Табличка на веревочке «Органный концерт в 16:00» по пути к Ливадийскому дворцу в Ялте. Рядом лотки с фруктами, двухэтажное здание давно без ремонта и красивая зеленая старая машина. Кажется, не на ходу. С другой стороны школа на склоне, баскетбольная площадка с кольцами под углом друг к другу, потому что мало места. Тепло. Дети не хотят на концерт, а хотят купаться. Рядом список из именитых органистов, которые здесь играли. Кажется, выцветший, но нет. Дальше — кафе Десант под маскировочной сеткой и магазин с ЭЛТ-новостями у потолка.

Вдруг органист Владимир Хромченко построил здесь оран на 4600 труб, 69 регистров. Длина самой большой трубы шесть метров, самой маленькой — миллиметры. Работа велась без местных традиций, с помощью иностранной литературы, десять дет, к 1998 году завершена. Пишут, что это дело его жизни.

Елена Кейль играет здесь как служит. В маленьком городе слушателей очень мало. Одна виолончелистка ходит постоянно и называет Елену очень глубоким человеком. Здесь между людьми и музыкой не элитарная дистанция, а бытовая. Органный зал помещен в ряд предметов ежедневных и обходится стороной как объект на карте, к которому привык, который играет какую-то свою роль.

Одни исполняют привычные для туристов песни на набережной, собирая большую аудиторию, другие играют не менее известные вещи здесь, уже без аудитории. Есть выбор, есть разница октав и разница судеб, через которую можно попробовать проникнуть глубже в суть города и в отношения между человеком и местом.

Вспоминаются другие музыкальные образы Крыма. «Асса» Сергея Соловьева с Банананом и Аликой, чья молодость взгляда рифмуется с заглавной фото этого текста. Фуникулер под небом золотым. Фильм сергея Лобана «Шапито-шоу» с наивным поиском своей жизни и голоса. Крым в этих историях наполовину бесприютный, это место внутренней эмиграции, которая оборачивается столкновением с собой. Эта неприкаянность странно сочетается с комфортностью погоды, со свободой пространства, с размеренностью времени.

В немного ленивом курортном городе орган звучит нездешне, но мягко и открыто. Елена Кейль играет разрезая реальность, но убаюкивая, принимая в себя слушателя. Она сидит высоко, спиной, и не понимаешь, кто играет, и в чем значение этой странной игры в большом зале для нескольких человек. Чтобы произошло что? Кто бенефициар? Не слишком ли много для меня чести? И музыка будто прибывает из своего статичного существа течением времени, течением пространства вокруг головы, развернутой в поиске других, тоже пред-строящих сейчас с тобой.

Музыка

Бах прорывается в несколько человек,
через крымский вечер, маршрутки,
грязь в словах, лежаки в аренду,
соскакивают иголки на языке,
через разговоры в такси,
через узор на плитке и забытый стыд,
я поворачиваю голову,
через засыпающее сознание,
сын на стуле с огромной спинкой,
через воспоминания,
— тебе нравится?
через будущее, которого к счастью не случится,
— мне нравится,
через судьбу человека, через окошко кассы,
два взрослых, один детский,
детский бесплатно,
через блестки на платье органистки,
через горящий дом Тарковского,
через взгляд женщины, выражающий время,
через закат, через объятия,
через сон и пробуждение,
Бах остается неподвижен,
мы крутимся вокруг,
выхватывая, скользя,
чувствуя холод,
испытывая радость и счастье,
уходя с концерта,
заботясь о близких,
забывая, вспоминая, успокаиваясь,
оживая

Интервью, день 1

— Спасибо вам за концерт, как вас зовут? Елена? А можно с вами пообщаться пять минут?

Я не понимаю что это значит, чтобы с тобой хотели пообщаться пять минут после концерта.

— С 96 года играю здесь, уезжала, приезжала.

— А есть вокруг есть какая-то музыкальная жизнь?

— Все меньше и меньше. Есть симфонический оркестр, но там тоже с жизнью тяжело. В армянской церкви органчик по воскресеньям.

— Вы специально выбираете самые хиты?

— Стараемся чтобы публике было приятно.

— Вы музыкой с детства занимаетесь?

— Да, в симферополе училась в музыкальной.

— Этот орган единственный на территории бывшего союза, который не завезен, а здесь построен ялтинским мастером.

— А мастер католик?

— Он такими вещами не занимается, это для всех орган.

