Если вы совсем не знакомы с такой Большой фигурой, как Рем Колхас, но хотя бы так же, как и мы, поверхностно знакомы с некоторыми фигурами французской мысли XX века, то, пожалуй, мы сможем представить одного через другого.

Один харизматичный француз всегда производил сенсации, выдавая ёмкие провокационные высказывания, которые интеллектуально мусолят или делают предметом мемов по сей день. Монструозное, полное загадок знание, с которым долго справлялись как-то по-дурацки, структурировать, концептуализировать и, как результат, дать прочувствовать интенсивнее смог только он. Он же в принципе и выгнал своё ремесло — скорее усилиями последователей — из рамок сеттинга, кабинета, дисциплины, потому сегодня о нём вспоминают, когда смотрят кино, когда изучают живопись или даже тогда, когда мучают топологию. Некоторые даже мимикрируют под него, производя свои громкие манифестации, подкреплённые формулами, схемами и гегельянством.

Если попробовать вернуться сквозь все эти дебри обратно к Колхасу, то сначала мы обнаружим, что, например, работа «Delirious New-York» — это буквально нечаянное руководство к тому, как размышлять о своей архитектуре, как заниматься своей архитектурой и как подавать свою архитектуру: есть факты, есть образы, есть мысли — концептуализируйте, подберите метафору, манифестируйте! И вот уже длиною в выставочный зал тянутся проекты, структурированные, как “колхасовский” архитектурный язык. Он же, Колхас, — писатель, который строит, и архитектор, который пишет, — выгнал архитектурное ремесло с места её конкретного строительства в места её встреч с абстрактными сценариями, другими искусствами и безумными подходами: может быть появилась “институциональная архитектура” со своими призрачными замками Ла Борд? Говоря о монструозном, полном загадок знании, снова вспоминается книга Рема «Нью-Йорк вне себя» и даже «Город-генерик»: он пришёл и расставил всё по полочкам, показал, как в целостной ткани Нью-Йорка и города вообще могут переплетаться его Воображаемое, Символическое и Реальное. Как журналист, он на страницах каждой из своих книг оставляет громкие заголовки, но один мы будем мусолить и делать предметом мемов ещё долго: «fuck context!» А что это значит? — возможно, пояснит Бруно Латур.

Бруно Латур. Слегка постукивая тростью слепого по архитектуре Рема Колхаса

Так как архитекторы съедают большие теории на завтрак, — дело известное, — философ, который усаживается за их столом, ощущает себя как мальчик-с-пальчик: для Людоеда, который хватает его, он всегда только и остаётся свежей добычей. Вот почему я не хочу нахваливать необъятную работу, слишком далёкую от моих компетенций (и с которой, в любом случае, всё будет хорошо). Мне хотелось бы держать дистанцию, дабы не быть съеденным с потрохами. Мне будет достаточно лишь вкратце указать на то, почему манера мысли Рема Колхаса, как мне кажется, имеет некоторое сходство с малыми бумажными эскизами моего собственного философского урбанизма, — в глубине души философ всегда стремится сделать более городским Идеальный Город, и вот почему, если не считать всяких недопониманий, всегда так мало философии в архитектуре и так много архитектуры в философии.

Пожалуй, забавная история поможет разъяснить, как я собираюсь “постукивать” по Колхасу. Одним сентябрьским воскресеньем в театре комической оперы группу музыкантов «Décor Sonore» посетила довольно сумасбродная идея — превратить в барабан и вообще в барабанную установку весь зал, целиком! Опоясав гранитные колоны, балконы из камня и бронзы времён Второй Империи сверхчувствительными звукоснимателями, барабанщики (замаскированные под слепых) сумели ударами своей белой трости резонировать со зданием, которое обычно только приглашает оркестр и музыку в восхитительный Зал Фавар, не выступая при этом в качестве музыкального инструмента… Пусть я не владею таким техническим даром, какой есть у «Décor Sonore», однако, на манер почти такой же нелепый, я бы хотел постучать кончиком своей трости по проектам Рема Колхаса, пытаясь добиться звучания, боюсь, чуждого интересам читателей этого журнала.

Кстати, свои звукосниматели я устанавливаю уже давно, чтобы фиксировать колебания, производимые течением современности. На мой взгляд Колхас ищет выход из XX века, куда многие критики хотели бы его вернуть. Если уже давно говорят (впрочем, несправедливо) «о тупом XIX веке», то какое же прилагательное могло бы описать XX век? Может быть “гнусный XX век” был бы вполне уместен.

