В наиболее «ламповый» период развития соцсетей по пабликам стала гулять история о завещании Чарли Чаплина, в котором он обещает выплатить миллион долларов родившему мужчине (не трансгендеру). Пикантность или даже некоторую скабрезность этого условия обычно сводят к чувству юмора Чаплина, хотя вполне можно задаться вопросом о мотивах такой «шутки», не торопясь приписывать ей статус полного абсурда — т. е. поступить так же, как аналитики поступают с бредом. Условие Чаплина легко переформулировать в вопрос, отсылающий к детским попыткам провести различия между мужским и женским: может ли мужчина быть матерью? Или: может ли быть матерью кто-то, кроме женщины? Ребёнок, как и психоаналитик, мог бы подойти серьёзно к этому вопросу, тогда как для взрослого субъекта абсурдность понятна заранее, поскольку она извлекается из тавтологической «общеизвестности» того, что мама — это мама, а папа — это папа. Соположение выполняемой функции и пола таким образом может быть достигнуто (и чаще всего достигается) совершенно без понимания того, что эта функция собой представляет (т.е. без понимания того, что в матери собственно «женского», а в отце — «мужского») — иначе говоря, ребёнку приходится довольствоваться готовыми ответами вместо хороших.

По мере взросления этот вопрос может вновь встать в полный рост, когда на очередном жизненном повороте субъект оказывается в ситуации, где ему нужно ответить: готов ли он/она стать отцом/матерью? Или вопрос, зачастую сопутствующий: что означает вступление в брак? Неудивительно, что такие вопросы могут стать поводом для посещения психоаналитика, поскольку они пробуждают казалось бы оставленную в детстве тревогу, связанную с необходимостью для субъекта определить значение происходящего с ним, перед ним и в другом. В этом смысле взрослый невротик оказывается третьим субъектом (вместе с психоаналитиком и ребёнком), вынужденным совершенно серьёзно задаваться вопросами наподобие тех, что подспудно зашиты в условии Чаплина. Психоанализ действительно может кое-что сказать на этот счёт — как минимум, что матерью может быть не только женщина, поскольку её пол может отличаться от того, как устроено её желание. Для определения значения ключевым оказывается не реальное наличие или отсутствие ребёнка у женщины, а то, в каком смысле и в каком статусе этот ребёнок отсутствует или произведён на свет, — т. е. определение вопроса, на который ребёнок является ответом.

Истерический невроз возникает как реакция на слишком ранний сексуальный опыт: субъект сталкивается с тем, что можно вслед за Фрейдом условно назвать «первосценой», при этом уточнив, что столкновение происходит не столько с наличием у родителей пола, сексуальности и нехватки, сколько с последствиями этого открытия, указывающими, например, что ребёнок вовсе не является тем, чего от отношений с матерью мог бы хотеть отец. Как правило здесь происходит спутывание двух мыслей: «я — не то, чего хочет отец» и «со мной что-то не так» в манере причинно-следственной связи, как если бы вторая вытекала из первой и полностью через первую объяснялась. В силу путаницы и дальнейшего сгущения означающих этот опыт переживается как «отвратительный, позорный», как нечто невыносимое, от чего ребёнок хочет немедленно отделаться, но не может в силу дезориентации в происходящем. Более привычным возрастом для такого открытия является подростковый период, в котором родители обычно и фиксируют перемену в общении с ребёнком: тогда замечают, что некогда дружные и тёплые отношения вдруг дали необъяснимую трещину, и если раньше ребёнок охотно проводил с ними время, устраивал совместные игры и посвящал в свои тайны, то после «открытия» подросток замыкается в себе, становится нелюдим, избегает и стыдится родительского общества, всё чаще запираясь в своей комнате. Подросток отстраняется, поскольку ему невыносимо находиться рядом с этими «отвратительными существами, предавшими его доверие», что не означает, что его действительно предали, — так переживается открытие сексуальности и невозможности Единства. Однако если это открытие случилось гораздо раньше, чем, как сказал бы Фрейд, «у субъекта успеет сформироваться Эго», то вместо отстранения субъекту как правило приходится выработать необычную форму обращения с открывшимся знанием, в которой будет угадываться стремление преодолеть открывшуюся невыносимость и одновременно сохранить для себя «неповреждёнными» либо обоих родителей, либо более любимого из них. «Повреждённость» в данном случае наносит именно знание истерички о том, что она не является объектом отцовских чаяний, — и это определяет всю её дальнейшую суть в качестве живого контейнера для этого знания, которое продолжает наносить ей повреждения на протяжении жизни.

