Феномен присутствия больше чем простая оппозиция “наличное” — “неналичное”. Последнее лишь предлагает мышлению границу в виде квантора вроде “существует”, но и то в непрямом значении, когда существующий предмет может “отсутствовать” или “присутствовать”, то есть находить или лишаться фиктивного существования в месте. Это мы и называем присутствием. Присутствие — фиктивная форма экзистенции, которая порождается возможностью быть в каком-то месте. Это наводит на мысли о том, что призрак существующего, его тень, которую мы называем “присутствие” может, однако, проявлять себя как феномен вполне реальный (акутальный). В определённом смысле, присутствие всегда имеет протяжённость, поэтому присутствие лишнего элемента дисгармонизирует всю систему или вещь, отнюдь не изменяя её существа.

Фактически, всякая дисгармонизация является бунтом элемента против стройности системы. Бунтом, конечно, не в марксистском смысле, но, например, в том же, в каком мы понимаем диссонанс по отношению к консонансной мелодии. В музыке это создаёт звуковой контраст, а контраст, по отношению к монотонности представляется мне чем-то наподобие бунта. Наверное, справедливо предположить, что бунтом против коллективного бессознательного в масштабе народа является диссидентство. Оно становится выбором индивидуальности, который, тем не менее, в отдельных случаях может почти не детерминироваться этим коллективным бессознательным. Строго говоря, диссидентство начинается с порога комнаты, который пересекает человек, желая выйти из группы, которая обитает внутри. И пускай пересечь эту черту, по Юнгу, по крайней мере, невозможно, само наличие, “присутствие” попытки, делает индивидуальность менее зависимой от коллективного бессознательного. Ведь именно в нём, пожалуй, коренится всё то, что ленное право консерватизма так старается огородить от любого воздействия. Тем любопытнее, что несогласие нельзя назвать противоборством, но только присутствием чего-то чужеродного, дисгармонизирующего общее. Можно даже сказать, что по этой причине за диссидентством людьми самых противоположных ему взглядов нередко признаётся заслуга “камертона”, который отражает колебания системы. Потому что несогласие, в отличие от рьяного сопротивления, её не уничтожает, а присутствует, не изменяя существа того, с чем несогласны.

Можно говорить и о том, что несогласное присутствие конституирует систему не в меньшей степени чем то, что эксплицитно является её основой. По большому счёту, отсутствие вегда заметнее, чем присутствие. Взять хотя бы простой факт из опыта человечских отношений: до скоропостижной смерти или обстоятельств, которые разрывают Ваши отношения с близкими (например: война), боль не приходит от сознания того, что человек не рядом, по крайней мере, если это не Ваш любовник. Как правило, сильное аффективное воздействие отсутствия на психику можно набюдать именно в тот момент, когда человек потерян безвозвратно, когда он начинает отсутствовать не только как нечто актуальное для вас, синхронически Вас сопровождающее, но и как то, что потенциально могло бы быть с Вами или могло иметь к Вам какое-то отношение. Отсутствие разрывает законы нашего восприятия, как в случае бессюжетных фильмов, антироманов, картин, где отсутствует визуальное содержание, или в уже классических случаях монументального отсутствия, как 4’33 Кейджа. Это же происходит в политической жизни, когда речь идёт о некоей группе, которая присутствует скрытно, из–за чего эти полярные состояния могут спутываться или не учитываться даже самым внимательным наблюдателем.

События последних лет в России перераспределили отношения нашей культуры один и культуры два (Паперный), или, так сказать, разлили то же количество воды по большому количеству стаканов, отчего может показаться, то общий объём как-то поколебался. В России нет серьёзного оппозиционного движения ни в какой из плоскостей политических координат, потому что правая оппозиция дискредитировала себя, упустив все возможности для решительных действий, а левая была разогнана из боязни становления серьёзных и неконформных культурных движений среди студентов и молодых политических активистов. Может показаться, что это приговор, который медленно приводится в исполнение, чему немало соответствует и тот факт, что конфронтация в сфере международной политики уже превзошла некоторые периоды Холодной войны.

