Вот и мой дом на задворках «Сатирикона». У подъезда два еврея ведут вежливый разговор. Я открываю ключом дверь, тяну на себя стальную ручку, и оба — рыжебородые и высокие в своих черных шляпах — вдруг замолкают и заходят следом. Они долго ждали того, кто сделает все это за них. «Что ж вы не сказали, сынки, я б открыла», — говорит 90–летняя бабушка на лавочке. Субботу, или шабат, завершает закат за Савеловским вокзалом.

«Шалом», — скажет прохожему смуглый старичок на скамейке у каретных сараев. Теперь здесь кафе диаспоры и кошерный супермаркет. Хумус, вино, что-то молочное. Вверх по улице — синагога, за ней позорится маленький пустырь, который еще недавно занимала собой избушка с наличниками. В ней тоже размещалась синагога. Избы больше нет, но для сохранения духовного равновесия в Марьиной Роще через дорогу открылся Еврейский музей (Центр толерантности). Для этого пригодился пустовавший 3-й Бахметьевский автобусный парк

«Это Бруклин в российском эквиваленте», — говорит Родион Лубенский, лидер группы «Голос Омерики», — «Целая еврейская движуха, которая обрастала мясом. Я иду, смотрю — издательский дом «Книжник». А оттуда хасид выходит. Я живу в Роще, и у меня полподъезда хасидов. И что?»

С Лубенским мы встретились неподалеку — у памятника Венедикту Ерофееву на площади Борьбы. «Марьина Роща — мать, жена и теща…», — перечисляет Лубенский родственные отношения в одной из своих песен. Мне же давно хотелось написать о районе, но для рассказа не находилось героя. Мир опять оказался тесным. Когда выяснилось, что в Роще мы живем на параллельных улицах, Лубенский согласился прогуляться. Часть этого почти случайного интервью вошла в текст ниже.

Итак, мостовая у Еврейского музея переходит в помятый асфальт у четвертого корпуса МИИТа. Пять этажей, всегда темные окна — вот оно, невеселое здание 1938 года. Скромный МИИТ дал высшее образование Якову Джугашвили.

Марьина роща — многонациональная. В старинном доме у Сущевского вала разместилось представительство Мордовии. У республики красивый флаг — белое поле между синей и красной узкими полосами. Флаг эффектно развевается на сквозняке по улице Образцова. Что там делается внутри, за желтыми стенами, какая идет работа? Ни разу не видел, чтобы кто–нибудь заходил в двери мордовского представительства. Такая же тишина в полуразрушенном двухэтажном доме по соседству. Здесь прятался Владимир Ульянов, когда власти не пускали революционера в город. В советское время в доме открылся было Музей благотворительности. Однако сам факт меценатства в коммунистическом обществе ставит под вопрос искренность режима, и экспозиция однажды исчезла.

Жизнь маленьких вьетнамских красавиц и их мужчин в черных костюмах проходит на периферийной стороне Сущевского вала. И все же интересны не известные кафе на задворках Савеловского рынка, где посиживают журналисты с улицы Правды, возвратившиеся дауншифтеры и случайные железнодорожные пассажиры. (Не вызывают сомнений водка на змее, лягушачьи окорочка, особенно вкусные с уксусом, неожиданный здесь салат оливье).

В заколоченном общежитии на границе с Бутырским районом, где живут местные вьетнамцы, совсем не опасно. Подвал переделан в азиатский рынок. В толчее и шуме могут испугать разве что ряды свиных голов, мяса, кусков печени и свиных же, кажется, маток. Еще больше здесь зелени и фруктов. С помощью вока все это можно превратить в нечто очень вкусное.

«Привет», — скажет юная торговка с интонацией, соответствующей римскому «Приветствую тебя…». Трудности перевода устраняются природной добротой вьетнамцев. Наверху в маленьких лапшичных вьетнамские студенты едят суп фо из глубоких мисок и смотрят телевизоры. Несколько русских хипстеров разбавляют часть этого ласкового народа, поселившуюся в конце московской изогнутой улицы.