Для реализации желания сохранить субъекту необходимо занять место объекта, который, как ему кажется, мог бы полностью восполнить родительскую нехватку и сделать отца и/или мать «целыми», неповреждёнными, т. е. бесполыми и ни в чём не нуждающимися существами, которые только после этого смогут счастливо жить вместе. Восстановление внутрисемейной идиллии в опоре на воображаемый и никогда не встречающийся в реальности сценарий «нормальной семьи» становится идеей-фикс для истериков обоих полов в доподростковом периоде и либо никогда не прекращает влиять на их жизнь, либо на некоторое время откладывается в связи с социальной реализацией и воскресает вновь в зрелом возрасте в результате столкновения с теми же эффектами, но на другой территории, — например, при неудаче в любви, которая может заставить вернуться к «великой задаче» по нормализации семьи. Истерическая «миссия» выделяется благодаря своим особым характеристикам — можно заметить мотивы величия, мессианства, самопожертвования во имя блага близких и абсолютную аллергию на сексуальность, в которой субъект-истерик видит причину всех бед в своей жизни (нельзя сказать, что он ошибается полностью). Сексуальное/половое измерение воспринимается как «порча», «загрязнение», «чернота», словно это тягучая флюидообразная субстанция, которая способна перекидываться с одного человека на другого и «заражать» их, делая «испорченными» — и ведь «испорченность» действительно является метафорой сексуально-разгульного поведения человека, не способного сдерживать свои позывы. В этом смысле истерические невротики представляют собой существ особой сексуации или психической организации, которые противопоставляют себя своему полу, взятому на уровне воображаемого, и стремятся как можно меньше ассоциироваться с тем, что принято считать конвенциональной мужественностью или женственностью. Такая «асоциальная» позиция истериков требует от них довольно больших инвестиций в маскировку, т. е. в производство жестов, которые не раскрывали бы окружающим их отличительную позицию, но при этом позволяли претендовать на всё то, что можно назвать «средней судьбой» или «нормальной жизнью». Соответственно, разворачивание истерии будет представлять собой попытку расположить себя под условно стандартными социальными практиками, «притворяться нормой», поскольку измерение нормы и нормальности играет особую роль для этого невроза, вычурным образом соседствуя с собственной уникальной позицией и требованиями особого отношения к себе.

Проведя три года за пристальным исследованием истерического невроза со своей стороны я могу указать на то, что доступ к материнству (или к тому, что можно назвать «версией материнства») является одним из преобладающих путей развития истерии. Особенно это характерно в случаях «слабой» истеризации, т. е. когда симптомы не развиты настолько, чтобы полностью отвадить истеричку от классических сексуальных отношений. Тогда её желание, направленное на создание экосистемы заботы — об экологии, о животных, об угнетённых меньшинствах, — вполне может избрать таким объектом заботы и детей собственного производства. При этом, как я и некоторые другие исследователи неоднократно показывали, это желание не является женским — напротив, истеричка стремится как можно дальше от генитальной женской перспективы, обретая себя через поддержку мужского желания (говоря точнее, желания падшего реального отца, чья слабость в жизненных притязаниях воспринимается здесь как возвышенное повреждение). В этом случае рождённый ею ребёнок становится ответом на вопрос отцовского желания, как если бы он «восполнял» отцовское бессилие, но не был тем, чего бы она хотела для себя, — поскольку с её стороны такое желание означало бы «становление женщиной», а этого истеричка позволить себе не может. Поэтому в варианте «сильной» истеризации перспектива деторождения, как правило, оказывается закрыта, поскольку такую «грязь» стерпеть невозможно. Слабая истеризация оказывается хорошим подспорьем для развития материнской линии истерического субъекта — она может быть «матерью» на том уровне, который Лакан назвал бы созданием кажимости. Без хорошо настроенной аналитической оптики истерическую заботу практически не отличить от поведения, которое принято приписывать чрезмерно озабоченным потомством матерям, — можно лишь заметить надрывность истерички в отдельных моментах, истина которых (отношение к падшему отцу) всегда будет замалчиваться (запирательство).

Отсюда видно, что роль лакановского Воображаемого в образовании того, что сегодня называется «убеждениями» или «социальной нормой», оказывается превалирующей: субъект может поддерживать образ материнства, но так и не занимать позицию матери в символическом, поскольку такая позиция требует означающего пола, а образ может существовать отдельно за счёт волевых усилий. Аналогично дела обстоят с браком: поддержание образа успешного брачного союза становится ещё одной социальной площадкой для развёртывания истерии — поскольку, как и в материнстве, отличить брак от истерического компаньонства едва ли возможно, пока вам об этом не скажет психоаналитик. Брачные перспективы истерии тоже располагаются на оси попечительства над партнёром, как если бы под пристальной заботой истерического субъекта он медленно «шёл на поправку» и становился лучше. Попечительство над кастрированным желанием партнёра становится основой для связи, которую маскируют под романтические отношения или «брак по любви» (брак по расчёту и прочие обмены материальными благами в истерии неприемлемы). Такого партнёра «доводят до ума», как если бы он был взят под патронаж в связи с дефектностью своего желания и ему требовалось вспомоществование особого рода, на которое не способен никто, кроме субъекта истерии.

