики видеть юных красоток. Как говорится, сел за стол — играй, а публика, как и карта, никуда не денется. Есть зритель или нет, я это называю тремя уровнями участия. Есть участники-актёры, знающие текст и некие приёмы. Но соотношения текста и приёмов во временной последовательности они не знают. Есть участники второго уровня, зрители, знающие только о том, что нечто будет развиваться. А участники третьего уровня — пассажиры, прохожие, кошки, полицейские, собаки, чайки, охранники, пловцы, домохозяйки в окнах, водители трамваев и метро. Они подвергаются неявным воздействиям, потому что не успевают расшифровать механизм воздействия. То есть участники первого уровня могут заработать, второго — потратиться на билет, но настоящий зритель — третьего уровня. Участники третьего уровня похожи на генератор случайных чисел и даже могут побить. Мы не знаем, на кого и как повлияем, мы владеем только энергией незнания.

Алина Пономарёва

Первый раз в жизни выступала обнажённой. Сева Лисовский так всё объяснил и оправдал, что вопросов ни у кого не было. Кроме труппы Театра.Doc были люди на сцене, которых мы впервые видели. Мой воронежский мастер был в шоке, увидев меня в «Вакханках» на фото. До этого мы участвовали в разных молчаниях, устроенных Лисовским. На самом деле внешнее молчание всегда дополняется думанием о роли, таково было задание. Однажды это молчание превратилось в «Вакханок». И там уже невозможно было стоять и промалчивать роли. Каждое сценическое движение и разбивку сцен во времени продумал режиссёр. Мы ничего не предлагали своего в движениях, вакханками управлял Дионис (Сергей Васильев), получивший от режиссёра план. Но конец спектакля мы подпортили, так неистово безумствовали, что унесли свою жертву, Василия Березина. Унесли его с поля боя на руках, в порыве, не договариваясь.

Что такое матриархат? В Еврипиде мы поклоняемся одному Дионису, только к нему направлена любовь. Мы хор вакханок, защищающих своего бога. Глава полиса — атеист, но почему-то приходит к нам, подсмотреть и в чём-то убедиться. Наверное, он ревнует вакханок к Дионису, вот и становится врагом. Если считать вакханок основой матриархата, то это понятно, ведь мы, обнажённые девы, чтим и любим одного лишь Диониса. Если бы играли не «Вакханок», а какой-нибудь «Матриархат», у нас было бы масса материала для этюдов. Смотрите, кругом сплошной матриархат. Для меня очевидно, к великому сожалению, что большинство женщин сейчас не любят мужчин, всячески принижают их значение в своей жизни. Но это здесь, а там, где я выросла — в центральной Азии, мужчина остаётся мужчиной. Потому что там принимаешь его таким, какой он есть, и любишь его, не отделяешься от него, помогаешь и строишь общую судьбу. А здесь я нигде не вижу искренней любви, но ещё хуже, что мужчины здесь поголовно подкаблучники. И дело не в том, что женщины в городах сидят в офисах и больше зарабатывают. Всё начинается с рождения мальчика, когда ему не дают никакой свободы, их строят с детского сада — родители, учителя, профессора в институтах. С рождения внушают — это стыдно, а то плохо, вот и вырастают не совсем мужчины, не имеющие ни свободы, ни собственных мыслей.

И не удивительно, что, в отличие от партнёров-мужчин, у женщин вообще не было стеснения, стыда и зажатости в «Вакханках». Меня это поразило уже после спектакля — никакого ощущения стыда у женщин, мне это было очевидно. Может, это вообще так, а не только в нашей постановке. И Василию Березину было позволено обойтись без стыда, бороться с нами и стать жертвой Дионису, что у него великолепно получилось. У обнажённых вакханок была полная защита от зрительских взглядов, в отличие от мужчин, вот что ещё поразило. Мы, защищая оракула, были дома, а они нет. Поэтому у обнажённых мужчин был страх зрительских взглядов, это очень сильно работало. А между вакханками и взглядами зрителей образовалась энергетическая стена, у меня не было неприятных ощущений от прикасаний взглядов, мы двигались как одно, водили хороводы, ощущая полную защиту со стороны мощной женской стихии. Мы настолько сплотились, соединились и смешались на сцене, что чувствовали упоение женской энергией. Если это не экстаз вакханок, то что?

Совсем другое, опасное, раскрывающее ощущение, когда мы ходим по карте в проекте «Неявные воздействия». Охранник любого места говорит — уходите. Там много интересного происходит, когда неизвестно, какие люди на что среагируют, и главное, как. Случайные зрители действуют друг на друга больше, чем мы. И вот, в закрытом дворе охранник — уходите, кричит. А мы даже не начинали, просто смотрели на дома. Я у него спрашиваю, почему. Меня будут ругать, отвечает. И мне это очень по нраву, не Островского же играть на мёртвом языке. Когда пытаешься оживить музей, затраты не оправданны, изнуряешься. Настоящая игра всегда связана с жизнью, с происходящим прямо здесь и сейчас.