Инклюзивный театр. Кого в какое сообщество он включает? Ответ кажется таким очевидным: «особые» люди должны социализироваться, играть с «обычными», общаться с ними и так интегрироваться в общество — пока ты не оказываешься в «Квартире». Здесь, в питерской квартире на Набережной Мойки 40, режиссер Борис Павлович, продюсер Ника Пархомовская, фонд «Альма Матер» и центр «Антон тут рядом» придумали делать встречи и мастер-классы, спектакли — с людьми с аутизмом. Социализация здесь, безусловно, происходит. Но не «их», а «нас».

«Разговоры», о которых будет идти речь, — не случайное название. Спектакль основан на «Разговорах» Леонида Липавского — его записей диалогов в кругу «чинарей» — Хармса, Олейникова, Введенского, Заболоцкого, Друскина, самого Липавского и его жены. Переносятся не столько конкретные реплики (какие-то напечатаны на карточках и их можно прочитать, взяв, например, с пианино), сколько условия (встречи поэтов часто проходили на квартирах друзей) и структурный принцип: говорить не только о поэзии, но и о повседневном, перечислять в одной строчке «что значит прекрасное» и «убранство обеденного стола», находить «различные знания, неизвестные науке». Структурный принцип при этом направлен прежде всего на слушающего: ценность «Разговоров» и Липавского как автора — во внимании к повседневности, к бытовым алогизмам и обэриутству не специально поэтической речи.

Этот текст — запись того, что происходило конкретно со мной в «Квартире». Совсем не объективное повествование. Но мне показалось, что регистрация зрительского опыта здесь, в спектакле, как принято сегодня говорить, иммерсивном, спектакле погружающем, будет единственно честным описанием — и заодно своего рода опытом «внутри-разговорной» автоэтнографии.

После моего текста — текст Марины Крышталевой. Подруги, без которой я бы не увидела и не поняла «Разговоров».

***

Почти как только мы с подругой зашли в квартиру, нас пригласили — жестом, одной улыбкой — в гостиную, где настраивалась на пение одна из студенток центра. Марина начала стучать по клавишам печатной машинки, которую она радостно схватила в предыдущей комнате (по всему пространству можно перемещаться свободно). Совершенно домашнюю атмосферу, где каждого гостя встречают и провожают до свободного стула, я также почти сразу умудрилась нарушить. Я сделала своей подруге замечание. Как же она не понимает, что мешает Нине собраться, и машинка — она точно не нужна “на месте”? слышно же, как там начинают диктовать какие-то тексты и перепечатывать их…

Стоит ли говорить, что чуткой к ребятам и к происходящему была в тот момент именно Марина, а не я. Почему только к особым людям нужно относиться терпеливо, кто установил рамки, которые я так старалась соблюдать — в том числе и за другого? Неожиданно для себя я оказалась тем внешним, иерархичным голосом, который в спектакле отсутствует. Режиссер здесь вместе с остальными зрителями и участниками (а зритель непременно становится участником) передвигает стулья, играет на инструментах, и может только попытаться сбалансировать потоки людей, чтобы ни одна из комнат не была обделена вниманием. Но ни на чем не будет настаивать. Рамок — нет. Здесь наконец можно быть собой, в том числе — странным. Путь к этому — принимать другого, быть открытым. Дело не в “особости”. Вернее, особенны — все.

В библиотеке играли в Хармса. Одну строчку из обэриутов читал кто-то из актеров (в спектакле участвуют, кроме студентов центра “Антон тут рядом”, профессиональные артисты) или гостей, а продолжал ее — сидящий во главе стола студент Паша. Литературный диалог и битва одновременно: чья образность будет увлекать сильней? Мне дали сначала назвать наугад страницу, а потом и прочитать рассказик, полторы страницы — я читаю по предложению и жду ответного удара. Паша не промахивается. Поэзия рождалась тут же — из предметов в комнате (под потолком висел шар в форме пеликана — и вот пеликан становился героем рассказа), и это совершенная магия. Смогла бы так я сама на ходу сочинять? И есть ли в моем мышлении логика парадокса, логика — искусства? Чтобы ответить на “Вот тебе рубль” — “А вот там тучки, белые облака…”? Аудитория восторженно аплодировала Паше, и не потому, что он справлялся с заданием: аплодировали поэзии.

