Хотя разговор о навязчивости в последнее время все чаще имеет характер вполне трезвый и демонстрирует, что пресловутые компульсивные действия и обсессивные мысли вовсе не являются определяющими для понимания этого невроза, тем не менее может сложиться вполне обоснованное впечатление, что эта трезвость представляет собой новый способ опьяняться, говоря теперь о навязчивой тяге к публичности и вечных долговых обязательствах обсессика. Другими словами, сам способ обсуждения навязчивости, оперирующий теперь состоятельной теорией и аналитическими наблюдениями, на уровне акта зачастую оказывается тем же пьянящим дурманом, соблазняющим воспроизводить речь об обсессике в качестве гимна его удивительной судьбе. По всей видимости такое положение дел не случайно и является даже более настоятельной иллюстрацией феномена обсессии, чем все то, что здесь готовы с удовольствием сообщить.

Иллюстрируется таким образом то родовое картезианское обстоятельство, которое именно в обсессии получает свое развитие в качестве симптома, — абстрактное мышление. Дело в том, что невротик навязчивости не мыслит в том смысле, в котором мышление представляет собой нечто вроде непрерывной операции, поочередно перебирающей доступные позиции на манер гегелевской феноменологии духа, — вместо этого он запоминает мысль вместе со сценой ее возникновения, чтобы затем попытаться все это воспроизвести в мельчайших деталях в другом месте. Собственно, эта операция соответствует тому, чем обычно занят этот тип невротика, — заменой своего Я на более успешный с его точки зрения вариант, поскольку это успешное Я конкретного другого было запечатлено им в качестве способного произвести сильнейшее впечатление на окружающих и на него самого. Обсессик запоминает мысль, чтобы потом воспроизвести её перед свежей аудиторией, которая впервые с этой мыслью встретится, — и именно на впечатление от встречи делается расчет, на пьянящий эффект этого впечатления, который ранее испытал он сам. 

Абстрактное, — в том виде, в котором о нём говорит Гегель, живописуя торговку и обращение со слугами, — дает о себе знать именно в снабжении повторяемой мысли со стороны невротика теми мельчайшими деталями, которые для хода мысли избыточны и совершенно ничего не прибавляют в понимании: служат они для создания впечатления, которое для обсессика является определяющим для запоминания, так что он не может представить саму мысль отдельно от сцены, где с его точки зрения «нет ничего лишнего», словно все элементы эту мысль лишь поддерживают и укрепляют. Эта ситуация иллюстрирует его положение в качестве "застрявшего" и прокрастинирующего, поскольку с одной стороны произвести это опьянение в другом через повторение запомненных мыслей никогда не удается, — по крайней мере, обсессик никогда не остается доволен качеством этой реакции, "это не то!", — а с другой стороны запоминание надежно держит его в стороне от того, чтобы освоить мышление, которое позволило бы ему продвигаться в сторону признания без регулярного созерцания идеальных образцов. 

Надо полагать, и для сведущих в теме это не будет новостью, что подобранное невротиком у другого "впечатляющее" нечто, которое он собирается продемонстрировать перед свежей аудиторией, — это ничто иное, как тревога. Неслучайно Лакан называет оргазм единственным видом тревоги, который способен получить свое завершение, протягивая таким образом нить представления к тому, как предъявление тревоги способно опьянять и дурманить. Если на что и указывает описание неудачи при производстве обсессиком публичного впечатления, так это на неспособность подобранную тревогу отбросить. Здесь вступает в свои права сказанное А. Смулянским о неполном посвящении ребенка в женский анальный фантазм, — ситуации, где субъект оказывается ввергнут в созерцание материнской тревоги без возможности уклониться. Зачарованность этим зрелищем в последействии оборачивается собственно тем, что уже в развитой навязчивости можно зарегистрировать как паранойяльность, т. е. ситуацию, в которой субъект преследует свое собственное Я таким образом, чтобы оставаться неузнанным, — например, в качестве "злого взгляда", который в любой момент может настичь и нанести порчу.

Вездесущесть этой порчи и является изнаночной основой того, что Гегель живописует в примере с руганью на рыночной площади. Речь торговки устроена так, словно все мельчайшие детали жизни ее визави непременно складываются в одну картину полной катастрофы: и отца вши заели, и мать гуляла на стороне, и бабка померла недостойно и так далее и так далее. Все эти разрозненные и никак не связанные друг с другом сведения подаются как нечто взаимодополняющее, образующее при перечислении целостный образ, в котором всё неоспоримо указывает на свершившийся позор. Такое словоизвержение оказывается слишком захвачено объектом скверны, чтобы заметить, что перечисляемые факты или образуют внутренние противоречия или являются частями разных ситуаций, которые невозможно ставить в один ряд так, чтобы это хоть что-то подтверждало или хотя бы сообщало что-то кроме самой демонстрации ругани.