В Марьиной роще ведут бизнес и армяне. Рядом с воротами шиномонтажа в запутанной глубине проездов хлопает дверь магазина. У кассы стоит строгая армянская бабушка, а на прилавке вывалены овечьи сыры, консервированные овощи и даже суп хаш. В пакете густой бульон похож на медузу. Тут же молодой человек, если только не убежал менять колеса или знакомиться с прошедшей под окном блондинкой, заворачивает шаурму. Конечно, за армянскими продуктами лучше отправиться из Марьиной Рощи на другой конец Москвы, а именно в Марьино (внезапная рифма), благо та же, салатовая ветка метро. Говорят, государство Урарту начинается именно там.

Лубенский: «…Мы со всех сторон застрахованы. Приезжает к нам Ким Кардяшьян, Серж Танкян из группы System of Down. Они идут в армянский храм, естественно. Мечеть — извините, есть Эверласт из группы House of Pain. Он у нас мусульманин, и, если приедет в Москву, есть шанс его там встретить. Поэтому делать музыкальные новости здесь очень удобно. А вот он, Дзах Арут»

Пожилой армянский певец улыбается нам с афиши на автобусной остановке.

Русские в районе, в основном, советской эпохи застоя. Это вышедшие на пенсию рабочие Станколита, мебельной фабрики, еще одного металлургического завода и мастерской по производству гробов. Без потерь 90–е пережила только мастерская. В дешевых супермаркетах деды, то есть москвичи в первом–втором поколении, берут водку, а их внуки предпочитают пиво. Вечером по каналам вентиляции в многоэтажке разносятся семейные перепалки и скандалы.

С ученическими портфелями бегали по Марьиной Роще Сергей Лавров, нынешний министр иностранных дел, и поэт Евгений Евтушенко. Они учились в местной «английской» школе.

Лубенский: «У нас есть три школы. Это 909-я, 204-я, и, кажется, 237-я. 237-я — гламурная, меня туда не взяли. (В настоящее время номера действующих в районе школ не совпадают с названными — ред.) Есть МИИТ — ближайший институт, есть Станкин. В свое время у нас на Стрелецкой была мебельная фабрика, фабрика гробов, патриаршее подворье. Я привык слушать, как поют петухи с утра. И Миусское кладбище. Вот тебе и не выезжать из района»

Есть, конечно, в Марьиной Роще и интеллигенция. Как–то я заметил на помойке стопку выброшенных книг. Из–за мусорного контейнера выскочил мужчина лет сорока. «Забираю их все», — бескомпромиссно заявил он.

Лубенский: «В Марьиной роще не было неформалов вообще. Я был единственным панком, но меня никто не трогал. У меня была джинсовка с дедушкиным «За взятие Берлина» и октябрятской звездочкой с каким–то там Exploited. Ходила у нас пара рейверов, которые выворачивали бомберы наизнанку. Музыкальные субкультуры как–то не особенно коснулись Рощи. Было много футбольных фанатов, я их со скинами тогда отождествлял. Но это немножко отдельная история. Как-то недалеко от Октябрьской улицы я зашел в переулочек. Там стояли чуваки с нашивками Sex Pistols. Я говорю: «Вы чего, панки? Откуда вы взялись?» Мы поговорили, и больше я их никогда не видел»

90-летняя бабушка на лавочке у подъезда 20 лет назад работала гардеробщицей в «Сатириконе». Ее жизнь стала своеобразным транслятором дореволюционного духа и воспитания. В молодости ей повезло встретить людей того времени, когда не было физиков–лириков и прочей красной профессуры с приключениями Шурика. Пару раз мы подолгу беседовали с ней.

Когда я подходил к подъезду с пакетами продуктов в обеих руках, она предупреждала: «Я открою, только подождите. Я ведь очень старая». Минут пятнадцать она поднималась и, хромая, шла к двери. Я покорно ждал и просил не спешить.

Что-то давно я не видел ее на этой лавочке.

Лубенский: «Сегодня, приезжая в тот же Ростов–на–Дону, в тот же Воронеж, в Питер или Ярославль, я не вижу разницы. Люди — они все классные, но стали одинаковыми. Мы потеряли какую–то московскую фишку. Это плохо. У меня был случай, когда я стоял в магазине в очереди, и на кассе была какая-то бабушка. Ей говорят: «Женщина, а вы оплатили сметану?». Она говорит: «Конечно». «А по–моему, нет». «Москвичи таким вещами не занимаются». И ушла. Не хочется это терять»