В наиболее "ламповый" период развития соцсетей по пабликам стала гулять (и продолжает гулять сейчас) история о завещании Чарли Чаплина, в котором он обещает выплатить миллион долларов родившему мужчине (не трансгендеру). Пикантность или даже некоторую скабрезность этого условия обычно сводят к чувству юмора Чаплина (ещё миллион он пообещал тому, кто выдует шесть колец дыма и затем пропустит через них седьмое), хотя вполне можно задаться вопросом о мотивах такой "шутки", не торопясь приписывать ей статус полного абсурда — т. е. поступить так же, как аналитики поступают с бредом.

Условие Чаплина легко переформулировать в вопрос, отсылающий к детским попыткам провести различия между мужским и женским: может ли мужчина быть матерью? Или: может ли быть матерью кто-то, кроме женщины? Ребёнок, как и психоаналитик, мог бы подойти серьёзно к этому вопросу, тогда как для взрослого субъекта абсурдность понятна заранее — она извлекается из "общеизвестности" того, что мама — это мама, а папа — это папа. Соположение выполняемой функции и пола может быть достигнуто (и чаще всего так и достигается) совершенно без понимания того, что эта функция собой представляет (т.е. без понимания того, что в матери собственно "женского", а в отце — "мужского") — иначе говоря, ребёнку приходится довольствоваться готовыми ответами вместо хороших.

Однако по мере взросления этот вопрос может вновь встать в полный рост, когда на очередном жизненном повороте субъект оказывается в ситуации, где ему нужно ответить: готов ли он/она стать отцом/матерью? Или вопрос, зачастую сопутствующий: что означает вступление в брак? Неудивительно, что такие вопросы могут стать поводом для посещения психоаналитика, поскольку они пробуждают казалось бы оставленную в детстве тревогу, связанную с необходимостью для субъекта определить значение происходящего с ним, перед ним и внутри него.

В этом смысле взрослый невротик оказывается третьим субъектом (вместе с психоаналитиком и ребёнком), вынужденным совершенно серьёзно задаваться вопросами наподобие тех, что подспудно зашиты в условии Чаплина. И похоже, психоанализ, к своей чести, действительно может кое-что сказать на этот счёт — как минимум, что матерью может быть не только женщина.

Проведя последние два года за исследованием истерического невроза со своей стороны я могу указать на то, что доступ к материнству (или к тому, что можно назвать "версией материнства") является одним из преобладающих путей развития истерии. Особенно это характерно в случаях «слабой» истеризации, т. е. когда симптомы не развиты настолько, чтобы полностью отвадить истеричку от классических сексуальных отношений. Тогда её желание, направленное на создание экосистемы заботы — об экологии, о животных, об угнетённых меньшинствах, — вполне может избрать таким объектом заботы и детей собственного производства.

При этом, как я и некоторые другие исследователи неоднократно показывали, это желание не является женским — напротив, истеричка стремится как можно дальше от генитальной женской перспективы, обретая себя через поддержку мужского желания (говоря точнее, желания падшего реального отца, чья слабость в жизненных притязаниях воспринимается здесь как возвышенное повреждение). В этом случае ребёнок "восполняет" отцовское бессилие. В варианте "сильной" истеризации перспектива деторождения, как правило, оказывается закрыта, поскольку развитие истерических симптомов движется в сторону "очищения" себя от символического загрязнения, а заведение детей и бытие женщиной (в рамках фаллической функции) несут угрозу "стать грязной", "опозориться".

Однако слабая истеризация оказывается хорошим подспорьем для развития материнской линии истерического субъекта — он/она может быть матерью на том уровне, который Лакан назвал бы "созданием кажимости". Без хорошо настроенной аналитической оптики истерическую заботу практически не отличить от поведения, которое принято приписывать чрезмерно озабоченным потомством матерям — можно лишь заметить надрывность в отдельных моментах, истина которых (отношение к падшему отцу) всегда будет замалчиваться (запирательство).

Брак сегодня, по аналогии с материнством, является ещё одной социальной площадкой для развёртывания "слабой" истерии — поскольку, как и в материнстве, со стороны отличить брачные узы от истерического компаньонства почти (пока вам об этом не скажут) невозможно.

В одной работе я указывал на брачные перспективы истерии: все они располагаются на оси попечительства над партнёром, как если бы под пристальной заботой истерического субъекта он медленно "шёл на поправку" или "становился лучше". Попечительство над "неполноценным" желанием партнёра становится основой для "отношений", которые зачастую маскируются под романтическую связь или "брак по любви" (брак по расчёту и прочие обмены материальными благами в истерии неприемлемы). Такого партнёра "доводят до ума", как если бы он был взят под патронаж в связи со своей дефектностью (всегда на уровне желания) и ему требовалось вспомоществование особого рода, на которое не способен никто, кроме субъекта истерии (эту позицию не сдают, она удерживается для получения признания).