И хотя тема брака может преждевременно вызвать ощущение, что речь будет идти об истеричке, здесь я со своей стороны могу указать, что сегодня брак, напротив, гораздо лучше подходит под нужды истерика. В брачной ситуации образуется неразличимость между мужской генитальной фантазией «дарения фаллоса» женщине и облагораживания её с помощью своих усилий (как в мифе о Пигмалионе) и истерическим попечительством над партнёром, которое «не хочет оставлять страдающих наедине с суровой реальностью». Ход этой мысли немало подкрепляется тем, что для истерика угроза деторождения всегда воспринимается как нечто отложенное в неопределённое будущее, которое никогда не наступит, — тогда как для истерички это преследующая её напасть, поджидающая за углом, что и вынуждает её гораздо активнее уклоняться от брака, нежели мужчину-истерика. В его случае брак становится чем-то вроде бесконечной пересадки между двумя одинаково неудобными рейсами, во время которой он может уклоняться от перспектив становления отцом с одной стороны и страха быть уличённым в отсутствии мужественности (из-за отсутствия женщины, которая его мужество удостоверяет) с другой. Такой «брак» служит для истерика на том же уровне «создания кажимости», что и деторождение для истерички — здесь симптомы могут развиваться как бы под сенью общественного одобрения, позволяя уклоняться от истины того, что стремление обзавестись отношениями вызвано необходимостью избавиться от тревоги особого толка, связанной с сексуальностью женщины и своим положением на территории её желания, которое подталкивает истерика к постоянному поиску любовной связи. Эти мотивы до того способны оставаться «слепым пятном», что даже в случае обрывания таких отношений в связи с «недопониманием» или «разными ценностями» у обеих сторон так и не образовывается ясного представления о том, что именно и в какой момент здесь пошло не так, — поскольку различие «ценностей» никак не объясняет различия между желанием истерика и желанием мужчины.

Подойти к этому различию можно через уровень, который Фрейд называет «любовью к проститутке»: мужское желание, как известно, претерпевает расщепление между объектом любви и объектом удовлетворения потребностей, и популярные в литературе и искусстве попытки перекрыть это расщепление связаны с тем, чтобы воспылать любовью к падшей женщине и, вступив с ней в брак, восстановить её положение в обществе. Именно такого рода «возделывание женщины» характерно для мужского желания, поскольку здесь сохраняется ориентация на анальный уровень обмена ценностями и систему рангов и отличий. Однако истерик в этом месте демонстрирует иную траекторию, положением женщины нисколько не интересуясь — его «любовь» направлена на преображение её морального облика, на достижение ею «личностных высот», т. е. в этих отношениях она (по его мнению) должна стать лучше как человек. Сама возможность женщины оказаться «проституированной» для истерика представляет проблему почти экзистенциального статуса, понуждающей его производить характерные жесты, по которым можно узнать его позицию в бессознательном. В его заходе к женщине прочитывается стремление устранить половую характеристику женского, поскольку истерик ведёт речь о некоторых универсальных категориях человеческого совершенствования, на которые направлен его взор, — и в браке ему бы очень хотелось (такова его душеспасительная миссия), чтобы туда начала смотреть и его женщина, иначе (по его мнению) его труды напрасны.

Вопрос, который здесь мог бы поставить как ребёнок, так и психоаналитик, звучит так: а что толкает истерика к этому необычному «овладеванию» женщиной, которое словно нарочно противопоставляет себя мужскому образцу? Какая перспектива открывается ему в фантазиях и оправдывает эту ставку? Если истерик стремится отличаться от мужчины, то как устроена его сексуация и на что он может рассчитывать? На эти и многие другие вопросы я попытаюсь ответить в этом материале. Я буду предполагать, что многие из базовых гипотез фрейдо-лакановского анализа читателю уже либо знакомы, либо читатель имеет возможность ознакомиться с ними самостоятельно, в том числе в других моих работах и работах моих коллег. Здесь и далее я бы хотел расположить наблюдения и теоретические выкладки о мужском субъекте истерии с опорой на психоаналитическое знание и накопленный клинический материал.