Алла Митрофанова, философиня, киберфеминистка

Как можно интерпретировать подъем феминистских движений по всему миру, особенно начиная с Черного протеста (2016 год), предложившего новую форму борьбы — социальную стачку, предполагающую отказ от социальных сервисов, в которых в основном трудятся женщины? Подъем движения очевиден в политизации феминистского искусства, низового движения против насилия над женщинами и в организации большого количества теоретических кружков и конференций. Однако в сравнении с началом ХХ века мы скорее всего проигрываем в интенсивности движения: нет всемирной ассоциации суфражисток, нет женских конференций II Интернационала, активных феминистских партий, издающих литературу, лоббирующих законы и собирающих митинги. Или есть, но они организованы в менее формализованные, хотя и не менее массовые мобилизации? Интересно, что мы все быстрее узнаем друг о друге и все чаще объединяемся по конкретным событиям. И это выгодно отличает феминистское движение от движений традиционно левого спектра, которые по-прежнему зависимы от классических политических рамок: либертарные и социальные, авторитарные и либеральные движения сражаются посредством старых, становящихся все более отвлеченными концептов. Можно ли говорить о рождении нового политического формата, в котором феминистсткие установки в теории и агентности оказываются востребованы? Я попробую сделать это своим тезисом и собрать теоретический нарратив в три шага:

1. Против эпистемологического дуализма

2. Личное и политическое: тела и символы

3. Данные и алгоритмы как политическое поле

1. Против эпистемологического дуализма

Мы все знакомы с мифологемой, согласно которой бог-разум вдохнул жизнь в неживую материю, а семя оплодотворило землю и пассивные, лишенные духа разума и отчасти жизни женские тела. Но что, если посмотреть на это мифологическое различие, закрепленное как базовое эпистемологическое различие между природой и культурой, субъектом и объектом, при помощи гендерного анализа и потенциала политического действия? Спойлер: это различие и было установлено как политическое и гендерное, а не как необходимое и естественное. И может быть переустановлено.

Анализируя провал суфражистских движений и консервативный период конца 1930-х по 1960-е, а также вытеснение феминистской повестки в марксизме, феминистская теория пришла к новому пониманию политического, которое выступило теперь в качестве критики оснований знания в 70-80-е годы. Это случилось в разных школах: Сандра Хардинг — в марксизме, Люс Иригарей — в психоанализе, Донна Харауей — в философии науки… Если структура знания и допуск к культуре и к политической агентности устроена таким образом, что не в состоянии признать жизненные проблемы множества людей и объектов, вытесненных за границы допуска, видимости, смысла, то следует подвергнуть политическому переустройству саму структуру знания и его культурные коды. Феминистская эпистемология анализирует набор правил «гуманистического» бинарного мышления (понимаемых как самоочевидные и самоданные): культура vs природа, субъект vs объект, мужское vs женское, животное vs человеческое и гендерные основания метафизического дуализма. Эти правила наследуют властной иерархии, согласно которой разум и рациональность исключают сложность как профанное и недостойное, само собой данное или ресурсное и, соответственно, — обреченное на молчание и эксплуатацию. Мобилизация мышления к абстрактной рациональности должна исключить телесное, уязвимое, неотчетливое и смешанное. Иначе говоря, в качестве базового различия и начала мышления вводится иерархический дуализм разума и существования, языка и тела. Это связано с гендерной политикой: женское = биологические тела с репродуктивной «натуральной» функцией и политической инфантилизации, мужское = «тело солдата», готового умирать или подчиняться сверх эксплуатации тела рабочего, т.е. должно быть вверено системе вертикального подчинения, таким образом, обесценивая телесное как таковое.

Советское марксистское гендерное равноправие, установив конституционные права гендерного равенства и институты «невидимого женского труда», не избежало игнорирования и недофинансирования институтов «женского труда», потянув за собой множество «женских профессий» в медицине, образовании, социальных сервисах и даже –«женские» научные дисциплины в медицине и биотехнологии в поздний советский период.