И хотя такие комментарии зачастую преждевременно вызывают ощущение, словно речь по большей части идёт именно об истеричке как женщине, я бы со своей стороны указал, напротив, что сегодня брак гораздо лучше подходит под нужды истерика. Именно здесь образуется неразличимость между мужской генитальной фантазией "дарения фаллоса" женщине и облагораживания её с помощью своих усилий (как в мифе о Пигмалионе) и истерическим попечительством над партнёром, которое "не хочет оставлять страдающих наедине с суровой реальностью".

Ход этой мысли немало подкрепляется тем, что для истерика угроза деторождения всегда воспринимается как нечто отложенное в неопределённое будущее, которое никогда не наступит — тогда как для истерички это преследующая её напасть, поджидающая за углом, что и вынуждает её гораздо активнее уклоняться от брака, нежели мужчину-истерика. В его случае брак нередко становится чем-то вроде бесконечной пересадки между двумя одинаково неудобными рейсами, во время которой он может уклоняться от перспектив становления отцом с одной стороны и страха быть уличённым в отсутствии мужественности (из-за отсутствия женщины, которая его мужество удостоверяет) с другой.

Такой "брак" служит для истерика на том же уровне "создания кажимости", что и деторождение для истерички — здесь симптомы могут развиваться как бы под сенью общественного одобрения, позволяя уклоняться от истины того, что стремление обзавестись отношениями вызвано необходимостью избавиться от тревоги особого толка. Эти мотивы до того способны оставаться "слепым пятном", что даже в случае обрывания таких отношений в связи с "недопониманием" или "разными ценностями" у обеих сторон так и не образовывается ясного представления о том, что именно и в какой момент здесь пошло не так — поскольку различие "ценностей" никак не объясняет различия между желанием истерика и желанием мужчины.

Подойти к этому различию можно через уровень, который Фрейд называет "любовью к проститутке": мужское желание, как известно, претерпевает расщепление между объектом любви и объектом удовлетворения потребностей, и популярные в культуре попытки перекрыть это расщепление связаны с тем, чтобы воспылать любовью к падшей женщине и, вступив с ней в брак, восстановить её положение в обществе. Именно такого рода "возделывание женщины" характерно для мужского желания, поскольку здесь сохраняется ориентация на анальный уровень обмена ценностями и систему рангов и отличий.

Так вот, истерик положением женщины нисколько не интересуется — его "любовь" направлена на преображение её морального облика, на достижение некоторых "личностных высот", т. е. в этих отношениях она (по его мнению) должна стать лучше как человек. В этом смысле заранее устраняется половая характеристика женского, поскольку истерик ведёт речь о некоторых универсальных категориях человеческого совершенствования, на которые направлен его взор — и в браке ему бы очень хотелось (такова его душеспасительная миссия), чтобы туда начала смотреть и его женщина, иначе (по его мнению) его труды напрасны.

Говоря о побуждающей мужчину-истерика к созданию отношений тревоге (в связи с которой он требует от женщины морально-нравственного развития) можно заметить, что она напоминает сказанное Фрейдом о "страхе перед женщиной", если не спешить понимать под этим самые буквальные опасения мужчины помещать свой орган во влагалище. Прежде всего такой страх отсылает к тому, что можно назвать "женским предательством" — мотив, отсылающий к отношениям с матерью, которая по мнению субъекта "была настолько неразборчива, что связалась с отцом" и далее, уже увидев каков он, всё равно позволяет ему делать это (словно она "ничему не учится", "не понимает").

Эта "проституированность" первой женщины (непонимание по какому принципу в её постели оказываются мужчины), метафоризированная субъектом не на уровне, например, отсутствия у неё хорошего вкуса или наличия особого желания, а на уровне некоторой вшитой в неё "дурной злокозненности" и становится объектом-причиной желания истерика, который, силясь продемонстрировать мужество, решает "побороть этот недуг" (т.е. исправить в женщине женщину). Для того он так и стремится в отношения именно любовного толка, чтобы под прикрытием (всегда) возвышенных чувств создать женщине "условия для её изменений" — и по мере приближения к объекту своей тревоги его "улучшающие женщину" жесты становятся всё отчаяннее, пока не перерастают в полноценное преследование (впрочем, совершенно безобидное).

Показательно, что с точки зрения истерика его "возделывание женщины" представляет собой своего рода "подвиг", который, разумеется, она и все окружающие должны оценить самым восторженным образом (т.е. так выглядит его способ претендовать на признание, а значит эту позицию будут отстаивать до конца и направленный в эту сторону анализ приведёт в непродуктивный тупик). Не менее показательно, что такое стремление имеет свой культурный аналог — это рыцарское странствие за подвигами для прекрасной дамы, в котором аналитики достаточно быстро заподозрили психическую импотенцию.