В комнате с печатными машинками девушка Маша, которую я хорошо помню по спектаклю “Язык птиц” того же Павловича в БДТ (первый спектакль, который он сделал со студентами центра), решала проблемы. В буквальном смысле гости рассказывали ей, какие у них есть трудности — а она звонила куда-то по дисковому телефону, чтобы их решить. Передавала советы. Наказывала сходить к врачу (будет вас ждать на следующей неделе), помириться с другом… Очень тепло становилось просто от того, что кому-то не все равно до тебя. Странное какое дело: здесь тебя лично не знают, а интересуются и поддерживают словно даже больше, чем в привычной среде.

На кухне пили чай и перебирали песок или крупу — музыка и медитация в одном флаконе. За столом сидели всего несколько человек, так что у каждого было свое пространство и можно было побыть наедине с собой, не ища укромный угол. Я немного побренчала по калимбе — перебирала ее металлические язычки-пластины (инструменты здесь вообще не тривиальны и почти все–такие, чтобы можно было играть без специальных навыков) и, передохнув, двинулась дальше.

В гостиной, куда напрямую отсюда ведет дверь, можно также было взять любой из музыкальных инструментов,от ксилофонов до трещоток, но участвовать в общем импровизированном оркестре. Я уже не боялась несовпадения ритмов, не боялась заглушить кого-то: каждый со своей линией имеет здесь право на существование, и получался разнородный сплав, не превращающийся отчего-то (нет: действительно, магия) в непотребный шум, а создающий музыку. Не подстраиваясь специально, ты гораздо лучше вместе с остальными “звучишь”. Я взяла просто книгу. Отбивала по ней свой ритм и, наверно, казалась чудачкой или невежей. Но мне было хорошо. Хормейстер спектакля Анна Вишнякова запела красивую старинную песню. “Лена, я так мучилась, что не с кем петь духовные стихи!” — восторженно прошептала пришедшая сюда на звук тоже Марина. Кажется, не просто так мы пришли в эту квартиру на Мойке в Прощеное воскресенье. Нас словно прощают и дарят подарки эти незнакомые прекрасные люди.

В конце вечера здесь собирали всех. Незаметными движениями руки просили отодвинуться к краю, чтобы принести в гостиную двери и положить их на табуреты. Такой творческий стол — не для застолья, а для финального пения. Раздали текст. “Ах вы звери мои звери”… Мы отбиваем громко такты по двери, нам смеется и подхватывает нас Антон из центра, в модных очках и с открытой душой. Сначала нестройно, сначала не вместе — голоса в итоге сливаются в одну радостную интонацию. С этими людьми можно петь что угодно. Кричать что угодно. Радоваться любой мечте.

Перед спектаклем мы вытягивали бумажки с заданиями, мне досталось найти веселую женщину. Сейчас веселые — все.

В спектакле сложно определить, где студенты центра, а где — профессиональные артисты или зрители. И это совершенно неважно. В “Квартире” ты сталкиваешься с другим мышлением — и получаешь возможность сам перестать бояться быть собой — быть другим. Без повода обнять друга или мало знакомого, но симпатичного тебе человека. Улыбнуться своим и чужим мыслям.

Все плавно перетекло в чаепитие. Финального звонка и тем более занавеса у “Разговоров” нет: здесь остаются до тех пор, пока хочется говорить. Только поезд обратно домой заставил меня покинуть этот приветливый дом.

