Речь в этом материале будет крутиться возле двух ключевых пунктов: возле наслаждения, которое мы находим в анализе истерии, и того, каким образом Лакан подчёркивает различие между женским фаллическим наслаждением и наслаждением, находящимся вне фаллической функции с женской стороны, в связи с чем Лакан называет женщину «не-всей».

Итак, об истерическом наслаждении. Этот пункт с точки зрения теории и практики психоанализа изучен достаточно подробно, хотя можно заметить, что это вообще никак не спасает сегодня самих аналитиков от истеризации анализом или фигурами «великих аналитиков», в связи с чем тут и там возникают операции воображаемого уподобления и поддержки желания — жесты, характеризующие позицию истерички в отношении отцовской фигуры. Для истерии характерно представление о том, что тяжесть положения отца связана с острой нехваткой наслаждения, в связи с чем она оказывается расщеплена между двумя позициями: тем, что можно ёмко назвать «заботой о сирых и убогих», т. е. привлечение внимания к несправедливому положению нуждающихся, и тем, что я называю «ношением отцовской шинели», т. е. «переодевание» в мужчину и стремление своим примером продемонстрировать каким настоящий мужчина должен быть, стремление по принципу «кто, если не я». В этом поведении можно усмотреть, что в случае и женской, и мужской истерии мы имеем дело с расположением субъекта на мужской стороне, т. е. со специфической захваченностью проблематикой мужской нехватки и её последствий, к которым с особым нажимом привлекают внимание в социальном поле — скажем, когда речь идёт о критике власти, о том, что мы как человечество недостаточно озабоченны областями, где есть нуждающиеся, которые претерпевают несправедливость этого мира, и всё это в связи с тем, что отсутствует тот самый мужчина исключительного достоинства, который мог бы одним своим появлением решить вопросы благотворительности или проблемы приютов для животных, загрязнения окружающей среды и т. д.

Такие жесты находятся на уровне воображаемого соответствия заданным фаллической функцией координатам женского: истеричка ведёт себя как «исключительная женщина», но, как я покажу дальше, происходит так только потому, что она жаждет исключить себя из женского. Это кстати отсылает нас к допсихоаналитическому взгляду на истерию, взгляду классического врача, который не сумел разглядеть в имитациях истерички отсутствие интереса к женскому, но напротив, видел в симптомах истерии некую «избыточность женской энергии», которую нужно усмирить рождением ребёнка или хорошим постельным событием. Указание, как ни странно, до сих пор актуальное, поскольку многие современные клинические практики, которые в том числе называют себя психоаналитическими, по-прежнему видят в истеричке «женщину в степени два», т. е. специалисты зачастую оказываются соблазнены образом, который истеричка тщательно поддерживает. Другими словами, в истерии мы имеем дело с усилиями, направленными на поддержание имаго женщины, особенно в том смысле, в котором термин «имаго» используется в биологии. С другой стороны этого расщепления находится отыгрывание персонажа исключительного мужского достоинства и связанное с этим отыгрыванием «травести», ношение символов и аксессуаров мужского гардероба.

Связана такая симптоматика с особым расположением по отношению к фаллосу и тем координатам наслаждения пола, которые фаллической функцией задаются. Когда Лакан касается этого вопроса в ХХ семинаре, он говорит, что истерия целит во «внесекс» — то, что переводят как «хомосексуал» в смысле «челосексуал», т. к. истеричка пытается воплотить именно мужскую фаллическую фантазию Единого слияния в любви, фантазию ангельской непорочности. Помимо этой игры слов, которая отсылает к значению слова homo как «человек» и «мужчина» и намекает на мужскую гомосексуальность истерички, правда, в крайне особом смысле, здесь есть и то, на что указывает Лоренцо Кьеза в своём тексте «Женщина и число Бога», которое можно найти на русском в переводе Виктора Мазина — так называемое наслаждение ангела, или асексуальное наслаждение, которое оказывается чем-то таким, что выводит за пределы фаллической функции.

