Кwогда боль поражает человека, не так уж важно, реальна она или субъективна.
(Фабьен Грассер)
Несмотря на большое количество исследований, обсуждений и текстов вокруг этого явления в области медицины, психологии, психоанализа и других всевозможных практик, меланхолия, пожалуй, по-прежнему, остаётся одним из сложнейших наименее исследованных феноменов, хитросплетением боли и психической смерти.
Её довольно сложно конкретно помыслить и объяснить клинически, логически, топологически или структурно.
Непросто и единообразно именовать, в то время, как она предстаёт болезнью боли, болезнью желания, болезнью смерти, любовью, отягощённой смертью, болью существования, болью, приводящей в оцепенение, страданием души, обладанием лишённостью, тотальным истощением воли, состоянием изменённой субъективности…
Не исключено, что необходима даже деконструкция или, как минимум, реконструкция ряда основных (психоаналитических и не только) категорий при попытке непосредственного подхода к меланхолическому субъекту.
А также выделение отдельного меланхолического дискурса. Что весьма сложно по причине его изначальной несостоятельности.
Фактически ни одно слово не может принести облегчения меланхолическому субъекту: он не способен ни изречь его, ни воспринять от другого.
Так как мы сталкиваемся с отбрасыванием ещё не сформировавшихся представлений без именования таковых, в противоположность игре Эрнста с катушкой, например, тотальной невозможностью именования пустоты, отсутствием фаллической пунктуации, нравственной трусостью в координатах мысли… — То есть, тем, что, с трудом позволяет символическую разметку психической реальности субъекта в
В частности, для такого субъекта весьма затруднительно даже расположить себя в рамках линейной темпоральности. При описании тех или иных событий своей жизни меланхолик склоняется, например, к тому, что так было столько, сколько он помнит себя.
Бесчисленное количество нескончаемых монотонных жалоб отсылают в прошлое вечного возвращения и иллюстрируют повторение без эффекта новизны, несмотря на то, что проистекают каждый раз из другого бессознательного основания.
Можно сказать, что меланхолический субъект обречён на неизбежное столкновение с местом буквы, исключающей его из вселенской библиотеки, систематически воспроизводя лишь знак предельной боли и восхищения, наталкиваясь на нЕчто и одновременно нИчто.
Навязчивое упоминание «ничто», представляющее собой квинтэссенцию меланхолии, указывает на крушение слов перед аффектом.
Предельное проявление боли на фоне риторической неловкости создаёт некий универсум волнующего и заразительного страдания.
Попытки продуктивной историзации меланхолического субъекта фактически обречены на провал в силу невозможности пере/записи воображаемого страдания и всепоглощающей боли.
В то время, как боль в качестве вмененного телесного феномена напрямую проистекает из невозможности произвести операцию метафоризации.
Она как бы предстаёт в чистом виде в силу невозможности символизации, не дифференцируясь на физическую и психическую, словно совпадая с границами тела, не имея оттуда выхода.
Меланхолический субъект способен, разве что, на физиологическую метафору непрекращающегося безвыходного внутреннего кровоизлияния. Что, по сути — скорбь о кажущейся утрате либидо.
Он обречён на бесконечное переживание утраты без таковой.
Помыслив меланхолию, как качественно иную амбивалентную борьбу
с экономической точки зрения, напоминающую борьбу с ветряными мельницами, структуру меланхолического субъекта можно представить как нечто организованное вокруг значимой нарциссической потери.
Возникает ощущение, что вокруг дыры в психическом, представляющей собой открытую рану, стягивающую энергетические потоки, почти ничего, в
Энергия либидо обращается на интроект за отсутствием объекта переноса.
Мы имеем дело с нарциссическим замыканием психической реальности.
Фантазм меланхолического субъекта может сводиться к глобальному представлению о мире как месте для страдания и поддерживаться при этом наслаждением страданием в силу эротизации боли и присвоения ей исчерпывающего смысла.
А ключевой элемент механизма меланхолии — идентификация с мёртвым отцом или вещью по причине, условно говоря, не функционирования объекта а.
Ведь меланхолик одержим мыслью о том, что Другой может бросить его в любой момент, поскольку не испытывает никакого недостатка, ни в чём не нуждаясь.
Следовательно, та самая боль существования, подвергнутая форклюзии, проистекает из проблемы отделения от Другого, производя при этом опустошительное возвращение к реальному посредством представления о наслаждении Другого, для которого субъект никакой ценности не представляет.
Меланхолик отвергает объект наслаждения Другого, в то время, как его существование без этого объекта представляется весьма смутным и с трудом выносимым.
Меланхолический субъект занимает мазохистическую позицию, отождествляясь с предметом обмена.
Образно говоря, обращаясь к клинической картине меланхолии мы имеем дело с субъективной попыткой движения почти по прямой в сторону невозможного первозданного объекта. Что практически отождествимо с наслаждением мучением и культивацией влечения к смерти.
Своеобразная попытка заключить в клетку объект оборачивается безвременной тюрьмой для самого субъекта.
Получается, что меланхолик приносит своё Я в жертву, подменяя им объект перед инстанцией Оно, которую невозможно обмануть, тем самым ставя себя в почти безвыходное положение.
В работе соматизации это выглядит приблизительно следующим образом:
Я, которое, прежде всего, телесно, становится объектом в попытке остановить движение психической дезорганизации, а тело, в свою очередь, принимает на себя роль наследства психического объекта.
Я пытается избежать боль от предполагаемой потери объекта посредством стирания аппарата, который её переживает. Что можно назвать психической аутоампутацией.
Инвестирование в страдающее тело неизбежно ведёт к опустошению Я.
Предельный фокус на Я, редуцирующемся до боли, и боли, стягиваемой в точку, зачастую приводит к невозможности вырваться за пределы телесности.
Следствием чего может стать суицид как отказ от собственного тела, то есть от существования.
Он может быть и структурной точкой, в которой меланхолический субъект показывает себя, поскольку он полностью захвачен жертвоприношением, без
Суицидальные попытки меланхолика, скорее всего, связаны не только с подменой объекта Я и вследствие этого переадресацией ему агрессии, но и с бессознательной потребностью уничтожения объекта внутри с целью высвобождения места для единственно возможной таким образом субъективации.