Я спрашивал Маурицио Лаццарато: какого чёрта мы читаем целую группу белых мертвецов так, — Тарда, Джеймса, Уайтхеда, Дьюи, — как будто они были свежими ещё вчера, — однако они похоронены во всеобщем забвении глубже, чем другие мыслители XX века?! Он со свойственным ему духом ответил мне, что все они принадлежат к «первой глобализации»; “после 1914-го”, — как он утверждал, — “мы снова стали идиотами; мы снова погрузились в диалектику; старик Гегель вернулся полный сил, и только после 1989-го мы снова начали думать”. Иначе говоря, вторая глобализация, — кроме этого долгого спуска в преисподнюю, что длился с августа 14-го до осени 89-го, — возобновила отношения с рассудком первой глобализации. И вот только теперь мы изучаем то, что связывает нас со всеми этими великими авторами, которых «диалектики» похоронили заживо.

Всё упирается в этот назойливый вопрос о современности. Под этим термином я не подразумеваю ни периодизацию искусства, — говоря в основном о Бодлере, — ни периодизацию архитектуры — скажем, Ле Корбюзье. Я говорю о более длительной истории, волны которой можно уловить по двум довольно точным признакам: по постепенному продвижению Разума и отклонению антропологии.

Первая черта звучит следующим образом: современны те, для кого время уходит в прошлое; те, кто, стремясь к будущему, смешали Разум со страстями, в котором они, несомненно, будут отчетливее разделены друг от друга. Идти вперёд для современного — значит переходить от обскурантизма к просвещению. Можно сомневаться в степени просвещённости и застать, увы, тёмные времена. Но в конце концов, как блуждающему по пустыне народу Израиля предшествует столб дыма, так и “современному” в его развитии всегда предшествует Разум, освобождённый от страстей. А вот вторая черта: хоть и вся деятельность в истории Запада с самого её начала заключалась в том, чтобы с каждым днём смешивать на более глубоких и всё более интимных уровнях ценности и факты, — всё равно, вопреки всем опровержениям, полученным на опыте, будет поддерживаться официальная версия: только “другим”, до-современным людям, нужна антропология. Мы, “современные”, — порождения эмансипации. Вот почему мы можем изучать других, сами в принципе, не имея антропологии (хотя иногда это возможно, — потому что мы, “несмотря ни на что, всё ещё архаичны”, — изучать наши “границы”, воспринимая себя в качестве объектов какого-то рефлексивного экзотизма).

Как две эти черты могут направить нас, чтобы начать “резонировать”, если я осмелюсь сказать, архитектору такому, как Колхас? Для начала давайте опробуем наши датчики на практике. Жан-Пьер Шанжё, просвещённый “современный”, провёл в Нанси очень красивую выставку на тему Просвещения и света. Куратор (commissaire) — открытый, образованный, точный, любящий искусство — вскрывает тесные связи, которые существуют между архитектурой, физиологией, живописью, оптикой, теологией, гравюрой и политикой на протяжении всего XVII и XVIII века. Вот оно как? Таким образом, стали бы мы ретроспективно, благодаря нему, преданными прошлому существами? В конце концов будет ли у нас антропология, у “современных”, у изобретателей Просвещения? Отнюдь, нет. В действительности, подойдя к XX веку и его знанию, наконец-то рациональному, вытащившему себя из горнила, в котором всё ещё вязли наши предшественники, все связи угасли. Поистине замечательным признанием сценографии является то, что куратор — тот самый, который сумел объединить на витринах поразительные свидетельства связей науки и культуры прошлого — по всем залам транслирует на замазанных и заляпанных слюнями экранах клипы о точных науках, начинающиеся из ниоткуда, без начала и конца, без замысла и плана, “пояснённые” закадровым голосом, призванные засвидетельствовать “актуальные открытия”. Обнаруживается, что в XX веке существует гораздо больше обратных связей между теологией, архитектурой, гравюрой, политикой или скромной техникой. И мы это знаем. Мы больше себе не хозяева. Мы покинули то, что Петер Слотердайк называет оболочками (enveloppes): мы живём «вне», то есть нигде. Контраст между сиянием древних объектов, собранных на витринах, и убожеством экранов, по которым плавают неопровержимые научные факты, вскрывает немощность (l’impuissance) “современных” думать о своих собственных просветах. Отклонение истории, отклонение антропологии — ясные свидетельства обскурантизма тех, кто говорит о Просвещении. Если XX век не столь “гнусный”, значит мы должны признать, что он всё-таки “тупой”?

