Ночью было тяжело. Сегодняшней еще нормально. 13 лет назад ночи были бескрайними топями в череде неудавшихся дней. Входишь в ночь. Выглядываешь из ночи. Смотришь в ночь. Хребет коридора, окно, проеденные окурками дыры. Горы мусора на кухне рядом с плитами. Сваленные вместе люди заботливо сваливают вместе свои отходы. В соседнем здании три девушки в круглосуточном трипе. Запах сладкий, скользящий свободно в легкие и обратно. Свободно падающие люди. Прыжок с парашютом в 18 лет, когда парашют не выдали. Все знают об этом и улыбаются. Завтра ко мне подъедет чувачок, два бокса. Овердрайв дрожит на коже и проводит холодной рукой по моим плечам. Она тогда не существовала еще. Я знаю, ее не было. Это сейчас она сидит рядом и я вижу колени в разрезе платья, клубок рук. Глубокий вздох времени, начавшийся пребыванием в тупике и завершающийся его предчувствием. Весь день никого нет. Я читаю книгу о путешествиях в параллельных мирах с помощью специальных пилюль. Герои, попадая в одно измерение, пытаются найти пилюлю, для того чтобы попасть в следующее. Соседи приходят вечером и тоже улыбаются. Мы играем в пилюли смеха и сочувствия. Мы курим со Слоном возле не закрывающейся двери и он рассказывает, как ездил в Новосибирск трахаться со своей любовью по переписке. Он с ней в одной комнате, родители в соседней. Я выхожу и мне всех хочется любить, говорит он. Так охуенно, пластилиновые руки и лыбишься до ушей. Потом они не встречались. Борен играл когда шли разговоры, когда куришь и когда спишь. Сейчас он играет в метро когда ты понимаешь, что парашюта нет. Вместо него бирка с указанием группы крови. Все сводится к задаче выкинуть бирку. После часа ночи просыпаешься и идешь в стекляшку покупать кент и килограмм картошки. Картошка и зелень подходят друг к другу, мы это хорошо знали. Они вышли из душа, он измочаленный, она вялая, и мы продолжили. В тот вечер я вытянул из пачки его дисков Bonobo Animal Magic. На обложке джунгли в ультрамарине. Я слушал его между бореном пока шатался по комнате и дрочил на уебищную порнуху. Так он и остался самым любимым диском. Музыка вообще была единственным существующим среди окружающего и внутреннего. Людей пришло много и все немного странные, т.е. нетипичные. Молчаливые мужики после работы, друзья в черном, некрасивые женщины, спокойные женщины. Нетипичным было то, что они здесь, на моем концерте, в моей старой комнате; я не помню, чтобы мы встречались тогда. Зал советского дк наполнялся под легкий джаз пятидесятых, я ошалело и тупо шутил. Ночью я достал один билет, утром еще два. Она поехала. Перед началом молодой человек спросил, не нужен ли нам бесплатный билет. Мне нужен бесплатный билет? Я побежал приглашать в свою комнату еще одного человека. Люди не хотели брать билет, я вынужден был рассказывать главное, что я знаю о концерте, которого ждал 13 лет, за несколько секунд, они отказывались. Через полчаса, мне уже нужно ехать, а если мы не придем, вы мне уже предлагали. Молодые люди возвращались с репы и смеялись мне в лицо. Встретил пару, которая хотела пойти вместе, но не нашла билетов. Я отдал им один билет на двоих. В дымке, окутавшей зал, на последнем ряду балкона танцует женщина, она медленно выворачивает руки и подается вперед, закрыв глаза. Справа раскаленная лава. Я ошпариваюсь от мысли тронуть ее плечо и упираю ладонь в ладонь. Они играют точно и без лишнего мелодизма. Смерть в коническом свете, заносящая руку вверх по рифу для низкой ноты и уходящая в темноту после выпада. Сверху за головой слышен хрип, музыка отдает в легкие. Ничего не поменялось с того времени. Все изменилось. Моя комната в общежитии превратилась в огромный зал, в котором со всех сторон горят зеленью таблички выход. Под ними, там, где должны быть двери — серые своды с прорезью. Пространство, промаркированное неработающими выходами, издевательски намекающими, что выход в нем самом. Проблематика выхода заставляет искать освобождение от того, что единственно и формирует его возможность. Потолок звенел и скрежетал на особенно глубоких низких, т.е. практически постоянно. Скрежет и переход белизны ее шеи в черное. Воронье взмахивает крыльями около моего лица, задевая губы. Запах перьев. Они предсказуемы и ритуальны. При этом, музыка сохраняет свое главенствующее, не прикладное значение. Ритуал происходит вокруг музыки, он реализуется для того, чтобы она проникла в тебя (но не ты объял ее). И это похоже на сакральную жертву, потому что они, кажется, уверены, что не музыка для нас, а мы для нее. Скупость жестов, по началу кажущаяся чрезмерной, двухнотные зародыши звуковых рядов с длинным развитием — только потом понимаешь, что больше и нельзя, больше нечего добавить и нечего искать. Чувство цельности найденной музыки проходит через все тело. Именно то, что она действует, позволяет отбросить привычные ожидания и стереотипы. Мозг, чувствуя свое бессилие, отступает и позволяет музыке брать тебя за жабры полностью. Они делятся с нами тем, что мало кто видит. Альбомы после Midnight Radio могут показаться отходом от первоначально зафиксированного открытия, но, на деле, они не предают его. Композиции разных лет звучат будто разные точки одного ландшафта. Люди кричали и аплодировали скованно, музыканты должны придти на темную сцену и выйти из света ламп после концерта без акцента на своем присутствии. Это музыка здесь побывала, а не они. Две с лишним тысячи рублей на балкон предполагает большое количество людей, которые это чувствуют. Я сижу на лестнице, упираю в колени лоб и чувствую их фигуры вокруг. Предсказуемость следующей ноты и следующих минут, взоры в известность, которые не видят в этом проблемы, потому что они уже во всей протяженности музыки, которая сворачивается в прямо сейчас. Прямо сейчас нету ни конца концерта ни его начала и ничего не звучит. Я обернулся и вижу ее лицо. Нету вопроса, что она значит для меня. Где она будет завтра. Время до завтрашнего утра уступает свою власть надо мной. Утром снова наступит ночь.