Злая ирония анализа показывает, что рыцарю важно всегда находиться в странствиях единственно для того, чтобы не приближаться к постели своей дамы сердца, поскольку там он рискует обнаружить реальную женщину, которая сильно отличается от той, кого он всё это время воспевал в виршах, — а это в свою очередь скажется на его способности с ней возлечь. Здесь находится самый невыносимый пункт его тревоги — узнать, что за демонстративным стремлением "пожертвовать всем ради любимой" скрывается нечто вроде недостатка мужественности, т. е. неспособность предъявить орган и воспользоваться им. Поэтому странствующий рыцарь, как и истеричка, красуется, но никогда не переходит к делу (точнее: красуется, чтобы не переходить к делу) — и так оказывается в непосредственной близости к позиции "невесты Другого", поскольку в статусе "невесты" главное не пол, а гарантированная признанность особого толка.

В этом смысле так же можно говорить о "сильной" и "слабой" истеризации в зависимости от того, насколько страх столкнуться с необъяснимым женским поведением закрывает для истерика любовную жизнь — надо полагать, что разброс здесь будет от современных аналогов странствующего рыцарства до вполне классических отношений, в которых есть лёгкий флёр саморазвития. В "слабых" формах мужской истерии любовные отношения так или иначе доступны и даже могут быть стабильны, если в процессе их развития истерик будет успешно уклоняться от осознания того, что находится на изнанке его возвышенных надежд. Тогда он сможет вечно иметь дело с "женщиной, которая не понимает и ей просто надо объяснить", игнорируя тот факт, что его старания не меняют примерно ничего.

Сказанное выше, помимо прочего, напрямую подводит нас к тому затруднению, которое истерик (любого пола, но здесь я буду продолжать говорить о мужской истерии) приносит в анализ не в форме запроса, а через разворачивание своей жизненной истории в речи — это затруднение, согласно которому его собственные представления о достижении чего-то вроде "устойчивого положения" или "зрелости" оказываются тупиковыми. Тот подвиг переустройства женщины, о котором я писал выше, представляется истерику одновременно и единственно необходимым путём, по которому следует идти "за мужественностью", и чем-то вроде непреодолимого препятствия, поскольку попытки реализоваться на этом пути всякий раз обнаруживают его иллюзорную природу, тем самым подрывая и все надежды истерика на продвижение.

Однако это затруднение даже в анализе не может быть сразу "сдано в работу" аналитику, поскольку его интимный характер вынуждает истерика действовать так, как если бы он хотел вызнать интересующие его ответы непрямым образом — например, воспринимая аналитика как "учителя жизни", который даст несколько советов по охмурению или поведает о том, каким должно быть "подлинно мужественное" поведение, от которого бы женщины "дурели", как в известном меме. Я уже как-то сравнивал истерика и Дон Жуана, показывая, что хотя первый хочет быть вторым, ему это никогда не удаётся именно потому, что он не соблюдает основное условие — "теряет голову" от женщины, делая на отношения с ней ставку, которую Дон Жуан никогда бы не сделал.

Истерик полагает, что только тогда и "станет мужчиной", когда добьётся успеха в овладевании женщиной через её переделывание. В этом смысле он идёт к мужественности через успехи в любви (отсюда возникает неверная и слишком быстрая ассоциация с Дон Жуаном) — что было бы даже уместно, если бы последнее слово не оставалось за женщиной, на которую здесь обращены надежды (т.е. истерик ждёт её согласия с выбранной для неё линией изменений).

Поскольку большинство таких случаев не могут похвастаться сильной декомпенсацией анализанта и представляют собой "слабую" истерию с невыраженными симптомами, которую неопытный глаз легко бы принял за "подвид нормальности", то и неочевидной становится необходимость участия здесь аналитика — с такой жалобой вероятнее обратятся к разного рода наставникам по мужественности, гуру, к психологу или даже к фитнес-тренеру. Ответственным за такое положение дел следует считать совершенно неизбывный для любого неявно оформленного невроза мотив: кажется, что всё должно решаться "как-то проще", и поэтому привлечение специалистов или методик, ассоциативно близких тяжёлым расстройствам, как будто бы создаёт риск ненужного усложнения и заодно непоправимой порчи. И несмотря на то, что истерик каждый раз на своём опыте убеждается, что его способы приводят к неудаче, вера в "необходимость простого и быстрого решения" (которая в данном случае не связана с менеджерским подходом, и это важно) становится препятствием как для начала анализа, так и для его хода.