Обсессик с одной стороны этого позора пытается всеми силами избежать, выискивая в публичности идеальные образцы реализованности, а с другой выхватывает из этих образцов только тревогу, распорядиться которой он будет вынужден в уже описанной манере, — как с некоторым сокровищем, которое не удается успешно реализовать якобы по причине несоответствия идеалу, а не потому, что это сокровище изначально имеет характер крайне двусмысленный. Эта двусмысленность впоследствии и становится ответственной за то, что нереализованное сокровище обращается клеймом позора, от которого он не может отделаться, преследуя себя за совершенную ошибку и вменяя себе статус самозванца, который не смог распорядиться наследством на требуемом уровне соответствия и публично опростоволосился. Тогда и абстрактное оборачивается против самого обсессика, поскольку теперь оно дано ему в качестве "злого взгляда" или "злых языков", вменяющих вину за совершенный проступок, и это "вездесущее зло" точно так же, как причины ненависти торговки, готово появиться отовсюду, вынырнуть из любой необязательной мелочи, единственно чтобы застать врасплох и потребовать раскаяния. Собственно потому торговка и чувствует необходимость говорить, ведь если она не окажется на месте критика, то может оказаться на месте истины, — том самом, которое обнажает неприглядную изнанку ситуации, заставляя окружающих отворачиваться и бежать.

Однако остался без ответа вопрос: какое означающее на стороне конкретного другого соблазняет обсессика на то, чтобы подобрать его тревогу и разнести ее дальше в попытках соблазнить других? Вне всяких сомнений, речь о "гении", причем в том виде, в котором это означающее уже гремело во времена ссоры Ницше с Вагнером: гений как тот, кто поцелован богами, т. е. снабжен чем-то дополнительным и неуловимым, что позволяет ему буквально мановением руки создавать из воздуха то, что произведет на окружающую действительность самое масштабное влияние, тем самым изменив вид всего существующего в опоре на свои представления о прекрасном. В таком непритязательном виде, в котором означающее "гений" было выработано обыденным словоупотреблением, его оказывается достаточно, чтобы очаровать обсессика воображаемыми перспективами, поскольку обе ключевых характеристики гениальности укладываются в логику обсессивного представления об успехе наилучшим образом.

Прежде всего, "благословленность" гения, т. е. наличие у него той самой метки богов (которая при внимательном рассмотрении отсылает к тому, что было ранее сказано о "порче", — это буквально один эффект с разными последствиями, милость и немилость), предполагает своего рода заведомую выделенность среди прочих, которая не требует никаких доказательств и, что примечательно, никакой работы. Для субъекта навязчивости, который с работой имеет достаточно сложные отношения, чтобы стараться ее избегать, вариант с предопределенной избранностью потусторонними силами является крайне удачным, т. е. воображаемым разрешением собственной симптоматики. Имея в своем распоряжении гений (в том смысле, в котором это слово происходит из латыни и означает "дух") обсессик получает неоспоримую гарантию своей избранности, которую не нужно переподтверждать — момент наиболее значительный, поскольку создает условия для окончательного отбрасывания тревоги.

Второй момент, значительный для обсессивной ситуации — это продукт, который в случае гения обладает всеми необходимыми чертами идеала, поскольку произведен с благословения высших сил, с точки зрения своей влиятельности на ситуацию совершенно неустраним и обречен на успех, не имея равных. Гениальное вызывает восторг, расходится самым широким спросом, необходимо всем и каждому без исключения и не требует тех дополнительных обоснований, которые обсессик долгое время заготавливает в ожидании противостояния. Само производство продукта в этом случае тоже не является работой: гений, как известно, "творит", а не работает, т. е. не отвечает ни на чье требование, а лишь по одному ему известным причинам выдает на-гора феноменальные кристаллы человеческого счастья, заключенные в продукте. По этой причине гений является тем, против кого обсессик ничего не имеет, т. е. не обвиняет того в аморальном достижении своего успеха, поскольку сам был бы не против причаститься гениальности и с ее помощью разрешить недобство своего положения.

Кроме того, не следует недооценивать и аспект новизны продуктов гения в самом вульгарном бытовом смысле, который здесь указан: новое как сметающее старые основания и возвещающее приход доселе невиданного, т. е. нечто напоминающее ницшеанского сверхчеловека в том виде, как его воспринимают восторженные поклонники Ницше. Для обсессика крайне важна эта новизна, вплоть до того, что он может не идти в собственный анализ по той причине, что его личная проблематика кажется ему слишком мелкой, мещанской, не стоящей никакого озвучивания, чем-то таким, что будет немедленно отброшено в сторону со словами "это не то!". Масштабы новизны гения, напротив, полностью соответствуют обсессивной мегаломании и безупречны со стороны вкусовой операции, совершенно несносной и не знающей никаких ограничений в этом неврозе. Гений удобен для обсессика, поскольку его Я-Идеал можно подкладывать вместо своего, тем самым находя решение для ситуации двойников, которая требует от такого невротика довольно большого количества психических операций ради сокрытия своего желания, — тогда как имея на вооружении Я-Идеал гения обсессик может воображаемым образом "оставаться сокрытым у всех на виду", реализуя самую сокровенную фантазию этого невроза.

В этом смысле абстрактное мышление является совершенно необходимым элементом невроза навязчивости, поскольку только при условии его поддержания означающее гения способно сохранять описанные выше потенции вульгарного понимания, столь необходимые для воображаемого разрешения обсессивной симптоматики.