“Человек, слушающий музыку в концертном зале, нелеп. Он делает вид, что занят; на самом деле он пуст. Так же глуп человек и в картинной галереи. Искусство уместно в житейской обстановке, дома, в гостях, на празднике. Оно должно приходить как бы случайно, к людям, связанным друг с другом, как невзначай приходит молчание в разговоре, тогда оно хорошо. Тем и был приятен прежде театр, что он был частью общего быта, местом праздничной встречи” — рассуждает в “Разговорах” Леонид Липавский. “Разговоры” Павловича — именно такое место праздничной встречи. Инклюзивный в полном смысле театр — включающий людей разного “спектра” на равных правах в мир поэзии. И не знаю, кто получает больше.

***

На неспектакльном, в традиционном понимании, спектакле я была впервые. Привычных «сиди и внимай» нет и первое, что назойливо бьется в висок, несмотря на уверения девушки на входе,- а что делать и какие правила? Не обнаружив оных, я схватила пишущую машинку (неровно я к ним дышу с детства). Так как никто не запрещал мне этого, и моему появлению на “сцене” хлопали не меньше, чем машинке “Москва”, то условия пребывания в этом неигровом пространстве были восприняты с единственных позиций — открытости, честности и отсутствия внешних правил. Только лови волну, что называется. Под влиянием осваиваемой диссертации коллеги, я бы сказала, что все предполагало существование на докогнитивном уровне бытия, в переживании опыта соприсутсвия.

Пока я радостно печатала на хромоножке “Москве”, подхватывая общее настроение, у моей соседки вырвалось замечание, что эта, дескать, самая “Москва”, была мною выдернута из того пространства комнаты, в которой ей как-бы полагалось быть. Первая рамка нормы опустилась тенью на безоблачный стук клавиш ожившей было машинки, да и меня вместе с ней. В подобной ситуации такие слова извне кажутся жутко лживыми, словно человек на сцене вдруг вышел из образа и говорит что-то совершенно не по роли. Тут не только растеряешься, но рискуешь так выпасть, что больше и вовсе не вернешься в хрупкий мир действия, говорящий на языке сердца, а не ума.

Кое–как справившись с этим потрясением, я преодолела еще одно. Меня, ринувшуюся к тетрадке записывать родившиеся стихи, прервали предложением пройти в библиотеку, там ведь здорово, в библиотеке, туда обязательно надо заглянуть! Но кроме первых двух строчек стиха после этого уже ничего не родилось. Мы иногда думаем, что знаем за человека больше, еще даже не услышав его. К слову, в библиотеке и правда было чудесно. Где-то между Евангелием XVIII века и Алисой в стране чудес.

В слушании друг друга, в шахматах и какофонической музыке звуков на кухне, в тишине общего волнения, всюду любой искусственный шорох мог прозвучать как разрывающий живую ткань рев ножниц. И только через со-присутсвие и со-действие оказывались возможным и другое “cо”: со-бытие, каким становился этот вечер, перевернувший представление о месте игры и подлинности в театре и жизни.

Да, нужно сказать, что и я сфальшивила. Когда все вроде как разошлись, и в мой адрес прозвучало в таком непривычном тоне “добрый вечер”, я отыграла тут же. Что-то неладное я заподозрила сразу, но только позже обнаружив причину. Если Борис обратился ко мне от себя, то я притворилась кем-то другим.

После просмотра фильма “Антон тут рядом” много лет назад я запомнила, в сущности, одну фразу, что аутисты — это люди, которые говорят только на языке любви. А если я любви не имею, то что у меня, в сущности, остается? — Правила, по которым может существовать культура созданная людьми, но все же никак не сами люди, чьи жизни устроена по законам, выходящим за рамки их собственной компетенции.

В этих “Разговорах” в квартире не было места для изобретения или презентации. Только тотальное быть, возможное в снятых условностях формы. Казалось, на два часа мы оказались в нашем утраченном рае.

“Раю мой раю мой, пресветлый мой ра-ю.”

Начинался Великий пост.