Именно поэтому, на мой взгляд, близкие к фантазируемой "нормальности" случаи слабой истеризации или невротизации представляют как для анализа, так и для психоаналитиков гораздо более насущное измерение их работы, поскольку они лежат в той же стороне, что и предмет анализа. Т.е. это всегда субъекты, которые пытаются перейти на следующую стадию психосексуального развития (даже если это так не артикулируется) и не могут этого сделать без вмешательства аналитика, поскольку оказываются в ловушке "создания кажимости", т. е. всё ещё пытаются произвести впечатление вместо того, чтобы определить значение.

Здесь-то аналитик и может протянуть руку (или скорее протянуть означающее) и показать, что у истерика не получается обращаться со своим затруднением как с чем-то простым именно потому, что за ним стоит более сложное культурное затруднение, которого тот не видит: для научения тому "удачному действию", которое ищет истерик, необходим не сильный рывок вперёд, а прохождение через энное количество предварительных заблуждений, в одном из которых он сейчас и находится.

Следующий шаг в понимании заблуждений, ответственных за неудачи истерика, можно сделать, если с недоверием присмотреться к траектории, которую он избирает для продвижения. Стремление занять что-то вроде позиции Дон Жуана в его случае имеет совершенно несвойственный для этого персонажа оттенок: нацеливаясь на женщину, истерик стремится извлечь из обращения с ней нечто мужское, а точнее — проход к тому измерению, которое вслед за аналитиком А. Смулянским можно назвать "мужской наукой".

Под такой наукой следует понимать заботу мужского субъекта о том, чтобы занимать позицию, при которой он сможет калибровать свои душевные устремления по координатам умеренности и достаточности, чтобы "не терять голову" и "сохранять лицо". Именно вокруг "мужской науки" истерик мужского пола наворачивает круги, с одной стороны питая страстные надежды заполучить к ней доступ, а с другой прилагая колоссальные усилия, чтобы эти страстные надежды скрыть, т. е. не быть распознанным в качестве того, кто по неясным причинам оказался с этой "наукой" не в ладах.

Здесь пролегает важное различие между истериком и истеричкой: если он патологически не уверен в том, что его усилий достаточно, чтобы одним своим видом производить впечатление достойного представителя мужественности, то истеричка, напротив, полностью уверена, что может эту "науку" преподать любому. Однако есть и то, что объединяет субъектов истерии — результатом их усилий всегда оказывается неуверенность в том, что дело сделано, т. е. что удалось достичь определённого рубежа и это достижение "закреплено", верифицировано. Иначе говоря, здесь не могут провести черту, которая означала бы достаточность приложенных усилий для заимения права претендовать на желаемое: в случае истерика в последний момент приходится отступить, дабы не выдать, что всё это время от "мужской науки" он был далёк, а в случае истерички изначальный запал самоуверенности сменяется полным смятением и не пониманием произошло ли в итоге то самое событие, от которого зависит успех, или нет.

Истерик же не уверен изначально — это доступно ему в качестве переживания, — однако, сопротивляясь тому, чтобы быть обнаруженным в этом статусе, он вынужден прилагать достаточно большие душевные усилия, чтобы через жесты (в основном демонстративного характера) вести себя "как тот, кто был бы уверен на этом месте". В этом смысле у истерика сохраняется стремление производить впечатление, красоваться (т.е. ориентация на образ, а не на значение), однако это красование расположено в контексте "мужской науки" и ни к чему другому отношения не имеет.

Учитывая это можно заметить ещё одно различие между субъектами истерии: если истеричка сама стремится к асексуальности, то у истерика к асексуальности стремится объект любви, поскольку он до конца не понимает перед кем красуется и кто на самом деле должен удостоверить "достаточность" его усилий. Как я уже сказал, за удостоверением он склонен скорее идти к женщине, однако несложно догадаться, что на деле такое подтверждение может дать только другой мужской субъект, предположительно "мужскую науку" уже освоивший. Но поскольку истерик сопротивляется тому, чтобы быть распознанным в качестве нуждающегося в таком подтверждении от другого мужчины (можно назвать это гомосексуальным сопротивлением), то это делает невозможным "классическое" разрешение ситуации — собственно, поэтому ему приходится идти к женщинам, но искать у них мужского.

Иначе говоря, истерика пугает перспектива "быть использованным" другим мужчиной (здесь символическое измерение важнее буквального), поэтому во избежание столь неприятного для него опыта он вынужден искать желаемый доступ к "мужской науке" путём изобретения крайне сложных окольных схем, основное назначение которых — сокрытие этой нехватки и стремление восприниматься "равным" или даже "превосходящим", "доминирующим". Однако указанное неравенство (индикатором которого остаётся неуверенность) сохраняется, поскольку все эти действия носят защитно-маскировочный характер и не могут разрешить сложившиеся противоречия (по крайней мере, не могут без вмешательства аналитика).