И вот, перед тем как понять, что же, как мне кажется, настолько потрясает “современных” в высказываниях и проектах Колхаса, давайте избавимся от всяческих помех, которые могли бы помешать моим датчикам, что довольно точно фиксируют интересующие меня сигналы. Архитекторы пресытили нас разговорами о постмодернизме. К несчастью, они довольствуются не только разговорами, но уже успели построить постмодернистские здания — вот в чём небольшое превосходство философов над архитекторами, так это в том, что мы, слава Богу, не строим… Однако постмодернизм — это на самом деле та же современность, но с отрезанной биркой. Мы находим в нём ту же временную линию, но только с одним исключением, — мы начинаем сомневаться в том, что она движется вперёд. В нём смешались бестактность (l’inconséquence) и ностальгия. В нём мы находим абсолютно такое же отклонение антропологии, но лишь с одним исключением, — теперь экзотизм, который мы держали наготове для “других”, мы стали использовать применительно к себе. Постмодернизм, таким образом, сумел смешать все недостатки современности, не имея при этом достоинств: ни энергии покорения, ни вкуса разума.

А теперь предположим, что мы подвесили две основные черты современности: линия времени теперь ведёт не от архаичного к рациональному, а от скрещивания (l’hybridation) в малом масштабе к крупномасштабному скрещиванию. Антропология больше не предназначена только для других — или для “нас” в форме извращённого экзотизма: мы никогда не были современными, потому природа связей между всеми сферами нашей жизни предполагает исследование, чьи результаты не известны заранее. Раз уж получилось всё подвесить, осталось ответить: как зафиксировать такие новые явления, как Нью-Йорк 60-х, Лагос 90-х, Жемчужную Реку, Шанхай или Сиэтл? Ничто из этого не помещается в тесные рамки современности.

На мой взгляд две вышеупомянутые черты были точно выявлены в работе OMA полевыми наблюдениями Албены Яневы. Работа над макетами, которую мы наблюдали на изумительном примере Laboratorium, — изумительном, поскольку там Колхас превратил жилой дом в концертный зал Порто, — позволяет шаг за шагом следовать за ключевым вопросом — вопросом масштабирования. Однако там же присутствует и полемика между “Контекстом” и “Содержанием”, которая как бы в противовес демонстрирует то, что современность была вопросом обрамления, вопросом очень точного разделения между тем, что мы собираемся сокрыть (internaliser) — собственно говоря, архитектуру, — и тем, что мы собираемся раскрыть (externaliser) — контекст. И если уж мы покидаем современность, то мы покидаем и контекст — отсюда бессмертное “контекст воняет” Колхаса. Именно поэтому всякий раз нужно всё переосмыслять, будь то строительство библиотеки в Сиэтле или небоскреба в Пекине. Современность могла шагнуть вперёд, эмансипировавшись. А “несовременность” (такого слова не существует) требует грамотного осмысления ключевого вопроса о масштабировании в свете простого факта: мы больше не можем ничего расширять (externaliser).

В критике, адресованной Колхасу, всегда появляется упрёк в заговоре: он наслаждался бы иррациональным вместо того, чтобы выполнить свой долг разоблачения! (Меня обвиняют тоже, в релятивизме, — как Бенедикта XVI… — ведь я довольствуюсь описанием бесчисленных связей, которыми беседуют наука и культура даже в XXI веке, вместо того, чтобы изобличать, как весь мир, “производные иррационального”).

Существует определённая параллель между вопросом о центре города и вопросом о заговоре: “современные” жалуются на гигантские города так же, как приверженцы геоцентризма жаловались на неравномерные движения планет, принуждавших их множить эпициклы. По их словам, нужно сохранять благоразумие; мыслить, исходя из городских центров; сопротивляться иррациональному и не рассыпаться в комплиментах невозможным городам. Колхас, как по мне, предлагает другие решения: сменить парадигму, расфокусироваться (inverser le choix du foyer) перед лицом всех этих монструозных явлений и исходить из безумия (déraison) (Бредящий Нью-Йорк не зря вне себя), перестать быть “современным” и начать масштабировать. Мне кажется, что в действительности у Колхаса на этом завязано всё.

И вот как раз тут мы и вернулись к мысли Лаццарато, касавшейся мыслителей первой и второй глобализации. Преследуемые рамками “современных”, мыслители короткого XX века не смогли оценить вопрос образования измерений: разомкнув колоссальные силы скрещивания и закрепления, они продолжали мыслить в режиме эмансипации. Когда мыслимое выходило за рамки, когда оно становилось воистину монструозным, они прибегали к критике и изобличению — впрочем, это практически всё, что осталось сегодня от социальных наук. А мы перешли от миллионов к миллиардам. И мы больше не можем довольствоваться разговорами о том, что миллионы городских центров окружены пригородами с миллиардами “иррациональных”. Современность, как и прогулочные центры исторических городов, — это деревня Астерикс. В конце концов пришла пора думать о XXI веке другими средствами, нежели теми, что остались в “гнусном XX веке”. Не этим ли занимается Колхас?

Переведено для phi (l’eau)sophie: https://t.me/phileausophie