Я уже сказал, что истеричка обеспокоена отцовской нехваткой наслаждения, и связана эта нехватка с тем, что в анализе принято называть несуществованием сексуальных отношений: мужчина ищет утраченный материнский объект, а женщина — символический фаллос, и поэтому «отношений» как таковых здесь нет, т. е. в измерении сексуального нет Другого. Здесь кроется один из наиболее сложных для схватывания моментов: несмотря на то, что любовь всегда взаимна — поскольку желание это желание Другого, — тем не менее, сексуальных отношений не существует, и любовь в этом вопросе оказывается, по выражению Лакана, беспомощна, поскольку стремление быть Единым не предполагает двух полов, между которыми выстраивались бы отношения. Каждый наслаждается частичкой тела Другого, не переставая сталкиваться с тем, что любовь требует ещё и требование это невозможно удовлетворить, поскольку ничего, кроме органа, другой предоставить не может. Соответственно, когда мужчина пытается добыть положенное по праву наслаждение, он неизбежно сталкивается с невозможностью насладиться женщиной — вместо этого он наслаждается органом, дырой, в которую он вкладывает свой хер, а не самой женщиной, т. е. ему остаётся только мастурбировать женской вагиной, испытывая то, что называют «мужским вагинальным оргазмом». И в рамках фаллической функции никаких альтернатив для него не существует — мужчине предлагается просто смириться с таким положением дел и, стиснув зубы, исполнять роль отца семейства, отчего, разумеется, мы находим этих отцов в состоянии крайне хмуром и сбитыми с толку. И как раз эта неудовлетворённость считывается истеричкой, как нечто подлежащее восполнению, словно здесь всего-то и нужно протянуть руку помощи, чтобы достичь того, чего несчастный мужичок в силу своей зашоренности никак не может понять.

Так вот, это бытие-ангелом и связанное с ним наслаждение истерички представляет собой попытку несуществование сексуальных отношений преодолеть через упразднение фаллического измерения, т. е. отказ от координат пола путём тотализации мужской фаллической фантазии, которая может сбыться только в этом чистом и справедливом «ангельском» измерении, где половых ограничений нет. Т.е. если мужчине в сексуальных не-отношениях предлагается только смириться с тем, что ничего, кроме органа, ему не светит, то на стороне истерички никакого смирения нет — напротив, истерический заход к вопросу любви сопровождается надрывными попытками эту дыру в наслаждении с мужской стороны преодолеть и добиться воплощения мужского фундаментального фантазма, результатом которой, как мы знаем, всегда становится обнаружение невозможности это сделать. С этой невозможностью связана необходимость введения фигуры отца первобытной орды, который и является несуществующим воплощением такой фантазии — он Единственный, кто фаллической функции не подчинён и потому наслаждается без ограничений.

Это имеет значение при работе с истерическим неврозом, поскольку истеричка обманывается относительно своего положения в том смысле, что, как ей кажется, на уровне намерений она стремится достичь именно привилегий первобытного праотца, тогда как на деле её положение относительно фаллической функции оказывается не со стороны исключительного мужчины, над которым не властны ограничения отцовского Закона, а со стороны, которую Кьеза называет «мифической десексуализацией», в том смысле, что вопрос пола оставляется нерешённым таким образом, словно его нерешённость ничего не значит и вообще не является чем-то таким, на что стоит обращать внимание. И, как мы знаем из аналитической практики, удерживать такое положение можно только благодаря симптому. Иначе говоря, та судьба, под ударами которой отец «пал», со стороны истерички никак не преодолевается, поскольку перед нами именно имаго, которое требует постоянных вливаний либидо для поддержки. Лакан иллюстрирует суть истерических попыток преодолеть пол анекдотом про попугая, который был влюблен в Пикассо: дергая художника за одежду, попугай идентифицировался прежде всего с его нарядом, с образом художника, как если бы образ сам по себе уже сообщал попугаю всё, что необходимо для осуществления любовной мечты.

Так истеричка пытается быть таким ангельским телом, которое способно закрыть дыру в мужском наслаждении — заметьте, что означает, что она хочет быть способна сделать то, чего не может сделать женщина. Здесь мы и подходим к тому, чем интересна женская истерия в контексте тематики конференции: истеричка стремиться быть «исключительной женщиной», чтобы исключить себя из женского, поскольку, как теперь можно сказать, «женское» для истерички, которая смотрит на него в контексте мужской нехватки — это нечто соблазняюще-предательское, неспособное дать мужчине то, что ему на самом деле нужно. Думаю, теперь должно быть понятно в каком смысле психоаналитики усматривают в истерических поисках справедливости отсылку именно к сексуальности, а не к тому, как на самом деле обстоят дела в проблемных социальных сферах — мы не соблазняемся воображаемым подобием.