Принятие конституционного равенства оказалось недостаточным в условиях эпистемологического дуализма и сохраняющегося культурного канона. Принцип эпистемологического доминирования работает таким образом, что исключает и обесценивает то, что не проходит через его фильтры. Надо ли говорить, что такая рациональность может воспроизводиться только из привилегированной позиции, которая надежно защищена от уязвимости (бедности, телесных лишений, недоступности образования и пр.). Эта позиция будет настаивать на универсальной рациональности, стабильности, натуральном законе (для женщин, колоний и бедных). Отказ от культурных привилегий, даже воображаемых, воспринимается как поломка мира, нарушение всех его законов и агрессия со стороны исключенных.

Таким образом, можно говорить, что феминистская теория возвращает в сферу знания существование как сложный политический процесс в противовес существованию, понимаемому как «натурально данное». Казалось бы, то же самое делает и маргинальная философия этого периода, возвращая в философию телесность (сексуальность и дисциплинарность Фуко, имманентность Делеза), но этот тип анализа удерживает прежний дуализм: согласно Фуко, власть управляет нашими телами, которые остаются неодушевленным материалом для деспотичной обработки духа (Карен Барад). Таким образом, при всей усложненности и политизации телесности дуальность инертной природы и властной культуры не исчезает.

Но введение гендерного анализа эпистемологического дуализма лишает почвы универсальность разума и природную данность. Вместе с этим онтология избавляется от прежних оснований, стабильности, политизируются телесность и повседневность в искусстве, философии и социологии. Увидеть радикальность этого эпистемологического смещения удается только в случае применения гендерного анализа к базовым философским понятиям, лежащим в основе мышления, а не только к частным проблемам разных наук. Например, поворот социологии к практике и материальности стоит рассматривать в общей тенденции переосмысления существования. Или переход логики от классической к неклассической является не проблемой собственно логики, но, скорее, отказом от властной вертикали рациональности.

Таким образом, феминистская философия, отчасти работая вместе с современными дисциплинами (философия, социология, теория эмоций, деколониальные исследования), создает поле новой онтологии, где нестабильность, дискурсивность и материальность требуют новых логических и политических решений.

2. Личное и политическое: тела и символы

Сразу возникает вопрос: действительно ли материальные тела неотделимы от политического и культурного формирования? Так появляется новая критическая теория культуры. Действительно ли и каким образом социалистический реализм 30–50-х годов, унаследовав от авангарда идеи конструирования нового мира через новую эстетику, мог формировать новую реальность? Как происходит маркирование тел, что значит существование в форме уже заданных тел? Феминистская теория (Кейт Миллет «Политики пола», Торил Мой «Текстуальные/сексуальные политики», Джудит Батлер с философией перформативности, диссидентский феминизм в СССР, Лора Малви с теорией визуального удовольствия в кино и др.) Обратимся к теории философини и психоаналитика Ольги Сусловой (ее статья в сетевом журнале Виртуальная анатомия Киберфемин клуба (1995-1996)). В период «перестройки», когда распалась семиотическая модель реальности, мы пытались понять, как совершаются пересборки тел, почему в разных культурах и эпохах тела функционируют и изображаются различно в том числе и в медицинских дискурсах. Ольга предложила рассматривать тела через сборки их операций или практик. Органы — это функциональные элементы, в которых уже содержится культурный код своей эпохи. Но тогда следующий вопрос: как глубоко культурный код проникает в природный, якобы самоданный и сверхорганизованный природный объект? Органы — это не просто разделяемые тканевые сгустки в трупе, как думали анатомы Ренессанса, тайно изучавшие мертвые тела, но элементы телесных моделей с символическим нарративом и функциональной (не только материальной, но и социальной и политической) организацией. На основе лакановской теории инстанции буквы и делезианских машин желания Ольга пересматривает телесность, отрицая натуральную данность тел.