— А вы вкладываете в музыку духовный, религиозный смысл?

— Конечно. Как в храме — священник что-то говорит, а орган это разносит. Иногда тоже хочется что-то сказать. Что-нибудь о музыке. Эмоции появляются.

— Что это за эмоции?

— По сути для меня это мантры, молитвы. Я ожидаю, что звук будет резонировать с человеком. Для такого благородного звука, как у нас, нужно подбирать репертуар, чтобы было созвучие с небесами. Композиторы брали сверху и передавали в музыке, здесь люди слушают и поднимаются наверх.

— А у вас каждый раз вдохновение есть для игры?

— Нет, а сегодня я вообще опоздала. У меня проблемы с ФМС, приходится на два фронта. Но к концу в любом случае подстраиваешься.

— А вы об ошибках своих сильно переживаете?

— Нежелательно об этом думать. Здесь больше не академический подход, а исполнитель должен больше вещать. Эмоции нужно передать, на них внимание, а не на ноты и паузы, это само подстраивается. Когда о тексте думаешь, то это опасный путь (тут я подумал о репортажной практике). Оно же на тонких планах держится. Лучше так выучить, чтобы разбежаться и полететь.

— А это правда, что как живешь, так и играешь?

— Я об этом последнее время думаю. Когда зло наказано, то это тоже, считаю музыка. Или вот взять и пообедать — все, играть не будешь уже. Голодный придешь, и оно идет. У некоторых пост и молитва, а тут ты на этой музыке живешь. Пришла в магазин, поговорила с грубыми, если это не удается оттолкнуть, то оно оседает и проявляется в музыке.

— Вы часто играете?

— Два раза в день концерты бывают.

— Не тяжело это?

— Для священника не тяжело каждый день службу служить, так же и здесь.

— Вы, кстати, к какой конфессии себя относите?

— Предпочитаю ни к какой. Папа лютеранин, мама православная, муж вообще не понятно кто. Думаю нельзя делить на конфессии, нации. Это так заметно, когда музыка происходит, она же для каждого, без слов. Бах перед смертью сказал — наконец-то я услышу настоящую музыку. Как бы он ни подбирал звуки, он считал, что самое главное там.

— Когда ходил по городу, у меня сложилось впечатление инородности такой музыки и городской жизни. Здесь у вас скрытая красота. Объявление — будет концерт. Пойдем туда или на пляж? Ну, наверное, на пляж пойдем.

— Видите, к нам люди приходят не случайные. К органу приходят не ногами. Какой-то выбор был сделан. Я помню как я первый раз услышала орган, какая-то запись. Бах звучал, мне хватило, чтобы стать органисткой. Я подозреваю, что это была cи-минор прелюдия и фуга.

— У вас немецкая фамилия?

— Папа у меня поволжский немец.

Интервью, день 2

— Орган у нас с незавальцованными трубами. Они обычно вальцуются, чтобы придать индивидуальность, а здесь просто ветер дует. Это уникальная вещь, у нас же нет традиции, и тут из ничего орган. В специальных журналах есть статьи про нашего мастера, но их никто не читает.

— У Вас есть любимое произведение?

— Раньше я по молодости любила и Регера, и технику показать. Потом я поняла, что может и не стоит. Иногда Аве Мария больше до людей доходит. Чувствую, что больше свою миссию выполнила, сыграв то, что со всеми соединилось.

— Получается, что вы сильно зависите от места и от слушателя, они формируют репертуар. Позволяете ли себе что-то играть из того, что люди не поймут?

— Нет, мне нужно чтобы контакт был. Есть разные вещи органные, муть, которые не будут восприняты, современные композиторы, поздние французы. Это довольно красиво, но там нет такого прорыва к душе человека, чего-то важного не хватает.

— А из композиторов XX века кто больше нравится?

— Вот Алена беру часто, литанию. Больше XIX играю.

— Анекдот. Врач: «у вас осталось четыре минуты перед смертью». Пациент: «дайте послушать Па-де-де Чайковского». Врач: «но это 5 минут». Бог: «пускай».

Все смеются.

— Не вспомнили свою любимую музыку?

— Говорят, лучшая музыка это тишина. Скорее всего так и есть. Нет разделения и между шедеврами, они все связаны между собой, работают для чего-то одного. Все — одно огромное, красивое произведение.

— Вы в молодости и сейчас по-разному играете?