Теперь я двинусь ко второму пункту, поскольку мы уже вплотную подошли к женскому фаллическому наслаждению, через которое мы сможем выйти на противоположную от истерички сторону. Чтобы говорить о нём нам понадобится фигура Дон Жуана, над которым, как говорит Лакан, «всласть поизмывались психоаналитики»: с его точки зрения, Дон Жуан является именно женским мифом, поскольку демонстрирует как обстоят дела у женщин с мужским полом. Акцент здесь делается на том, что этот мужчина-любовник имеет женщин по одной, одну за другой — в том смысле, что здесь не обнаруживается того Единого слияния, которое безрезультатно стремится сделать из двух единицу, но напротив, здесь имеют дело с бесконечным множеством женщин, «не-всех», которых можно пересчитывать «по одной». Речь о том, что женщины не сливаются для Дон Жуана в некоторое неразличимое множество или в единицу, т. е. он каждую имеет сингулярно, по отдельности, поскольку для женщины нет универсальных категорий, нет Женщины с большой буквы, аналога Отца первобытной орды. Поэтому, как замечает Мазин, и Дон Жуана нельзя сращивать с фигурой отца первобытной орды, т. е. он не является исключением в логике кастрации, — мужчиной, который мог бы владеть всеми женщинами: он владеет не всеми, а каждой по одной в один момент, так, что их можно пересчитывать, но никогда нельзя исчислить до конца.

Здесь мы остановимся, чтобы посмотреть как с этим пунктом имеет дело истеричка — а она, можете не сомневаться, чувствует эти места, поскольку обладание полом в качестве того, чем её наделила мать, так или иначе ставит перед ней вопрос того, каким образом с этим обойтись в контексте озабоченности мужской нехваткой. Нетрудно заметить, что если вы посмотрите на миф о Дон Жуане с мужской стороны, то он будет выглядеть как миф о женской проституированности или «неразборчивости», в том смысле, что женщины готовы отдаваться «по одной» мужчине, который по сути не обладает каким-то особым достоинством именно с мужской точки зрения. Мы уже сказали, что Дон Жуан — это не отец первобытной орды, который в силу своей исключительности имеет право владеть всеми женщинами, и поэтому если зайти к этому вопросу с точки зрения мужской нехватки, мы увидим, что женское желание и извлекаемое из него наслаждение будет интерпретироваться с этой стороны как «слепое», неразборчивое, не способное различать мужчин по их ценности, о чём уже Фрейдом было замечено. С этим можно столкнуться, когда мы анализируем желание матери Эдипа, т. е. то, каким образом в постели Иокасты оказываются мужчины. Поэтому здесь нужно довести различие до конца и сказать, что Дон Жуан любит женщин по-женски, не пытаясь добиться от них того слияния, на которое рассчитывает мужской субъект, и потому он, как заметила Рената Салецл, не «теряет головы» с женщинами. Интересно, что своеобразный аналог этой истории может иметь место в случаях мужской истерии, где встречается инверсия поведения Дон Жуана, связанная с тем, что истерик пытается «победить» женщину в любви, словно это наделит его особым, ни с чем не сравнимым достоинством. В этом смысле стать Дон Жуаном истерику мешает именно то, что он мечтает распоряжаться женщинами как отец первобытной орды и тем самым покидает территорию женского мифа и связанного с ним фаллического наслаждения, которое Лакан называет «странным» за эту его специфику «по одной». Соответственно, как можно догадаться, истеричка в этом вопросе стремится продемонстрировать противоположность «женской неразборчивости», своего рода «рыцарскую верность» мужчине, которая должна отозваться в его душе приближающимся обещанием слияния, в вечном поиске которого он находится.

