Кwогда боль поражает человека, не так уж важно, реальна она или субъективна.

(Фабьен Грассер)

Несмотря на большое количество исследований, обсуждений и текстов вокруг этого явления в области медицины, психологии, психоанализа и других всевозможных практик, меланхолия, пожалуй, по-прежнему, остаётся одним из сложнейших наименее исследованных феноменов, хитросплетением боли и психической смерти.

Её довольно сложно конкретно помыслить и объяснить клинически, логически, топологически или структурно.

Непросто и единообразно именовать, в то время, как она предстаёт болезнью боли, болезнью желания, болезнью смерти, любовью, отягощённой смертью, болью существования, болью, приводящей в оцепенение, страданием души, обладанием лишённостью, тотальным истощением воли, состоянием изменённой субъективности…

Не исключено, что необходима даже деконструкция или, как минимум, реконструкция ряда основных (психоаналитических и не только) категорий при попытке непосредственного подхода к меланхолическому субъекту.

А также выделение отдельного меланхолического дискурса. Что весьма сложно по причине его изначальной несостоятельности.

Фактически ни одно слово не может принести облегчения меланхолическому субъекту: он не способен ни изречь его, ни воспринять от другого.

Так как мы сталкиваемся с отбрасыванием ещё не сформировавшихся представлений без именования таковых, в противоположность игре Эрнста с катушкой, например, тотальной невозможностью именования пустоты, отсутствием фаллической пунктуации, нравственной трусостью в координатах мысли… — То есть, тем, что, с трудом позволяет символическую разметку психической реальности субъекта в пространственно-временном континууме.

В частности, для такого субъекта весьма затруднительно даже расположить себя в рамках линейной темпоральности. При описании тех или иных событий своей жизни меланхолик склоняется, например, к тому, что так было столько, сколько он помнит себя.

Бесчисленное количество нескончаемых монотонных жалоб отсылают в прошлое вечного возвращения и иллюстрируют повторение без эффекта новизны, несмотря на то, что проистекают каждый раз из другого бессознательного основания.

Можно сказать, что меланхолический субъект обречён на неизбежное столкновение с местом буквы, исключающей его из вселенской библиотеки, систематически воспроизводя лишь знак предельной боли и восхищения, наталкиваясь на нЕчто и одновременно нИчто.

Навязчивое упоминание «ничто», представляющее собой квинтэссенцию меланхолии, указывает на крушение слов перед аффектом.

Предельное проявление боли на фоне риторической неловкости создаёт некий универсум волнующего и заразительного страдания.

Попытки продуктивной историзации меланхолического субъекта фактически обречены на провал в силу невозможности пере/записи воображаемого страдания и всепоглощающей боли.

В то время, как боль в качестве вмененного телесного феномена напрямую проистекает из невозможности произвести операцию метафоризации.

Она как бы предстаёт в чистом виде в силу невозможности символизации, не дифференцируясь на физическую и психическую, словно совпадая с границами тела, не имея оттуда выхода.

Меланхолический субъект способен, разве что, на физиологическую метафору непрекращающегося безвыходного внутреннего кровоизлияния. Что, по сути — скорбь о кажущейся утрате либидо.

Он обречён на бесконечное переживание утраты без таковой.

Помыслив меланхолию, как качественно иную амбивалентную борьбу

с экономической точки зрения, напоминающую борьбу с ветряными мельницами, структуру меланхолического субъекта можно представить как нечто организованное вокруг значимой нарциссической потери.

Возникает ощущение, что вокруг дыры в психическом, представляющей собой открытую рану, стягивающую энергетические потоки, почти ничего, в общем-то, и не разворачивается.

Энергия либидо обращается на интроект за отсутствием объекта переноса.

Мы имеем дело с нарциссическим замыканием психической реальности.

Фантазм меланхолического субъекта может сводиться к глобальному представлению о мире как месте для страдания и поддерживаться при этом наслаждением страданием в силу эротизации боли и присвоения ей исчерпывающего смысла.

А ключевой элемент механизма меланхолии — идентификация с мёртвым отцом или вещью по причине, условно говоря, не функционирования объекта а.

Ведь меланхолик одержим мыслью о том, что Другой может бросить его в любой момент, поскольку не испытывает никакого недостатка, ни в чём не нуждаясь.

Следовательно, та самая боль существования, подвергнутая форклюзии, проистекает из проблемы отделения от Другого, производя при этом опустошительное возвращение к реальному посредством представления о наслаждении Другого, для которого субъект никакой ценности не представляет.

Меланхолик отвергает объект наслаждения Другого, в то время, как его существование без этого объекта представляется весьма смутным и с трудом выносимым.

Меланхолический субъект занимает мазохистическую позицию, отождествляясь с предметом обмена.

Образно говоря, обращаясь к клинической картине меланхолии мы имеем дело с субъективной попыткой движения почти по прямой в сторону невозможного первозданного объекта. Что практически отождествимо с наслаждением мучением и культивацией влечения к смерти.

Своеобразная попытка заключить в клетку объект оборачивается безвременной тюрьмой для самого субъекта.

Получается, что меланхолик приносит своё Я в жертву, подменяя им объект перед инстанцией Оно, которую невозможно обмануть, тем самым ставя себя в почти безвыходное положение.

В работе соматизации это выглядит приблизительно следующим образом:

Я, которое, прежде всего, телесно, становится объектом в попытке остановить движение психической дезорганизации, а тело, в свою очередь, принимает на себя роль наследства психического объекта.

Я пытается избежать боль от предполагаемой потери объекта посредством стирания аппарата, который её переживает. Что можно назвать психической аутоампутацией.

Инвестирование в страдающее тело неизбежно ведёт к опустошению Я.

Предельный фокус на Я, редуцирующемся до боли, и боли, стягиваемой в точку, зачастую приводит к невозможности вырваться за пределы телесности.

Следствием чего может стать суицид как отказ от собственного тела, то есть от существования.

Он может быть и структурной точкой, в которой меланхолический субъект показывает себя, поскольку он полностью захвачен жертвоприношением, без какой-либо возможности обращения за помощью; моментом, в который субъект, именуя, увековечивает себя, становясь чистым субъектом вечности желания, пронзая собственный образ в погоне за ускользающим нЕчто или нИчто.

Суицидальные попытки меланхолика, скорее всего, связаны не только с подменой объекта Я и вследствие этого переадресацией ему агрессии, но и с бессознательной потребностью уничтожения объекта внутри с целью высвобождения места для единственно возможной таким образом субъективации.