Сенсорные, звуковые, визуальные сигналы формируют означающие (буквы-letters), по-другому — сенсорно-коммуникативные метки, которые собираются в органы. Символизация тела, органы и среда — это «технология жизненных процессов», материальность, оперирующая абстракцией в своем становлении. Данные получают символические маркеры и приобретают значение. Их дальнейшая сборка определяется культурной ситуацией или сценой, допускающей одни сцепления и блокирующие другие. Телесная сборка в классической культуре совершается на основе культурного кода как воображаемой целостности образа себя как тела на стадии распознавания ребенком себя в зеркале, согласно Лакану. Поскольку образ наблюдаемого «целого себя» исчезает в авангарде вместе с портретом 19 века и заменяется когнитивной эстетикой человеческих образов Малевича, Клее, Поповой, Розановой или аффективно-концептуальной экспрессионистической сборкой Гончаровой, Мунка и др., мы не можем более удерживать воображаемую дистанцию между собой и образом целостного объекта тела, т.е. дистанцию между природой и культурой. Органы собирают телесность, определяет набор умений, телесных практик, норм и границ. Тело выписывает себя как материально-семантическую сборку. Культура накладывает на тела фактуры, семантику, «пиксельное разрешение» (вариативность, значимость), предел допустимого. И фильтры. Первично выделенными органами оказываются рот и анус. Дальнейшие конструкции органов в этой логике — душа, сердце — создаются как символическая организация материального. Так, культурная маркировка становится материализованным телом. Упорядоченный телесный опыт становится телом в привычном смысле. Логика символического маркирования, на основе которой возникает воображаемый образ, и составляет логику культуры. Эта логика может быть переустановлена во времени, она различается в культурах. Тело невычленимо, поэтому логика организация среды коррелирует с логикой выстраивания телесности.

Понимая тела в такой радикально культурной перспективе и разнообразии исторических эпох, культурных ареалов, мы уже определяем телесность как перформативную — через слабое различение материальности и культурных процессов в перформативном учреждении. В любом случае мы навсегда уходим от природной данности и абстрактного универсализма формы. Обе стороны, лишившись метафизических оснований, получают агентность, позволяющую им переформатировать канон. Особенно важно, что агентность получают ранее лишенные доступа к знанию и права на политические действия тела. Тела становятся продуктом политического и культурного материально-дискурсивного процесса. Тогда политическим становится вся плотность существования: гендерные стереотипы, сексуальное насилие, культурные стереотипы и каноны.

3. Перформативность, алгоритмы и большие данные как политическое поле

Допущение, что наша реальность имеет перформативные (Джудит Батлер), а не заданные природные или универсальные основания, позволяет сместить фокус на способы конструирования реальности и на множество вовлеченных в этот процесс агентов. Возвращение распределенной агентности происходит ценой отказа от стабильности и целостности индивидов и включения многих ранее исключаемых субъектов. Агентность исключенных не позволяет игнорировать себя в локальных и в глобальных масштабах: «объекты дают сдачи», ломается общественный договор. Но прежде, чем говорить о новой рациональной модели, хотелось бы предположить в каком регистре практик и смыслов эта новая модель будет выполнять роль медиатора. Это не естественный закон 19 века, установленный в качестве нормы универсальным разумом, это уже не языковое конструирование мира 20 века, которое было эффективно в регулировании доступа к речи и в способности к форматированию тел. Вероятно, полем борьбы за новую рациональность выступит сфера больших данных и их алгоритмическое форматирование. Может ли теория перформативности (предложенная Джудит Батлер), т.е. определения реальности через ее учреждение, а не дистанционное описывающее наблюдение, стать рабочей моделью современной онтологии?

Данные — это регистраторы множества действий, элементов. Из данных невозможно напрямую вывести знание, данные не показывают объекты, индивидов, но только массу маркеров и следов (метафора нефти). Для получения знания необходимо изобрести способ их алгоритмизации, наделить их способом связи и смыслом. Предположительно перформативность, ранее понимаемая через язык, психику, тело, стала перформативностью алгоритмов, т.е. технологией операций. Алгоритмы не падают с высот универсального разума и не производятся как самоданные из «природы» или из экономических законов. Это операции, производящие фильтрование данных (что получает смысл и что уходит в спам), а затем на основе своего отбора конструируют свои «онтологические объекты», используя связи и выводы в свою пользу. Отказавшись от «реальности как она дана на самом деле», мы встречаемся с онтологией радикального конструктивизма — с крайней формой нестабильности и вариативности. Но простое отрицание таких условий современности поставит нас в позицию говорения из несуществующего внешнего места. Признать онтологические особенности нашего времени — значит ввести политическое в онтологию. Наша реальность может быть разной, но она должна быть этической, и в ее рамках должна работать эмансипаторная политика ценности существования (не прибыли, не технического ускорения, не абстрактного милитантного патриотизма национальных государств и не религиозной жертвенности и послушания).