Теперь мы можем немного взглянуть на территорию того самого «тёмного континента», попытавшись сказать что-то о женском не-фаллическом наслаждении, которое не является сексуальным, а значит фаллическим, а значит мастурбационным. Зачастую даже те, кто ХХ семинар не открывал, могли слышать, что в этом месте Лакан говорит о наслаждении мистиков: наслаждении, которое испытывают, но о котором ничего не могут сказать, причём доступно оно как женщинам, так и мужчинам. Говорит он об этом мимоходом во время критики клинического представления о фригидности и связанного с ним различия между вагинальным и клиторальным оргазмом: различия, начало которому положил Фрейд, а конец — Мари Бонапарт. Рекомендую интересующихся темой женского наслаждения ознакомиться с кейсом так сказать, поскольку эта женщина проделала над собой две операции, стремясь уменьшить расстояние между клитором и влагалищем — так она думала достичь этого вагинального оргазма. В этом ключе Лакан говорит о том, что мы имеем дело с андроцентричностью психоанализа и клинической практики, поскольку дело в этих областях обстоит так, что если мужчина не может ухватить женское наслаждение, которое не имеет отношения к сексуальности, то он заводит разговоры о фригидности, т. е. об отсутствии наслаждения как такового.

И похоже здесь можно совершенно неожиданно за Фрейда заступиться, указав на то, что в данном случае речь смещённым образом может идти не о пресловутом умении женщины извергать оргазмы своей вагиной, а о её способности принимать мужское фаллическое наслаждение и занимать сторону фаллического в качестве восполняющей отсутствие сексуальных отношений. Т.е. вагинального оргазма не существует, но на что-то Фрейд таким странным образом указывает, и это «что-то» своими контурами как раз напоминает обращение женщины с вагиной, которое в фаллическую функцию вписано — я говорю о материнской функции и фигуре фаллической пожирающей матери, которая стремится поглотить своего ребёнка, чтобы стереть половые различия. И можно заметить, что здесь перед нами второй вариант преодоления несуществования сексуальных отношений, основанный на попытках женщины слиться с фаллической функцией в роли матери, чтобы действуя на её основе «восполнить» сексуальные не-отношения с помощью своего ребёнка. Здесь как раз можно вспомнить указания Фрейда на то, что вопрос расщепления мужской любовной жизни между мадонной и проститукой, некоторым образом разрешается в том случае, если мужчина признаёт, что имеет дело с женщиной как с метафорой своей матери, с которой ему доступно то, что в отношениях с матерью было утрачено.

Тем не менее, этот момент остаётся проблематичным и проблематизирующим, в том числе дискурс Лакана, который не включает материнскую функцию в свой граф сексуации, хотя ясно указывает, что «женщина вступает в сексуальные отношения исключительно в качестве матери». Кьеза в этом моменте задаётся вопросом о том, не оказывается ли женщина как мать на позициях субъекта, т. е. действующим агентом фаллической функции, так сказать, «символическим мужчиной», тем самым указывая на то, что субъектность не является мужской прерогативой? Кьеза описывает это так: «чтобы перейти от экстаза Святой Терезы к Успению Пресвятой Девы Марии, сидящей на Троне с Младенцем Христом, нужно пройти через пожирающую мать». Ребёнок в этой ситуации выступает затычкой между фаллическим и мистическим наслаждением женщины. Если вы интересуетесь этой темой, можете открыть вторую часть моей большой работы по истерии — там как раз описывается много нюансов со стороны обращения матери с ребёнком и в том числе ставится вопрос о том, каким образом в материнском поле действует истеричка.

Однако здесь мы всё ещё говорим о способности женщины восполнить имеющийся в фаллическом наслаждении пробел со своей стороны, т. е. о переводе мистического наслаждения «не-всей» на уровень сексуальных не-отношений и уже видно, что на подходе к попыткам описать вне-сексуальное наслаждение не-всей речь начинает сбоить, словно здесь сказывается то, что не перестаёт не записываться.

