На праздник 9 мая в Центре им. Мейерхольда Анастасия Патлай представила очередную серию своего документального театра. По слову Хайдеггера бытие это то, что к нам ближе всякого ближнего, но на которое мы зачастую обращаем меньше всего внимания. Патлай работает с судьбами людей в документальном театре так, что вытаскивает точки их сияния на свет, связывает и обращает в зал без патетических вопросов и без натянутых интерпретаций. Она просто говорит — посмотрите, это есть, и мы понимаем — это самое ближнее.

Я иду по дороге из театра и в фойе встречаю актрис, которым говорю спасибо, которые выглядят как люди, которые находятся в движении лепестков жизни на ветру времени. Девять их читали воспоминания о жизни в тылу в Новосибирске. Где-то месяц, два назад этот спектакль кто-то обвинил в искажении какого-то образа, какой-то памяти о Великой Отечественной и грозился снять с показа. У этого человека должно быть очень исковерканное сознание.

Перед нами полтора часа предстояло время, а мы смотрелись в него, как в зеркало, и вспоминали непрожитые свои жизни, неувиденных своих близких, непотраченные свои нервы перед лицом рока. Каждый день выискивая трещины в бетоне дня, разбирая завалы рваных из календаря событий, не приближающих нас ни к близким, ни к себе, ни к жизни. Мы приходим к таким же как мы людям, только которые делом своим имеют изучение этих трещин, составление карты морщин на лице обесцвеченного временем, полузабытого лица Бога. Между, посреди, вчера.

Лица актрис были таковы, какими они могли бы остаться в чьей-то памяти. Та женщина на вокзале, которая махала кому-то в темном платье. Та женщина, которая смотрела на меня слишком строго, а потом засмеялась. Та женщина, которая почему-то любит мужчин. Та, что умирает, та, что живет. Женщина, которая обретает женское среди других женщин. Странный, ущемленный, но своеобразный, иной, неказистый, поломанный, красивый, жесткий, чарующий, чистый, слезящийся и истекающий кровью и потом пол, кричащий изнутри осколков судеб, изнутри взгляда назад. Девочка, рассказывающая о своих нерожденных матерях. Мать, забывающая о рожденных. Мужчина, проходящий по окраине, по болезненной, глубокой борозде, выкорчеванной войной. Отдирая от себя куски глины, злобы, прилипшего к коже горящего платья, стыда и похоти, оставаться и становиться человеком перед лицом погибели.

Летящие в моем сознании женщины, платья которых, лица и речи из неузнанной красоты, встречаются мне в фойе театра после спектакля, чтобы исчезнуть, потому что история оставляет только отпечаток, лик. Вечер после спектакля так же пуст, как и день до него, жизнь в своем приготовлении к жизни, набирающая горе и глупость, выкрикивающая стыдное и пожирающая пустоту. Эти истории про мой народ, про мою страну, которую я не видя видел еще в детстве, через руки деда и глаза бабушки. Теперь ее видит и моя дочь. Откуда она может находить эти слезы, если мы не прощались навсегда. Должно быть эти слезы не ее, не мои, а общие, из единого источника, к которому мы приникаем.

У актрисы напротив меня дергается губа и влажен глаз, пока она смотрит между рядами в свое прошлое.

На этом спектакле я вспомнил, что есть внятная граница, которую любой чиновник, политик не может переступать, оправдывая это государственными задачами, и оставаясь при этом приносящим благо. Он не может врать. Вранье о том, что жизнь это обман; вранье о том, что не может быть пространства, в котором врать не нужно.

Становится понятным сопротивление этому материалу. Хочется не допустить слома суррогатного, не допустить мысли о полной памяти, полной жизни, отсутствии страха в любви. Закрывшие себя на засовы лубочности боятся жить.

Уже сама мысль про политическое вызревает как незаконнорожденная. Нужно отнести ее под дверь интерната таких мыслей. Нужно быть поровнее и закрыть глаза, отвернуться. Я слышу призывы о том, чтобы не оставаться в стороне, я повторяю это, но это мало работает, потому что оказывается, что помощь имеет измерение правды, а где правда во мне? Когда я читаю вымысел, мечту о рае женщины из переломанного времени, я слышу правду. А где моя правда, о чем моя правда? Переломано ли мое время? Что это за время такое, кто-нибудь назвал его? Рявкнул или шепнул об этом? В поисках утраченного настоящего времени я провожу взглядом невозможные для продолжения разговоры и выйду из театра.

Это мало работает, потому что помощь имеет измерение чуда. А где чудо во мне?

Я смотрел на лица этих актрис и удивлялся им, потому что они являли собой правду нашего времени, отчужденную от себя, тихую в приготовлении к читке чужих судеб, внимательную и человечную, мягкую и тактичную. Существующую на сцене, в зале. Театр это не отражение жизни, но если он театр, то это собственно жизнь.

Я смотрел на лица актрис, которые смотрели в зал как на своих свидетелей, и их лица предвосхищали чудесное, и тем самым были им.

Театральная критика разговаривает о профессионализме и новаторстве. Но имеет смысл только иное, чем анализируемое и напечатанное. В этом материале Режиссер Анастасия Патлай смогла обнаружить такую ноту, которой нам не хватает сейчас, ноту отстранения от себя перед лицом сокрушающей красоты людских черт, начертанных в сердце.

«Папа, мне кажется, что ходить на такие спектакли может поважнее, чем на парады, ведь через эти детали нам открывается огромный масштаб пережитого и сила простого человека.»