Конструирование новой политики проникает на большую глубину: фильтры восприятия, вхождение аффектов в мышление, трансформация социальных институтов контроля в институты согласования агентности. Но технологическая новая рационализация не столько задача программистов, сколько перезапись культурного кода, в котором мы можем быть маркированы не как объекты и индивиды, но как находящиеся в становлении и в общем политическом поле агенты. Глубина форматирования (мы не можем быть даны себе в качестве абстрактной субстанции, но только в качестве конкретных действии и собранных форм) заставляет вернуть и переосмыслить метафизическое понятие существования. Вспомним, что существование занимало гендерно феминную позицию в традиционной метафизике, было лишено агентности и политического выбора. Но это положение имеет богатый альтернативный опыт и традицию гендерно-политической рефлексии и критики культурных кодов.

Нестабильность требует сборки мира по принципу годности для сложившейся ситуации, эта реальность никогда не полная и не окончательная, она представляет собой процесс трансформации с включением новых агентов (апелляции исключенных — в терминологии Латура («Политики природы»)). Онтологический статус алгоритмов можно описать как перформативный. Алгоритм собирает данные в данность, которая распознается привычным образом как объект, данный извне, однако таковым не являясь.

Алгоритмы неявно задействуют политическое воображение, интересы групп, социальные привилегии, при этом они не могут быть нейтральны, поскольку нет универсальной инстанции вне существования. Поэтому алгоритмы — это публичная политическая область столкновения и переопределения агентности, в которой требуется согласование множества групп и различных обстоятельств. Так, прежняя политическая субъективность, ассоциируемая с волей и решительностью, властностью и единоличной ответственностью, воспринимается в качестве патологического эффекта бестелесной мужской гендерной социализации. Позиция Александры Элбакян, создательницы Sci-Hub, представляется по-новому политически успешной: она считает, что алгоритмы должны быть заменены на технологию открытого доступа, несмотря на политическое и юридическое сопротивление государства и корпораций.

Как для киберфеминистки для меня очевидны феминистские политические решения и их ошарашивающая эффективность в технологии (случай Sci-Hub) и в женских по преимуществу социальных приложениях, помогающих разобраться с запутанными и плохо работающими законами (защита от насилия, помощь НКО). Как арт-критик я вижу важность формирования другого культурного кода чувствительности и социальности в современном искусстве. Но я также вижу, что гендерная аналитика политического порядка не достаточна для блокировки агрессии и индивидуализма, ложных представлений об особом авторитарном праве, и это не позволяет политическому воображению проявиться в достаточной для массовой солидарности мере, хотя на уровне объектов искусства и популярных шуток уже успешно распространяется.

Политическое требование лучшей жизни не популистская идея, а онто-эпистемологический переход от идеи разума и субъектоцентризма к рациональности хрупкого и вариативного существования. Существование, некогда самоданное, зуммируется и масштабируется, впуская в себя рефлексию. Исчезает прежняя дистанция описания жизненных процессов, внимание смещается с абстрактного на конкретное — от логики исключения к созданию открытых операторов согласования. Это лишает мир устойчивости, угрожает опасностью манипуляций, но также вносит и агентность, и эмансипаторность. И да, это связано с разработкой онтологической зоны «феминности» под влиянием феминистской теории и феминистской борьбы. И это не только прикладной вопрос улучшения конкретных жизней женщин или мужчин, но и другая историческая форма онтологии со своими возможностями и рисками.