Соответственно, попробуем немного сказать и об этом экстазе за пределами сексуального. Лакан об этом высказывается следующим образом: «женщина связана с Богом куда более непосредственно, нежели все, что спекулятивное мышление оказалось в состоянии высказать», имея в виду открытость женщины к отношениям с расщеплённым Другим, открытость, которая противоположна представлению о Боге как Едином, которое наслаждается собой. В этом смысле женщина о Боге не говорит, и именно поэтому, в отличие от мужчины или теолога, она не идиот, не замкнута рамками мастурбационного фаллического наслаждения, которое предписывает мужчине видеть в каждой женщине ангельские черты и требовать благостного Единения с ангелом в постельной сцене. Об этом можно говорить через пропозиции: нет Другого Другого, метаязыка не существует и т. д. Мне нравится другая фраза из ХХ семинара: говорить и боготворить — это без малого одно и то же, и поэтому настоящими атеистами могут быть только те, кто говорит о Боге.

Здесь я проведу ещё одну параллель между стремлениями истерички стать тем самым ангелом, который мужчину мог бы удовлетворить так, как ни одна женщина не может, и тем что мы можем помыслить как мистическое наслаждение женщины. Коротко можно сказать так, и Кьеза в своём тексте выводит аналогичную мысль: мистик — это не ангел. Здесь, как ни странно, самые буквальные ассоциации, которые у вас возникают при проговаривании этих слов, могут сказать гораздо больше о сути, чем подробное разъяснение. Необходимым условием для мистического наслаждения является позиция «не-всей», т. е. включённость в фаллическую функцию неполным образом — именно поэтому когда мы видим ангела, т. е. субъекта истерии, который стремится продемонстрировать неимение дел с женским, — скажем, в случаях гипертрофированного мачизма со стороны мужчин-истериков или того самого «рыцарства» истеричек, о котором я говорил до этого, — то мы видим отсутствие мистического, которое Лакан описывает как «глупую улыбку ангела, купающегося в верховном означающем», где речь идёт о той же глупости, которой страдал влюблённый попугай. Иначе говоря, для реализации мистического женского наслаждения, причём как для мужчин, так и для женщин, необходима именно включённость в фаллическую функцию, а не страстные попытки исключить себя из неё через преодоление несуществования сексуальных отношений. Если ангел в попытке воплотить тотальность фаллического покидает его, лишаясь пола, то мистик, напротив, фалличен как мужчина или женщина, поскольку мистическое наслаждение добавляется к фаллическому, другими словами, мы можем говорить о степенях прибавления женского не-фаллического наслаждения к той сексуации пола, которая уже имеет место в рамках фаллической функции, а не за её пределами.

Неотделимость мистического от фаллического при невозможности их взять как нечто Единое, по выражению Лакана, «не образует двух Бога, да и одного тоже». Если мы вернёмся теперь к нашей истеричке, то увидим, что она как раз напротив, настолько фаллична, что её попытки воплотить мужской фундаментальный фантазм каждый раз приводят к «срыву», или как я это называю в своих работах, к «расплёскиванию». Как указывает Кьеза, маловероятно, что соблазнив Дон Жуана, она станет с ним спать — в отличие от женщины-мистика, для которой фаллическое измерение не только не является препятствием, но напротив, обуславливает её бытие мистиком. Напоследок мы можем ещё раз вернуться к статусу женского фаллического наслаждения, чтобы имея в виду всё сказанное ранее ещё раз показать его отличие от истерического в вопросе любви.

В чём эта разница, как теперь мы можем сказать? В том, что для женского фаллического наслаждения, которое видит мужчину как того, кто берёт женщин «по одной» так, что в каждый момент его нынешняя женщина становится особенной, — тут смысл тот же, что и в романтических фильмах-клише, где парень заставляет девушку «почувствовать себя особенной», — так вот эта «уникальность» в данном случае представляет собой единицу среди множества других женщин. Т.е. для женщины нет необходимости исключать всех остальных женщин из поля зрения — напротив, они необходимы как доказательство того, что мужчина выбрал её «среди множества». Тогда как истерическая претензия на уникальную любовь такой терпимостью похвастаться как раз-таки не может — здесь стремятся к надрывному упразднению измерения женского как такового, этого «множества разных женщин», чтобы стать одной-единственной в пустоте и быть выбранной не в сравнении с другими, а по принципу такой исключительности, при которой она исключена и не рассматривается принадлежащей к множеству женщин.