Однако на мой взгляд, *несогласное присутствие* и умение присутствовать во враждебной среде с тем, чтобы конституировать её поведение и не давать ей всей полноты возможностей (потому что боязнь возможного сопротивления в окологосударственных кругах едва ли меньше чем боязнь внезапного ареста среди активистов), является одним из самых сложных и необходимых навыков жизни на постсоветском пространстве. Наверное, Арендт бы посмопила со мной, но отсутствие этого элемента как постоянного “врага” системы, который принимает на грудь удары полицейских дубинок и порочащие штампы и рекомендации в своё “документальное Я”, позволяет государству устанавливать любые социальные практики и самые немыслимые формы неформального контроля за ними (донос, ощущение чуждости в коллективе), которые в случае ощутимого присутствия несогласных расцениваются как “непрагматичные”. Скорее, она полагала бы, что это не зависит от этого присутствия, которое можно счесть “апатичным”, но я с этим не согласен. Мне кажется, это мнение устарело, потому что выбор оставаться и не сопротивляться в состоянии “спячки убеждений” стал сознательным, а не продиктованым инстинктом самосохранения и скрытности во сохранение. Это приобретает черты ещё не оформившейся квазидеологии, которая могла бы стать антиподом ура-патриотизма, возможно, намного более разумная, чем какая-то из идеологий, которая не относится именно к сложному постоветскому контексту, стараясь упаковать его в либеральный дискурс без поправки на особенности культурного и политического контекста.

Нет ничего более несуразного, чем перформативное противоречие, которое воплощает весь силлабус диссидента (или просто несогласного в любом контексте). Как отмечал Витгенштейн, есть вещи, которые не могут быть сказаны, но могут быть показаны, к таким относятся и этика и всё политическое содержание общественной жизни, которое проступает даже в самых несвободных обществах. Он также заканчивает свой трактат на том, что “о чём не может быть сказано ясно — о том следует молчать”. В данный момент невозможно бороться с режимом так, как хотелось бы, и не возможно сабботировать всё, что возмущает здравомыслящего человека с разивитым критическим мышлением. С другой стороны, даже молчаливое присутствие несогласных в обществе, помогает ему функционировать как здоровому, что демонстрируют почти все полевые исследования советской идентичности в послевоенном СССР (Смит, Бойм и фукольдианская ветка изучения советской субъектности). Частная жизнь, воспитание детей, человеческие качества не конституируются, не определяются и не изменяются идеологией, по крайней мере у большинства людей, по крайней мере на постсоветском пространстве. Поэтому я считаю, что многочисленные выпады уехавших российских оппозиционеров и общественных деятелей, а также антироссийски настроенных политиков ЕС, совершенно невежественны, поскольку не имеют под собой ничего кроме политических инсинуаций и идеологизированных клише, которые по старой памяти направляются в сторону бывшего имперского центра. Мне жаль тех, кто уже уехал из России, из опасений или стараясь осуществить акт своего сопротивления. То, что россияне были поставлены в такое положение — унизительно для всех, все это понимаю, но цинизм не позволяет нам найти виновника, хотя его имя все известно (Слотердайк). Но нет ничего хуже как вынуждать оставшихся свободомыслящих и несогласных молодых людей уехать из России, потому что сейчас от их присутствия может зависеть то, каким в российское общество будут реинтегриговаться релоканты и эмигранты, покинувшие страны на время. В то же время опасности, которые могут их подстерегать здесь, пока не столь ужасны, как может показаться из–за рубежа и уж тем более это никак не сравнимо с эпохой коммунистического террора. В свою очередь от их взимодействия будет зависеть и то, какое общество может возникнуть на развалинах советской и новой российской идентичности, которая хрупка и неустойчива настолько же, насколько абсурден и несправедлив режим.