— Да, и жизнь помотала, и контакт с публикой по другому устанавливается. Чувствуется спиной какие люди в зале. В прошлый раз кто-то сел, я почувствовала, что-то не так. Обокрали кассу.

— А что такое музыка?

— Это состояние. Она может даже не звучать. Состояние души это музыка. Какой человек, его характер — это музыка. После него это остается. Здесь нужно спрашивать не «что вы хотите услышать после смерти», а «что бы вы сделали в последний день». Хочется красоты внутри себя, а не снаружи.

— Иногда хочется стать музыкой, потому что она ничего плохого не делает и красивая.

— Наверное это «здесь и сейчас», ты в волну входишь и понимаешь, что ты такой.

— Но потом нужно выходить.

— Не обязательно, можно и жить в таком состоянии. Вот монахи-исихасты постоянно читают Иисусову молитву.

— А для музыканта это возможно, вы таких людей знаете?

— Думаю, что если музыкант добился признания публики, то он так примерно и живет, иначе просто невозможно.

— Не верится.

— Ну, допустим, постоянно крутится музыка в голове.

— А есть любимая песня?

— Нет. Но вот многие думают, что попса это не то, там простая структура, но ведь гармония не простая, и все равно это задевает.

— Вы когда играете, вы переживаете этот момент как средоточие вашей жизни? Или музыкант это в первую очередь человек, мать, жена, а уже потом музыкант?

— Чем дальше, тем меньше думаю. У меня появилось родство к каждому, мы на уровне души одно. Мы и притворяемся одинаково, и хитримся одинаково.

— А у вас есть образ вас? Вы кто?

— Как говорят шиваиты, если вы любите высшее сознание, оно всегда укажет как ему послужить. События сами приходят, и ты по возможности красиво поступаешь. Сама жизнь и есть музыка. И ноты, они живые в момент исполнения, их можно брать как сейчас чувствуешь. Жизнь это сплошной эксперимент. Но что-то есть постоянное. Может и времени нет на самом деле.

— А смерть есть?

— Получается, что тоже нет.

— А если нет смерти, то музыка о чем?

— Бессмертная, композиторы ее ловят и записывают.

— Вам нравятся люди, которые живут в Ялте?

— Думаю, что дело не в нравится. Все что нас не убивает. А потом думаешь, это все наши учителя, а не враги.

— А у вас есть коллективная идентичность?

— Я думаю, что любой человек — это я в другом теле. Даже животные и растения.

— А есть вопрос, который я не задал, но он важный?

— Вопросы у меня в основном возникают бытовые, и чем дальше, тем меньше вопросов. Я думаю, что их и не было, что я всегда сочиняла и придумывала вопросы, чтобы задать. Чтобы сыграть роль. Все что нужно знать, оно известно.

— А в чем тогда суть эксперимента?

— Это игра, выбираешь не то, что тебе предлагает жизнь, а другое, свое.

— У вас много единомышленников, друзей? Вы в жизни были одиноки?

— Когда у меня что-то произошло, я звоню и рассказываю, словно кто-то же должен услышать что у меня тут. А человеку может это не интересно. И я учусь не рассказывать. У вас так бывает?

— Я недавно прочитал, что лучше вообще о себе ничего не рассказывать.

— Ну, это сложно.

— Да, но это не просто так, с молитвой. Вот вы относитесь к музыке как к священнодействию. И я тоже открыл, что можно священнодействовать в молитве. Иначе как? Как можно идти по улице, и не иметь отношения к настоящему? Без этого я загибался совершенно.

— Кстати, хорал сегодня был «Из глубины воззвал я к Господу», он по псалму. И музыка тоже как-то сохранилась изначальная. Вначале там аккорды они как из бездны взывают, потом он рисует бездну, потом cantus вступает, это как Бог протягивает руку. Докричался, докричался. Прямо из жизни. Ну нет, я просто хожу, хожу, потом звоню кому-то, начинаю жаловаться. Иногда проходит, иногда нет.

— Какое у вас самое счастливое воспоминание?

— Мне было 17, мы приехали в Ялту с папой, там стоял Владимир Анатольевич, мой учитель, который построил орган. До этого мы мотались, меня нигде не брали, пинали. Садись, играй. Начинаю играть Листа, плохо. Ну, ты, говорит, такая плохая пианистка, но играть будешь, органистка из тебя выйдет хорошая. Я ехала домой, он сказал где купить электроорган. Когда мне очень плохо становится, вспоминаю этот момент. Это была моя возможность реализоваться.